- Филиппины?! До сих пор мы не знали, что есть такое самостоятельное государство! - чуть ли не в один голос вскричали журналисты.
- Скоро узнаете. Как, по-вашему, о чем мы беседовали здесь с моим филиппинским коллегой?
- Значит, вы решили…
- Никаких пояснений! - категорически сказал Рузвельт и любезно добавил: - Насколько я понимаю, вопросов больше нет. Благодарю вас, джентльмены!
После того как пресс-конференция закончилась и журналисты разошлись, президент попросил Дороти Брэйди, чтобы она пригласила к нему Генри Моргентау.
Министра финансов, как одного из своих доверенных лиц, президент взял с собой в Уорм-Спрингз.
У Моргентау был огромный лысый лоб - лысина доходила почти до затылка, - а на тонких губах всегда блуждала грустно-ироническая улыбка.
Впрочем, некоторые называли ее угодливой. О Моргентау говорили, что президент ценил его не только за большие знания в сфере экономике и финансов, но и за услужливость, готовность во всем соглашаться со своим боссом, никогда с ним не спорить. Министра называли "yes-man", то есть человеком, который всегда и во всем поддакивает своему боссу.
Особенно недолюбливал Моргентау министр внутренних дел Икес. Он, кажется, не упускал ни одного случая, чтобы не попытаться унизить главного финансиста в глазах президента.
Но Рузвельт не обращал внимания на все эти наветы. Вскоре после того как Моргентау умело и с тактом (хотя и по прямой подсказке Рузвельта) обеспечил в 1933 году организационную сторону признания Советской России, президент сделал его министром финансов. Этот пост Моргентау занимал и поныне.
- Почему ты не был на пресс-конференции? - недовольно спросил Рузвельт, как только Моргентау появился.
- Я полагал, что у министра финансов есть другие обязанности, - с вежливым полупоклоном ответил Моргентау. - Связь с прессой не моя сфера.
- Да, ты министр финансов, - подтвердил Рузвельт, - но финансы в Америке - это все. Чем ты занимался в то время, как я отдувался перед представителями четвертого сословия, уверенными, что пресса командует миром?
- Все тем же, сэр. Работал над докладом.
- Каким?.. - начал было Рузвельт, но сразу осекся. Из-за этой возни с Осменьей, а потом с журналистами он и впрямь забыл, что сам поручил Моргентау разработать подробный доклад-предложение.
Речь шла о том, чтобы сформулировать одну из кардинальных мыслей президента, связанных с судьбой послевоенной Германии.
Здесь Рузвельт был жесток и непримирим. Германия должна перестать существовать, вопреки намерениям Сталина. Она будет расчленена на мелкие государства.
Репарации, Версальский договор, новое правительство?.. Но разве эти и многие другие "штрафные" меры, предпринятые после первой мировой войны, помешали Германии через пятнадцать лет стать адом с дьяволом Гитлером во главе? Разве не та же Германия, сохраненная как единое государство, развязала новую, вторую мировую войну?
Нет, после окончательной победы над Германией ее надо уничтожить как государство. Этот план Рузвельт разработал при прямом участии Моргентау.
Президент знал, что Черчилль согласен с ним, хотя у него были свои соображения относительно числа и границ новых германских карликовых государств.
Но Сталин… Сталин был против. В Ялте он не раз говорил, что такое расчленение породит реваншизм, и, как казалось Рузвельту, назойливо повторял, что "…гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское - остается". Чего же хотел бы Сталин? Чтобы его преемники заплатили в будущем еще многими миллионами человеческих жизней за снисходительность по отношению к побежденной Германии?!
Если Сталин не видел этого страшного будущего, то перед глазами Рузвельта оно стояло как реальная угроза.
В Ялте вопрос так и не был решен. Очевидно, его придется обсуждать из следующем совещании "большой тройки" уже после капитуляции гитлеровского государства. Но к такому новому совещанию необходимо подготовить план, разработанный во всех деталях. Огромная работа!
