…Стопка бумаг на президентском столе лежала нетронутой. Телефоны прямой связи в комнатах секретарей и помощников по-прежнему молчали. Не слышала президентского голоса в телефонной трубке Луиза Хэкмайстер. Но никто из них не догадывался, что президента сковывала не только физическая усталость. Рузвельт чувствовал, что главный источник, из которого он до этого черпал свои силы - успех Ялтинской конференции, - постепенно иссякает. Он не прикасался к документам не только потому, что ему осточертела вашингтонская рутина, требовавшая от него подписи даже на приказах о назначении почтовых чиновников. Он не мог заставить себя взяться за документы еще и потому, что хорошо знал, какой из них лежит сверху и что на него необходимо ответить в первую очередь.
Это было письмо Сталина от 27 марта 1945 года.
Рузвельт, конечно, знал его содержание во всех деталях. Такие письма не откладываются, их читают тотчас по получении.
Прочитав это письмо, Рузвельт испытал самые противоречивые чувства: стыд, неприязнь к Сталину, намерение послать резкий ответ и вместе с тем желание написать так, чтобы свести назревающий конфликт к нулю.
Нет, Рузвельта беспокоила не очередная размолвка со Сталиным, такие размолвки - не без активного участия Черчилля - случались и раньше. В свое время президент расходился с советским лидером и по более важным поводам - например, по вопросу о втором фронте. Но те расхождения имели место в разгар войны, когда победа еще была скрыта от мира клубами порохового дыма. Сейчас война шла к концу. Русские приближались к Берлину. Окончательный разгром Гитлера стал вопросом месяцев, может быть, даже недель. Еще одна, заключительная встреча "большой тройки" - после капитуляции Германии - должна была по замыслу Рузвельта стать как бы началом воплощения в жизнь его заветной идеи: покончить с историей как с летописью бесконечных войн и начать новый, мирный этап развития человечества. Он мечтал о добрых отношениях с Россией, о ликвидации колониализма на земном шаре и торжественном признании Объединенных Наций верховным судьей в решении всех международных конфликтов.
Что же писал Сталин в своем письме американскому президенту? Оно содержало всего три абзаца. Сталин отказывался прислать на предстоящую в Сан-Франциско Конференцию министра иностранных дел Советского Союза. Он извещал Рузвельта, что советскую делегацию возглавит посол СССР в Америке А. А. Громыко. Впрочем, Рузвельт уже знал об этом решении Сталина от самого Громыко.
Это был удар по задуманному Рузвельтом, хотя еще и не построенному зданию Организации Объединенных Наций.
Дело было не в личностях. Президент ценил ум и серьезность посла СССР в США и знал, каким авторитетом он пользуется у советских коммунистов. Может быть, с ним даже легче было бы иметь дело, чем с негибким Молотовым.
Но в данном случае речь шла о престиже. Британскую делегацию было поручено возглавлять министру иностранных дел Антони Идену. Американскую - государственному секретарю Эдуарду Стеттиниусу. На том же уровне должны были возглавляться делегации других стран. Кроме… Судя по письму Сталина, кроме Советского Союза.
Разумеется, это была демонстрация. Письмо Сталина свидетельствовало не только о том, что в "большой тройке" существуют разногласия. Оно содержало невысказанный упрек самому Рузвельту. Американский президент так активно популяризировал идею создания Организации Объединенных Наций, что его намерение приписать себе главную заслугу в этом деле выглядело совершенно очевидным.
Рузвельт не собирался упрашивать Сталина, чтобы он изменил свое решение.
Но он хорошо понимал, что сталинский демарш является не просто капризом, а ответом на обиду, нанесенную не только ему, но и всему Советскому Союзу. В своем ответном послании он намеревался убедить Сталина в том, что "бернский инцидент" является не больше чем "недоразумением". Ведь эти переговоры велись на уровне штабных офицеров невысокого ранга. В Швейцарии, где эти переговоры происходили, будет немедленно произведено расследование, и Советский Союз, конечно же, получит исчерпывающую информацию о его результатах…
Рузвельт тщетно пытался ввести в заблуждение не только Сталина, но и самого себя. Ему было ясно, что причиной глубокой обиды Сталина послужил не только "бернский инцидент".
Дело было серьезнее и глубже. После встречи в Ялте три державы - ее участницы - объявили о ней на весь мир, как о торжестве единства и согласия по всем главным обсуждавшимся вопросам. Но буквально на следующий день после окончания Ялтинской конференции британские и американские газеты начали яростную антисоветскую кампанию. Они пытались внушить народам мира мысль, что по таким, например, вопросам, как будущее Польши, да и других восточноевропейских стран, согласие вовсе не было достигнуто.
Допустим, Сталин мог расценить это как уже привычную антисоветскую газетную истерику.
