Слухи распространяются быстро, и вскоре вся армия следила за переговорами Цезаря с мучительным интересом. Стаций был далеко не единственным изнеженным богатым молодым человеком, который связал свою судьбу с судьбой Цезаря лишь ради внешней стороны дела. Страбон и ему подобные, хотя и были старше и крепче, были воспитаны на римской политической игре, в которой человек продвигался в обществе с помощью острых критических замечаний. Они говорили, что Цезарь вбил победу себе в голову.
Тем временем события развивались в большой степени так, как предсказал Процилл. Совет Галлии воззвал к Цезарю в любимой галлами красивой и драматичной манере: все вожди проливали слезы. Цезарь отправил послов к королю Ариовисту, настаивая на своем долге защитить эдуев. В ответ король Ариовист поступил грубо и оскорбительно: только что прибывшее германское племя начало разорять эдуев, и прошел слух, что еще сто германских родов переправляются через Рейн. Пока наша армия еще утешала себя отсрочкой, Цезарь уже принял одно из своих внезапных решений. Мы получили приказ собрать свои вещи и выступить в поход, а когда опомнились, то увидели, что бредем, спотыкаясь, по незнакомой земле секванов в сторону германских полчищ и Рейна. Времени обсуждать происходящее Цезарь нам тоже не дал. Он привел нас ускоренным маршем к городу Безансону, где хранились продовольственные запасы и всевозможное военное снаряжение. Там он остановился и стал ждать обозы, а за это время было собрано продовольствие с племен, живших вокруг Безансона. Никто из нас не сомневался, что Цезарь собирается дать бой.
До этого времени настроение армии зависело не от офицеров, а от центурионов, крепких профессионалов, которые выслужились из солдат и хорошо знали своих подчиненных. Но общая для всех легкая жизнь во время ожидания в Бибракте, внезапная смена ее походом по незнакомым, пустынным и диким местам и грозная слава германцев заставили даже центурионов помрачнеть. За короткое время боевых действий против гельветов они не успели приобрести ту слепую веру в Цезаря, которая воодушевляла нас всех позже. Перед походом они слушали критические замечания друзей Страбона не без уважения к говорившим. Поэтому, когда офицеры, начиная с самых младших, начали паниковать, на центурионов это тоже подействовало. Вскоре все были в тревоге.
Я ездил к племени лингонов с поручением по поводу поставки зерна, а когда вернулся, то обнаружил, что Стаций, который был моим соседом по палатке, упаковывает свои вещи. Он сказал мне, что попросил у Цезаря отпуск по болезни. Именно этого я и ждал от Стация, так что я просто пожелал ему счастья.
– Я подскажу тебе, как быть, – сказал он. – Подай тоже, и поскорее.
– Подать что? – тупо спросил я.
– Говори тише, дурень, – шепнул он мне. – Просьбу об отпуске.
– Но мне нравится эта жизнь, – возразил я. – Послушай, отчего в конце концов…
– Ну, тогда все в порядке. – Мне показалось, что он дрожал всем телом. – Только не говори, что я не сделал для тебя все возможное. Хотя чего ради я должен беспокоиться из-за такого болвана… Кажется, мой мальчишка уже приготовил лошадей?
И он просто вылетел из палатки, оставив меня в полном недоумении. Я пошел в палатку напротив, чтобы спросить Страбона, знает ли он, из-за чего поднялась такая суматоха.
– Я не собираюсь уезжать: у меня не хватает наглости попросить об этом и услышать, как меня назовут трусом. Но я составил завещание, – сказал мне Страбон. – Как думаешь, куда мне лучше его отослать? Если мы зайдем далеко в эти леса, то никогда не выберемся оттуда.
– Кто это говорит? – спросил я.