Ею и занимался Моргентау, активный сторонник расчленения Германии.
Рузвельт мгновенно вспомнил все это и уже совсем другим тоном спросил:
- В каком же состоянии сейчас план Моргентау?
- План президента Рузвельта, - возразил министр финансов.
- Проще называть его "планом Моргентау", - сказал Рузвельт. В голосе президента министру финансов послышалось недовольство, причина которого была ему еще не ясна.
- Я не настолько значительная личность, чтобы войти в историю, - смиренно сказал Моргентау.
- А с моей личностью и так уже слишком многое связано, - резко возразил Рузвельт. - Германия должна быть расчленена, - решительно сказал он. - Но я не хочу, чтобы моим именем пугали маленьких немцев. Короли, - уже с улыбкой добавил президент, - делают только добро. Зло совершают министры.
И вдруг… вдруг с Моргентау что-то произошло. Годами он не осмеливался сколько-нибудь серьезно возражать президенту. Его ничуть не смущало, что за ним закрепилась репутация человека, который всегда соглашается с Рузвельтом. За доверие президента он был готов заплатить и более высокую цену.
Но сейчас Моргентау подумал: "Мне уже за пятьдесят. Я всегда и во всем поддерживал президента. И с этим его планом вполне согласен. Но до каких пор президент будет скрывать от меня свое сокровенные мысли?"
Говорят, что однажды стреляет даже незаряженное ружье. Этот случай произошел: помимо желания его владельца, ружье неожиданно выстрелило…
- Господин президент, если это не секрет, сэр, я позволю себе почтительно вас спросить…
- Брось эти нелепые церемонии, Генри, - прервал его Рузвельт, - ты знаешь, что от тебя у меня тайн нет.
- А от самого себя? - тихо сказал Моргентау.
- Что ты имеешь в виду? - настороженно спросил Рузвельт.
- Очень немногое, сэр. Я хочу лишь знать, не раздирают, - нет, это не то слово! - не тревожат ли вас самого некоторые противоречия? Здесь… Внутри…
Моргентау ткнул себя пальцем в грудь.
- Ты не пастор, Генри, а я не на исповеди. Какие противоречия?
- Я знаю, вы обещали ускорить предоставление независимости Филиппинам и предали анафеме колониализм вообще. Но разве вы не чтите память своего родственника Теодора Рузвельта, не видите в нем примера для подражания? Вы не раз публично давали высокую оценку Теодору. Но хвалить Теодора Рузвельта - значит ценить "большую дубинку"?..
Наступила пауза.
- Не хочешь ли послушать библейскую притчу, Генри? - неожиданно спросил Рузвельт.
- С удовольствием, сэр. Но меня ждут неотложные дела… - не без обиды ответил Моргентау.
- Библия всегда помогает работать, - наставительно сказал Рузвельт. - Кстати, может быть, в этой притче заключен и ответ на вопрос, который ты мне задал. Так вот послушай. К царю Соломону приходит старик и говорит: "О, мудрый царь Соломон, дай мне совет. Как скажешь, так я и поступлю". Говорят, Соломон был демократ, - с хитрой усмешкой заметил Рузвельт, - и некогда не отказывал простым людям в мудрых советах. "Я хочу развестись с женой", - говорит старик. "Но почему? В таком возрасте?" "В нем-то как раз и дело, - говорит старик. Моя жена - мегера. Она отравила всю мою жизнь. Мне семьдесят лет. Сколько еще лет определил мне Иегова жить на этой грешной земле? День? Неделю? Год? Ну пусть немного побольше. Это оставшееся время я хочу прожить спокойно. Лучше ад, чем такая жизнь…" Соломон думал недолго. Он даже не посоветовался со своими министрами, - были же они у него! Подумав, он сказал: "Ты прав".
- В чем же тут соль? - с недоумением спросил Моргентау.