Но Сталин не мог не знать, кто эту истерику вдохновлял. А вдохновлял ее Уинстон Черчилль.
На столе у президента лежали копии посланий, направленных Черчиллем Сталину. Решения Крымской конференции подвергались в них неприкрытой ревизии, а "бернский инцидент" вообще отрицался. "Похоже что сейчас у нас имеются довольно большие затруднения с тех пор, как мы расстались в Ялте, - писал Черчилль, - но я полностью уверен, - лицемерно добавлял он, - что все они были бы развеяны, если бы мы могли встретиться вновь".
По просьбе Черчилля Рузвельт отправил Сталину свою переписку с английским премьером. В ней президент фактически поддерживал своего британского союзника. Тем самым Рузвельт скомпрометировал себя в глазах Сталина.
Теперь душу Рузвельта раздирали мучительные противоречия. По правде говоря, он вовсе не был так уж заинтересован в том, чтобы победа Советского Союза над Гитлером полностью обеспечивала безопасность Страны Советов в послевоенное время. Но, будучи умным и логически мыслящим человеком, он понимал, что, ведя переговоры о послевоенном положении России, нельзя забывать о той страшной цене, которую ей пришлось заплатить за свою победу. Он пытался останавливать Черчилля, когда тот, казалось бы, глядя вперед, на самом деле мечтал о возврате к прошлому.
Вместе с тем Рузвельт, очевидно, был бы не прочь с помощью Черчилля вырвать у большевиков хоть часть их завоеваний. Пусть это будет не "санитарный кордон", размышлял про себя Рузвельт, а хотя бы "потенциальный барьер", своего рода "предполье", которое можно было бы использовать при первой надобности.
Но размышлять про себя - это одно, а мириться с непростительно бестактными демаршами Черчилля - совсем другое…
О, как Рузвельт ненавидел в эти минуты Черчилля! За высокомерие, за помпезность, за неумение и, главное, нежелание скрывать свои антидемократические взгляды, за напыщенные фразы о том, что, став премьером британской империи, он не желает "председательствовать" на ее "ликвидации"… Черчилль не переставал кричать на весь мир, что Британия не отдаст ни одну из своих колоний, он пытался реставрировать империалистический лозунг "Правь, Британия!"… И все это буквально на следующий день после Ялтинской конференции, где тот же Черчилль оглушал всех тостами в честь победы Советской России и называл Сталина "великим"!
Рузвельт всегда считал британского премьера непомерно самоуверенным и самовлюбленным. Но что было делать? Оба они принадлежали к одному и тому же лагерю и, разумеется, нуждались друг в друге.
Рузвельт чувствовал, что должен сделать какой-то шаг, который отделил бы его от Черчилля. Нет, не отделил, но хотя бы подчеркнул разницу между ними. Но какой именно шаг? Публично осудить Черчилля он не мог. Это означало бы крах коалиции. Конфиденциально выразить Сталину свое мнение о "старике" Рузвельт тоже не мог. Это было бы предательством. К тому же оно быстро получило бы огласку. Что же оставалось делать?
Рузвельт вызвал Сэма Розенмана - верного помощника, работавшего с ним с конца двадцатых годов. Розенману чаще других поручалось готовить проекты речей президента.
Рузвельт хотел, чтобы вместе с Розенманом пришел Гопкинс, один из самых доверенных советников президента, но Гаррн был все еще болен - в Алжире, по пути из Ялты, он был вынужден перебраться с крейсера "Куинси" на самолет, чтобы поскорее достичь Америки и лечь в больницу.
- Прочти это, Сэм, - сказал Рузвельт Розенману, когда тот появился в Овальном кабинете.
Он стал вставлять очередную сигарету в свой длинный мундштук, одновременно наблюдая за выражением глаз Розенмана.
Но разглядеть ему ничего не удалось - близорукий Розенман почти касался бумаги стеклами своего пенсне.
Наконец, прочитав послание, он положил его на стол и спросил:
- Вы хотите, чтобы я подготовил ответ, мистер президент?
- Я хочу, чтобы сначала мы обменялись мнениями, - раздраженно ответил Рузвельт. - Как, по-твоему, следует относиться к посланию дяди Джо? Совсем недавно мы расстались друзьями. А это письмо пропитано желчью. Что сие означает? То, что Сталин писал его в плохом настроении, или то, что это конец искренности и прямоты, которые установились между нами? Сядь, не возвышайся надо мной, словно египетская пирамида.
- Это сложный вопрос, мистер президент. Если кто-нибудь и может дать более или менее правильный ответ, то это вы сами.
- Не говори загадками!