– Все, – угрюмо ответил Страбон. – Спроси у центурионов: они всегда все знают. Они говорят, что каждый из германцев выше шести футов ростом и учился сражаться с младенческих лет. Они говорят, что зимой в здешнем климате германцы ходят полуголые, надев на тело всего несколько клочков шкуры. Один против одного мы просто не справимся с ними – спроси у галлов, они знают. Кроме того, идти по этим узким дорогам без средств для перевозки грузов – это сумасшествие. Мы уже обогнали наше продовольствие. Это возможно в Безансоне, но опасно в лесах. Что нам всем следовало бы сделать, это отказаться идти за Цезарем.
Страбон остался в своей палатке. Он сказал, что не хочет трусливо удирать от опасности, но и не видит причин притворяться, что все хорошо. Все, кто имеет хоть сколько-нибудь опыта, знают, что мы идем на гибель.
Я сам обошел лагерь: Страбон был прав. Солдаты, собираясь маленькими кучками, хмуро переговаривались друг с другом. У галлов и торговцев, которые слетались к армии как мухи, где бы она ни разбила лагерь, головы были полны жутких рассказов о свирепости германцев, их человеческих жертвоприношениях и их колдовстве, которое якобы было таким сильным, что в глаза германцев невозможно было смотреть. Какой-то манящий ужас удерживал меня на месте и заставлял выслушивать такие подробности, которые наполняли мою душу болезненным испугом. Было похоже, что то же происходило со всеми остальными.
Я наткнулся на Процилла – того, кто положил начало всем этим слухам.
– Тебе Цезарь очень доверяет, – сказал я ему. – Не мог бы ты сказать ему, чтобы он возвращался назад, пока еще может. Эта армия не станет сражаться.
Процилл нахмурился:
– Я бы никогда не поверил, если бы не видел сам: трибуны двенадцатого легиона просто плачут. Плачут! Можно подумать, они никогда в жизни не слышали, как торговец рассказывает небылицы! Можно подумать, они никогда не видели германца! Да ведь у всех этих богатых молодых людей есть рабы-германцы еще со времени поражения кимвров и тевтонов! Италия ими полна, и все ценят их дешево. Я сам не видел ни одного, кто был бы в семь футов ростом, и ни одного, кто напугал бы меня! Трусливые дураки!
– Они все богатые неженки, – сказал я. Удивительно, как Процилл умел придать человеку бодрости. – Главное не они, а центурионы и высшие начальники. Ты говорил с ними?
Он пожал плечами:
– Знаю я, о чем они говорят: узкие тропы, лес, незнакомая местность. Все возможные предлоги. Как будто наши проводники-секваны не знают свою страну!
Я полагаю, что он, поскольку был галлом, совершенно спокойно доверял свою жизнь землякам. А я, узнав о них лишь немного, уже не верил им.
– Если центурионы недовольны, армия не пойдет, – сказал я, меняя тему.
– Они пойдут, – возразил Процилл. – Цезарь созывает собрание офицеров и центурионов. Они еще будут проситься в бой.
Процилл много времени проводил с Цезарем и был его восторженным поклонником, как и многие такие же молодые люди. Он, кажется, думал, будто для Цезаря нет ничего невыполнимого. В тот момент мне трудно было с ним согласиться. Триста шестьдесят центурионов – такая толпа, которую тяжело убедить. Справедливости ради следует отметить, что не для всех наших молодых офицеров военное дело было тяжким трудом. Публий Красс, которому не было еще тридцати лет, был назначен Цезарем на должность начальника его конницы и обучал конников на удивление строго. Лабиен, главный заместитель Цезаря, был опытным человеком. Среди его подчиненных было много выдающихся офицеров на всех должностях, начиная с командира легиона и до лучших военных трибунов. Но теперь, собранные вместе, все они выглядели по-разному, но одинаково мрачно.