- Через час к Соломону прибегает жена старика, - не отвечая на вопрос Моргентау, продолжал Рузвельт, - и, как полагалось в те времена, раздирает на себе одежды и кричит: "О, великий царь Соломон! Как ты мог допустить такую несправедливость?! Я отдала этому человеку свои лучшие годы. Он взял меня в жены восемнадцатилетней девушкой и оказался извергом, скупцом и развратником. Теперь, когда я состарилась он хочет выгнать меня из дома. И ты благословляешь его на это! Но я не дам ему развода, нет!" На этот раз Соломон подумал уже несколько дольше и наконец изрек: "Ты права". Когда обрадованная старуха убежала, один из министров, слышавший эти разговоры, сказал: "О, царь Соломон! Ты мудр, но я не могу постичь твою мудрость- Старик хочет развестись, и ты считаешь, что он прав. Старуха не хочет развода, но, по-твоему, и она права". На этот раз Соломон думал очень долго. А потом глубокомысленно изрек: "И ты прав, мой министр… финансов Генри!"
- Но ничего подобного в Библии нет! - вскричал Моргентау.
- По-моему, тоже. Я много раз перечитывал эту книгу, - с усмешкой отозвался Рузвельт. - Очевидно, это апокриф, а может быть, и просто анекдот. Но если такая ситуация не описана в Библии, значит ли это, что ее не может быть в жизни?..
Теперь Рузвельт уже не улыбался. Его лицо выражало глубокую сосредоточенность.
- Вы хотите сказать, сэр, - после паузы спросил Моргентау, - что есть противоречия, заложенные в нас самих?
- И в самой жизни, Генри. Особенно в нашей, американской жизни…
- "Красные" добавили бы: в американской капиталистической жизни, - усмехнулся Моргентау.
- Я не "красный", ты это прекрасно знаешь. В худшем случае я… "розовый". Но говорят, что розовый цвет признак здоровья, - блеснув пенсне, сказал Рузвельт. - А теперь иди, работай, мой друг, - добавил он. - Я устал.
Глава пятая
СТРАШНЕЕ ВСЕГО - БОЯТЬСЯ СТРАХА
День шел за днем, и все они были похожи друг на друга.
С утра президент работал над почтой. Если Хассетт не подкладывал ему что-нибудь сверхэкстренное (на это указывал прикрепленный к уголку бумаги красный "флажок"), то Рузвельт обычно начинал с ходатайств о помиловании или снижении срока наказания заключенным.
"Эти не могут ждать!" - говорил себе президент.
Он далеко не был либералом по отношению к грабителям и убийцам. Но в причины таких преступлений, как, например, воровство, каждый раз тщательно вникал, особенно если они совершались неимущими людьми. Трагедия минувшего кризиса жила в памяти президента.
Беспощаден он был к продавцам наркотиков. Почему? Считал ли он, что наркотики подрывают духовное здоровье нации и что нет преступления тяжелее? Или уже тогда предвидел, что со временем вся его страна превратится в своего рода гигантскую "опиумокурильню" и хотел это предотвратить?..
После окончания работы над почтой следовал ленч. Затем Рузвельт садился в свой "форд" и ехал на прогулку. Для секретарей и помощников президента наступало свободное время. Бассейн президента был в их полном распоряжении. Каждый занимался чем хотел. Талли, Брэйди, Хассетт и Брюнн резвились в воде, как молодые дельфины. Маргарет Сакли вязала или вышивала. Другая кузина президента - Лора Делано, если президент не брал ее с собой, отправлялась одна в лес. Пожалуй, только Луиза Хэкмайстер оставалась на своем посту.
Хэкки отлично готовила коктейль "Манхэттен" - любимый напиток президента. Один-два бокала этого коктейля Рузвельт выпивал ежедневно.