- А я и не говорю загадками. Никто лучше вас не может сказать, остались ли вы сейчас, когда победа русских близка, таким же другом России, каким были в разгар войны. И заинтересован ли Сталин в вашей дружбе сегодня так же, как и в ту пору, когда он нуждался во втором фронте, ленд-лизе и так далее. Короче говоря, речь идет о том, насколько ваши взгляды на будущее мира, на роль Америки и России в послевоенном устройстве сблизились и насколько отдалились. Я понимаю, вы в состоянии ответить только на тот вопрос, который относится прямо к вам. К сожалению, мы не можем сделать так, чтобы Сталин появился здесь и ответил на вопрос, относящийся к нему…
- Не валяй дурака, Сэм, - хмурясь, произнес Рузвельт. - Я содрогаюсь при мысли, что произойдет с человечеством, если вторая мировая война не закончится прочным миром. Ведь когда сегодняшние дети достигнут призывного возраста, может вспыхнуть новая война…
Розенман покорно опустил голову. Эти слова были ему хорошо знакомы - по требованию президента он включил их в речь, которую Рузвельт произнес в конгрессе в начале 1943 года.
- Вы уверены, что Сталин также вдохновлен идеями послевоенной дружбы в мире? - спросил Розенман.
- Не играй роль Черчилля, Сэм! Я уже в Ялте устал от его самоуверенного скептицизма.
- Я играю роль Гарримана.
Рузвельт понял, что имеет в виду Розенман. Аверелл Гарриман, назначенный послом США в Москве в 1943 году, отличался лояльностью к Советскому Союзу, что немало помогало Рузвельту проводить в конгрессе решения о помощи сражающейся России. Но теперь Гарриман прислал в государственный департамент доклад, в котором высказывал сомнения по поводу того, как поведут себя русские после победы.
- Ты считаешь, что письмо Сталина свидетельствует о правоте Гарримана? А что, если Сталин просто обижен нашими действиями и как союзник и просто как человек? Короче говоря, - сам оборвал себя Рузвельт, - я не знаю, что ответить ему и в каком тоне.
- Вы хотите, чтобы я набросал проект ответа?
- Нет… - после короткой паузы ответил Рузвельт, - я должен подумать сам. В конце концов ведь это я получаю семьдесят пять тысяч в год, - добавил он с усмешкой. - Словом, извини меня, Сэм, но я еще должен подумать.
…Уезжая из Ялты, Рузвельт считал, что дружеские или по крайней мере лояльные отношения между Соединенными Штатами и Советской Россией, несмотря на все существующие разногласия, обеспечивают будущий мир. Он не сомневался, что и Сталин думает так же. Однако вскоре после того, как главы трех держав покинули Крым, между ними возникли острые противоречия, и прежде всего по польскому вопросу. Черчилль бомбардировал Рузвельта письмами и телеграммами. Он настаивал, чтобы союзники отправили Сталину энергичное послание, в котором обвинили бы Советский Союз в том, что он не выполняет ялтинское соглашение относительно Польши. Конечно, Рузвельт был слишком умен и проницателен, чтобы не понимать, каковы истинные мотивы тревоги Черчилля. "Польский вопрос" был для Черчилля прежде всего "английским вопросом". Что бы там ни было решено в Ялте, английский премьер добивался реорганизации существующего Временного правительства Польши, а еще лучше - замены его эмигрантским, почти неприкрыто антисоветским "правительством", которое все еще функционировало в Лондоне. Черчилль хотел бы восстановить довоенный "санитарный кордон" на западных границах России, чего нельзя было достичь, не подчинив Польшу английскому влиянию.
Черчилль денно и нощно твердил о том, что над Польшей нависла угроза "большевизации". Эта перспектива, конечно же, не улыбалась и американскому президенту. Но он никогда не был таким яростным антикоммунистом, как Черчилль. Решительно расходясь с Советами во взглядах на социальный строй, на образ жизни, на религию, Рузвельт считал наивным, да и просто несправедливым требовать от страны, которая понесла такие жертвы в борьбе за свое существование, чтобы она отказалась от всех плодов победы, завоеванных ее народом.
Так считал Рузвельт. Но Черчилль рассуждал иначе. Над ним витал призрак распадающейся британской империи. Английские газеты писали не о важности союза с Советами, а о том, что необходимо приостановить продвижение советских войск в Европе. Английским газетам вторили американские. Больше всего разговоров было о Польше. Газеты играли на национальном самолюбии нескольких миллионов поляков, проживавших в Соединенных Штатах. Им всячески внушалось, что Советский Союз собирается вернуться к политике царской России, лишить Польшу политической самостоятельности, которой она якобы обладала до войны.
В первые годы его президентства американские газеты обвиняли Рузвельта в том, что он намеревается превратить Соединенные Штаты в коммунистическое государство. Теперь они обвиняли его в тайном сговоре со Сталиным, в неоправданных уступках ему. В молодые годы Рузвельт относительно спокойно переносил наладки, даже травлю. Теперь, когда он устал и был измучен болезнью, несправедливые газетные наскоки лишали его сна и покоя.