Цезарь не стал терять время на вопросы о том, как мы себя чувствуем. Он был сердит и сделал нам очень суровый выговор по поводу того, что у нас есть собственное мнение о плане ведения войны, а это не наше дело. Таким образом он заставил нас молчать: ведь он говорил правду. В то же время презрение Цезаря успокоило нас и придало бодрости. Он в общих чертах обрисовал положение дел с Ариовистом и заявил нам, что, по его мнению, германцы не станут сражаться. Разумеется, после этих слов мы сами себе показались глупцами. Затем он подробно и с очень ядовитыми насмешками заговорил о славе германцев как грозных воинов и не оставил от нее и следа. После этих доводов Цезарь немного помолчал, давая нам время устыдиться нашего панического страха. А потом, прежде чем мы успели опомниться, он нанес удар. Он предположил, точнее, высокомерно заявил: вся его прошлая служба доказывает, что его компетентность не может быть поставлена под сомнение. Он подготовил запасы продовольствия, средства перевозки и проводников. Поэтому он намерен немедленно сняться с лагеря и выступить в поход. Если армия боится следовать за ним, он пойдет с одним десятым легионом. Этот легион его знает, и Цезарь полностью доверяет ему.
Как только он кончил, мы заговорили все сразу, так что голоса слились в один общий гул. Десятый легион был полон гордости из-за похвалы и заверил Цезаря, что тот верно выбрал, кого наделить своим доверием. Другие легионы были в бешенстве от того, что десятый их обошел, и хотели только одного – восстановить свое доброе имя. Закончилось все тем, что каждый легион послал к Цезарю представителей заявить о своей верности и полном понимании того, что управлять военными действиями – дело полководца. Цезарь принял эти извинения, но снисходительно, так, чтобы легионы не утратили свой боевой пыл, и они его явно сохранили. Что касается меня, я теперь был согласен с Проциллом: Цезарь может все. Удивительно, в каком прекрасном настроении мы на следующий день свернули лагерь и выступили в поход.
На седьмой день после этого, в начале сентября, мы подошли к германскому лагерю, который находился возле Рейна. Король Ариовист согласился на переговоры с Цезарем, от которых раньше отказывался. Потом был обмен посланиями. В конце концов было решено, что два предводителя встретятся на небольшом холме между лагерями, каждый придет в сопровождении конного отряда и поднимется на холм со свитой из десяти человек. Все это было выполнено точно до мельчайших подробностей. Цезарь, не имевший желания доверять свою жизнь конникам-галлам, посадил на коней десятый легион и явился на встречу с группой своих офицеров, в которую вошел и Процилл, поскольку было известно, что Ариовист знает галльский язык.
Германцы очень похожи на галлов, но цвет волос у них ближе к белому, чем к рыжему. Они говорят на своем собственном языке и одеваются по большей части просто в шкуры, хотя вожди, как правило, носят рубаху и штаны, как и вожди Длинноволосой Галлии. Их лошади не идут ни в какое сравнение ни с нашими, ни с галльскими. По этой причине германцы смешивают свою конницу с пехотой. Пеших воинов в эти отряды отбирают за быстроту бега, они бегут держась за лошадей. Такое смешанное войско – очень грозная сила, но их конница и сама по себе обычно действует наступательно и теснит противника.
Задолго до того, как Цезарь и Ариовист договорили то, что хотели сказать, германские сопровождающие стали понемногу подтягиваться к холму. От них начали отделяться группы в несколько человек, которые подъезжали к нашим конникам и бросали в них камни или ударяли их своим оружием. Цезарь тут же прекратил переговоры, вернулся к своим войскам и отошел с ними от холма раньше, чем стычки переросли в бой между целыми отрядами. Ему совершенно было не нужно, чтобы германцы распустили слух, будто он вероломно нарушил перемирие.