Хэкки знала, что, возвращаясь с прогулки, президент остановит машину у коттеджа, где помещался коммутатор, и она должна встретить его, держа "шейкер" со взбитым коктейлем в одной руке в бокал в другой. Пока президент будет пить, она расскажет ему, кто звонил во время его прогулки.
Словом, Рузвельт отдыхал, и это, казалось, не могло не отразиться на его состоянии.
И все же… И все же каждый раз, когда Рузвельт отправлялся на прогулку и когда возвращался с нее, Грэйс Талли незаметно окидывала президента внимательным, испытующим взглядом, стараясь определить, как он себя чувствует.
Все окружавшие его люди, включая доктора Брюнна, считали, что неделя, которую президент провел в Уорм-Спрингз, пошла ему на пользу и что состояние его на глазах улучшалось. Под ярким солнцем Джорджии Рузвельт загорел, и пепельно-серый цвет его лица сменился смуглым. Президент улыбался - в Вашингтоне это случалось теперь не так уж часто. Он старался шутить, как в былые годы.
Но Талли все время казалось, что Рузвельт держится иначе не потому, что его состояние действительно улучшилось, а потому, что он с нетерпением ждет Люси и старается быть "в форме" к ее приезду.
От преданного взгляда Талли не могло скрыться, что, несмотря на все внешние перемены, президент был очень слаб. Силы его не восстанавливались или восстанавливались очень медленно. Она видела, как неохотно обращается Рузвельт к очередной стопке бумаг на письменном столе, как дрожат - правда, менее заметно, чем раньше, его руки, как устало откидывается он на спинку своего кресла, прочитав три-четыре документа…
Чтобы поднять его настроение, Талли доставала очередной конверт с марками, присланными президенту почтовым ведомством. При виде новых марок президент оживлялся, хватал со стола лупу и долго разглядывал сокровища, которым предстояло пополнить его коллекцию…
6 апреля, ознакомившись с почтой, президент долго сидел молча с хмурым и сосредоточенным видом. Он только что перечитал доклад американского посла в Москве.
Рузвельт высоко ценил Гарримана. Будучи миллионером, Гарриман мало заботился о личной карьере на государственной службе и вел себя так, как подсказывал ему здравый смысл. Немалую роль играл в этом и присущий ему независимый характер. Никто, разумеется, не мог заподозрить его в симпатиях к коммунизму. Но с самого начала воины он доброжелательно и с сочувствием относился к России. Став в 1943 году послом Америки в СССР, как уполномоченный президента США, вел переговоры со Сталиным, касающиеся помощи России, был сторонником скорейшего открытия второго фронта…
В начале войны американские газеты, как, впрочем, и многие советники президента, были убеждены в том, что Советский Союз не выдержит обрушившегося на него удара и будет очень скоро побежден.
Тогда Рузвельт послал в Москву Гарри Гопкинса, поручив ему лично убедиться в том, насколько Россия, несмотря ни на какие жертвы, способна сражаться с врагом, а убедившись в этом, предложить Сталину помощь, как в вооружении, так и в материалах, необходимых для военной промышленности.
Но все это было в прошлом. Сейчас, когда окончательный разгром гитлеровской Германии стал делом одного, максимум двух месяцев, Рузвельта больше всего заботило будущее. Как оно сложится? Мирные отношения с Россией Рузвельт воспринимал как историческую необходимость, - никакой альтернативы он не видел.
Черчилль пророчествовал, что основной целью России после победы будет "большевизация" Европы и неотложная задача Америки и Великобритании состоит в том, чтобы любыми средствами это предотвратить.
Мрачные пророчества Черчилля не проходили бесследно для Рузвельта, но он все же не мог поверить, в особенности после двух встреч со Сталиным, тегеранской и ялтинской, что у Советского Союза появятся после войны другие первоочередные интересы, кроме стремления как можно скорее восстановить все то, что разрушено, сожжено, втоптано в землю гитлеровцами.