Рузвельт вялым, безнадежным взглядом обвел свой кабинет, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от лежавших перед ним бумаг.
Со стен на него по-прежнему смотрели картины с изображенными на них речными и морскими пейзажами. На одной из картин - в большой раме - по Гудзону плыл старинный пакетбот.
На полу, справа от письменного стола, стояла, как всегда, красная миска, из которой президент любил самолично кормить своего шотландского терьера Фалу. Рядом валялись носок, набитый тряпьем, красный резиновый мяч - любимые игрушки Фалы.
"Может быть, заняться другими бумагами?" - подумал Рузвельт. Их было предостаточно. Но президент не мог перейти к второстепенному, не покончив с главным. А как покончить с ним, президент не знал. Как объяснить Сталину, что ему, Рузвельту, подчас приходится совмещать несовместимое, что он искренне хочет создать такую послевоенную Америку, которая служила бы всему миру примером для подражания и в то же время никому не навязывала своего примера ни угрозами, ни тем более силой…
Как объяснить Сталину, что он, Рузвельт, не может не считаться с существующим в Америке могущественным кланом, который ради сегодняшней выгоды, не раздумывая, пожертвует будущим не только своей страны, но и всего мира…
В разные годы жизни Рузвельта газеты множество раз писали о нем как о самоуверенном "боссе", называли его диктатором…
Был ли тридцать второй президент Соединенных Штатов Америки самоуверенным человеком?
Скорее всего, да. Ему всегда казалось, что он видит людей насквозь, мгновенно разгадывает их истинные помыслы, имеет право каждый раз поступать по-своему.
Считал ли Рузвельт себя диктатором или мессией, ниспосланным на землю для того, чтобы вести людей по пути, который известен только ему одному?
Подобная мания величия была чужда Рузвельту.
История знает выдающихся философов, но ей известны также выдающиеся прагматики. Именно таким выдающимся прагматиком и был Франклин Делано Рузвельт. Его прагматизм нередко совпадал с велениями Истории. Это означало, что президент был наделен исключительной способностью верно оценивать соотношение сил на внутренней и международной арене, быть справедливым, если, конечно, эта справедливость не противоречила интересам тех социальных институтов, в духе которых он воспитывался с детства.
Рузвельт никогда не считал себя мессией. Он просто верил в то, что сама История предоставила ему возможность улучшить жизнь миллионов американцев. Чтобы не упустить эту возможность, он считал своим долгом добиваться мира и взаимопонимания на земле.
Но сейчас Рузвельт никак не мог найти правильного решения. Как он должен поступить? Передать инициативу Черчиллю? Но это означало бы превратить конфликт со Сталиным в окончательно неразрешимый, закрепить его на долгие годы. Прямо и честно признать правоту Сталина? Но, помимо удара по собственному самолюбию, это значило бы вступить в острый и также неразрешимый конфликт с Черчиллем…
Наутро первым появился в спальне президента вице-адмирал Росс Макинтайр.
Президентов США всегда обслуживали военные врачи. Почему? Во-первых, им не платили гонорара. Во-вторых, на военного врача можно было спокойно положиться: он хранил в тайне все сведения о здоровье его пациента. По специальности Макинтайр был отоларингологом, но Рузвельт ценил его широкий медицинский кругозор. К тому же вице-адмирал мог привлекать дли консультации любого из военных врачей.
Невысокий, плотный человек в мундире военно-морских сил, в огромной, сияющей золотом фуражке, улыбаясь, откозырял президенту.
- Хэлло, док! - дружелюбно приветствовал его Рузвельт.
- Доброе утро, мистер президент, - ответил Макинтайр, снимая и кладя фуражку на невысокую тумбочку. Затем он присел на край кровати.
Последовало рутинное обследование: измерение пульса, кровяного давления, выслушивание стетоскопом.
- Все более или менее в норме, сэр, - сказал Макинтайр. - Есть ли какие-нибудь особые жалобы?
- Мне кажется… Со мной что-то происходит. Не знаю, что именно… - тихо произнес Рузвельт.
- Наконец-то вы пришли к такому выводу, сэр. Вам необходим длительный отдых.
- Но я должен в ближайшее время поехать в Сан-Франциско. Готовится полет в Лондон. Кроме того, я собираюсь побывать на Дальнем Востоке.
- А на Луну, сэр, вы не собираетесь? На Марс?
- Не шутите, док. Я хочу своими глазами увидеть разгром Японии.
- Категорически настаиваю, чтобы вы отменили все свои планы.
- Не могу!
- А я, пользуясь своим правом врача, настаиваю, - твердым генеральским голосом сказал Макинтайр.
- Док, вы знаете анекдот про одного вашего коллегу?
- Я знаю кучу анекдотов про врачей. Какой вы имеете в виду?