Цезарь вернулся к себе – в лагерь десятого легиона. Там солдаты были полны негодования не только из-за поведения германцев, но также из-за слов Ариовиста, которые передали им офицеры. Таких наглых слов невозможно было терпеть. Король германцев заявил, что хорошо знает, как желают смерти Цезаря некоторые влиятельные люди в Риме, и сказал, что, может быть, посчитает для себя выгодным оказать им эту услугу. Очень скоро эта новость облетела весь лагерь, и остальные легионы, безгранично преданные Цезарю после Безансона, вслед за десятым были охвачены жаждой боя.
Но пока Ариовист продолжал тянуть время. Он направил к нам еще нескольких посланцев и через них передал, что хочет возобновить прерванные переговоры. Если Цезарь не может прийти на них лично, пусть пришлет кого-нибудь из своего штаба.
Цезарь задумался. Всегда и во всем он старался поступать так, чтобы быть правым. Он и без слов Ариовиста помнил, что у германца есть друзья в Риме. Но подвергать себя новым унижениям означало терять свое достоинство. Помимо того, это было крайне опасно. Дикарю нельзя доверять. Однако Цезарь не хотел подвергнуть опасности и кого-нибудь из своего штаба.
– Не хочешь сделать это вместо меня? – наконец предложил он Проциллу. – Король говорит по-галльски, да и у него сейчас ссора не с галлами, а с римлянами. Положение твоего отца в провинции поднимает твой престиж, и я пошлю с тобой торговца Меттия, который связан с королем узами гостеприимства.
Процилл с большой охотой взялся за это дело. После безансонской паники он все время чувствовал себя виноватым, и, хотя Цезарь ни слова не сказал о его болтливости, Процилл понимал, что Цезарь, вероятно, знает о ней. Поэтому он, стараясь выполнить это поручение как можно лучше, даже надел для этого случая галльскую одежду, которую носил очень редко, и отправился в лагерь германцев.
Перед этим несколько дней подряд мы и они обменивались посланиями и сообщениями разного рода, поэтому Цезарь и Процилл считали, что король хочет лишь одного – выиграть время. Но лишь теперь стало понятно, что он готовил ловушку для Цезаря или человека из его штаба. Обнаружив, что посол – всего лишь молодой галл, король пришел в бешенство и закричал, что Процилл – римский лазутчик. Когда молодой человек попытался защищаться, Ариовист велел своим людям побоями заставить его замолчать, а потом увести прочь. Затем они посадили Процилла на цепь, как пса: не только сковали его руки и ноги, но и прикрепили цепью его шею к дереву. Германцы хвалились тем, что не спят под крышей уже четырнадцать лет – со времени своего входа в Галлию. Они имели в виду, что живут в повозках или кожаных палатках, которые быстро разбивают всюду, где становятся лагерем. В одной из таких палаток, где было очень темно и отвратительно пахло, Процилл и находился в заточении под охраной двух стражников, не знавших галльского языка. О Марке Меттии он ничего не смог узнать от своих угрюмых соседей по палатке.
Цезарь был ошеломлен подобным поворотом событий. Он любил молодого Процилла и очень уважал его отца, на чье влияние в провинции полагался во многих делах. Цезарь понимал, что не должен впадать в отчаяние из-за того, что нельзя изменить, и поспешно бросаться в бой по личным причинам. Только успех мог укрепить верность его легионов. И все же он действительно страдал из-за отсутствия новостей о Процилле. К сожалению, после самых первых сведений его галльские лазутчики не смогли узнать ничего.
Вслед за этим для Процилла последовали дни изнурительного похода. Часть этого времени он провел в той же зловонной палатке, а другую часть, когда германцы были в дороге, – в повозке. На четвертый день его, все так же скованного, покрытого ссадинами, грязного, полумертвого от голода, привели к королю Ариовисту.