Рузвельт высоко ценил таланты Черчилля - военный, дипломатический, литературный и многие другие. Но с упрямством своего ближайшего союзника он никак не мог примириться. Да, Черчилль первым принял вызов Гитлера и первым протянул руку России, когда ее постигла беда. Но во всем другом, касающемся Советского Союза и лично Сталина, английский премьер-министр нередко проявлял поистине поразительное упорство.
Зная, что от победы России во многом зависит судьба Англии, Черчилль тем не менее без конца оттягивал открытие второго фронта. Кроме всего прочего, Рузвельта раздражала самоуверенность британского премьера, кажется, вообразившего, что ему дано остановить ход истории. Война воспринималась им как досадный перебой, а после победы он намеревался восстановить все, чем обладала довоенная Великобритания, и конечно же, воссоздать "санитарный кордон" вокруг России.
Рузвельт считал Черчилля "возбудимым и опасным". Он решил не приводить никаких встреч с ним до Ялты, если в них не будет участвовать Сталин. А Черчилль, наоборот, всячески убеждал Рузвельта встретиться вдвоем, втайне от Сталина, предлагая для этой секретной встречи то Мальту, то какое-нибудь другое место.
Надо ли говорить, что Рузвельт был гораздо ближе к Черчиллю, чем к Сталину? Классовые законы неумолимы! И тем не менее их глобальные цели были разными. "Правь, Британия!" - эти строки английской шовинистической песни, в сущности, определяли пафос всей деятельности Уинстона Черчилля. Излюбленные же идеи Рузвельта были открыто высказаны им в его последнем Послании конгрессу "О положении в стране".
Сегодня, после того как он перечитал доклад Гарримана, у него появилось непреодолимое желание тотчас возобновить в памяти каждую строку этого своего Послания. Рузвельт вызвал Хассетта и велел ему принести папку, где оно лежало.
В Послании было одно место, которое казалось Рузвельту особенно важным. Откинув свою накидку, Рузвельт положил листки на колени и прочел вслух: "В сфере внешней политики мы намерены держаться вместе с Объединенными Нациями - не только во имя войны, но и во имя победы, ради которой ведется эта война. Нас объединила не только общая опасность, но и общая надежда. Наше сообщество - это сообщество не правительств, а народов; надежда же народов - мир… Создать этот мир народов будет нелегко. Мы обманываем сами себя, если считаем, что капитуляция вражеских армий обеспечит мир, к которому мы стремимся. Безоговорочная капитуляция армий наших врагов - это первый и необходимый шаг, но только первый шаг…"
- Вы меня звали, сэр? - вдруг раздался голос Хассетта.
- Я никого не звал, - недовольно откликнулся Рузвельт.
- Мне показалось, что я слышал ваш голос.
- Тебе это не показалось. Я действительно разговаривал.
- Но с кем?
- С самим собой. С Америкой… С миром, с человечеством, черт подери! Оставь меня в покое!
Едва заметно пожав плечами, Хассетт поспешил удалиться.
"…Чем ближе мы к победе над нашими врагами, тем глубже мы осознаем разногласия между победителями, - продолжал читать Послание Рузвельт. - Мы не должны допустить, чтобы эти разногласия разделили нас и заслонили от нас наши более важные общие и долговременные интересы: выиграть войну и обеспечить мир. Международное сотрудничество, на котором должен основываться прочный мир - это не улица с односторонним движением. Страны, как и отдельные люди, не всегда видят или думают одинаково, и международному сотрудничеству и прогрессу не способствует ни одна страна, считающая, что у нее монополия на мудрость или добродетель".
Это Послание Рузвельт готовил с особой тщательностью.
Своим "редакторам" - Шервуду, Розенману и другим - он сказал, что Послание должно быть коротким, объяснил, что не сможет долго простоять на ногах, что подготовленную речь из трех тысяч слов он не в силах произнести.
И все же, превозмогая боль, обливаясь потом, он произнес речь, состоящую не из трех, а из восьми тысяч слов…