Король был варваром огромного роста, со светлыми волосами и бородой, цвет которых был между пепельным и соломенным, но ближе к пепельному, и светло-голубыми, почти бесцветными глазами. Одну руку он держал на своем огромном мече, другую – на плече своего сына от старшей жены. Он следил за тем, как его прорицательница рассыпает щепки по маленькому костру из березовых дров, и, казалось, не видел пленника, которого тащили к нему. Однако Проциллу показалось, что король, несмотря на все свое внешнее безразличие, его увидел и втайне злорадствует. В том состоянии, в котором находился тогда Процилл, невозможно было выглядеть достойно, но, когда стражники перестали дергать в разные стороны цепь, прикрепленную к его шее, он попытался стоять прямо.
Прорицательница была очень высокой, могучего телосложения женщиной в грязной просторной одежде белого цвета и с ожерельем из зубов зубра на шее. Ее волосы, наполовину русые, наполовину седые, падали ей на спину спутанной массой. На поясе у нее был маленький каменный нож. Она протянула руки над огнем и стала взмахами заставлять дым подняться вверх, выкрикивая при этом в небо свои заклинания. Король следил за ней взглядом.
Из леса лениво вылетела ворона, обогнула лагерь, чтобы не пролететь над ним, и исчезла за холмом. Не сводя с нее глаз, прорицательница повернулась к королю и что-то заговорила быстро и громко. Король кивнул.
Она выхватила из-за пояса свой маленький каменный нож и зашагала к Проциллу по траве с таким неистовством в движениях, что он решил: пришел его последний час. Но, как оказалось, она хотела получить лишь прядь его волос. На беду, они были коротко острижены, и она наполовину срезала их, наполовину вырвала, пока два стражника держали Процилла. Внезапно она полоснула ножом по его руке и, когда из раны полилась кровь, смочила в этой крови свои пальцы и срезанные волосы. Потом варвары снова оставили Процилла в покое, а прорицательница ушла.
Она вернулась к своему костру и стала разжигать его щепками и еще чем-то, от чего огонь стал синим. Но теперь светлые глаза Ариовиста не следили за ней. Они остановились на Процилле, и король медленно сказал ему по-галльски:
– Она гадает, что лучше: сжечь тебя на костре как жертву нашим богам сегодня или подождать до завтра.
Процилл побледнел. Он был мужественным человеком с сильным характером, но умереть в огне сегодня же – это было до ужаса быстро. В паническом страхе, осознавая, что шатается, словно вот-вот упадет в обморок, он увидел, как жрица разжала окровавленную ладонь и его волосы упали в костер. Краем глаза он заметил: король улыбнулся, увидев его ужас. И снова чувство, что над ним злорадно насмехаются, придало ему силу: вернуло щекам нормальный цвет и заставило ответить:
– Еще никто не покупал благосклонность богов тем, что убил посла.
– Сейчас она гадает, – негромко и мягко повторил король. – Через минуту она узнает, когда это будет.
Но Процилл стиснул зубы и больше ни разу не доставил королю радость видеть действие его жестокости.
Минута, пока продолжалось гадание, была самой длинной в жизни Процилла. Он молча следил глазами за жрицей и пытался понять, что она делает. Король улыбался. Вскоре она, похоже, приняла решение и заговорила по-германски. Казалось, ее словам не будет конца. Наконец король снял ладонь с меча и быстрым движением руки подал знак стражникам. Они схватили Процилла. Час настал! Но они утащили его обратно в палатку, и ни словами, ни знаками он не смог добиться от них ни малейшего намека на то, сколько дней ему осталось жить.
Тем временем конные отряды враждующих сторон вступали в стычки каждый день. Цезарь давал противнику возможность начать бой всеми собранными силами, но Ариовист оставался в своем лагере. От пленных Цезарь узнал: прорицательница предсказала королю, что тот проиграет сражение, если оно произойдет до новолуния.
Цезарь не видел никаких причин откладывать схватку и решил, что германцы, если заставить их начать бой против их желания, будут сражаться не так храбро. Поэтому он снова выстроил войска в три линии и повел их вперед. Если противники не выйдут ему навстречу, он отыщет их в лагере.