- Не бойтесь, это добрые животные; они привыкли к этой пище. Но чтобы приступить к делу, надо подождать Джильду; не знаю, что ее задержало.
В ту же минуту сильно дернули за веревку.
- Это она, - заметил Кальмор, хватаясь за веревку и натягивая ее.
Вскоре появилась Джильда и, почтительно поклонившись мне, выразила надежду, что, если я останусь доволен, не откажу ей в особой награде. Я обещал, и Кальмор объявил, что можно начинать.
Он приказал сестре сесть против круглого камня, прислонившись спиной к скале; затем зажег груды можжевельника и, взяв большую книгу, начал читать вызывания, делая сначала одной, а потом обеими руками жесты сверху вниз над волками и Джильдой. Волки сперва страшно завыли, но понемногу все успокоилось, и только треск огня нарушал глубокую тишину. Тогда Кальмор сел, положил руки на две мертвые головы и велел мне сделать то же. Мы оставались несколько времени неподвижны; вдруг мне послышались странные удары и шум; в то же время стало так холодно, что члены мои застыли.
- Джильда, - спросил Кальмор, - можешь ли ты видеть нашего всемогущего владыку и говорить с ним?
Раздался стон. Я взглянул на женщину и с удивлением увидел, что она лежала растянувшись, точно спала: члены ее окоченели, и она тяжело дышала. Над ней вспыхивали точно блуждающие огни.
- Да, - с усилием ответила она. - Он придет. Слуги его (она назвала незнакомые имена) уже собрались здесь.
Я должен отметить, что все описываемое мною здесь объясняется спиритизмом и медиумическими явлениями и не может быть приписано возбужденной фантазии, создающей будто бы неправдоподобные вещи; все эти факелы были простые явления, вызываемые очень сильными медиумами, но при грубом невежестве, доверчивости и суеверии того далекого времени, сами медиумы приписывали все действию непременно "дьяволу", а не просто злым духам, которые производили явления.
В эту минуту дыхание Джильды стало хриплым, свистящим; и она проговорила, задыхаясь:
- Вот он!
Я поднял голову и был поражен представившимся мне зрелищем. Около распростертого тела Джильды поднимался понемногу зеленоватый, мерцающий свет, отчетливо озаривший фигуру выше человеческого роста в облаке огня, но черную, как уголь; очень красивое лицо освещалось сверкавшими глазами; над головой возвышались громадные рога. Он протянул ко мне волосатую руку с крючковатыми когтями и металлическим голосом, но словно донесшимся издалека, произнес отчетливо:
- Ты вызываешь меня, чтобы убедиться в моем существовании? Я помогаю и внушаю тебе, и твои поступки связывают тебя со мной; я следую за тобой из века в век, обеспечивая тебе безнаказанность на земле и всевозможные здесь наслаждения; себе я оставляю только муки твоей души. А теперь я буду твоим верным спутником и буду следовать за тобой, как и за твоими знакомыми.
Взор мой не мог оторваться от страшного видения; улыбка его, действительно сатанинская, парализовала меня. Потом все побледнело, как бы расплылось в черноватом дыме, исчезнувшем спиралью, поднявшись к небу.
Голова моя кружилась, в ушах шумело, все свистело и трещало вокруг; я протянул руки и потерял сознание.
Очнувшись, я увидел, что нахожусь еще в пропасти. Оправившись, но под сильным впечатлением происшедшего, я направился в замок. Теперь я был убежден в существовании черта или, по крайней мере, кого-то на него похожего, и некоторое время сознание это омрачало мое настроение, но затем я увлекся радостями новой жизни, и любовь к красавице Розе поглотила все другие чувства.
Вскоре я вовлечен был в такое ужасное преступление, что дрожу, рассказывая о нем.
Роза расспрашивала Кальмора, если ли такое каббалистическое средство, которое могло бы соединить неразрывною связью мужчину с женщиной, не на земле только, но на небе и в аду.
Кальмор ответил, что каббалистика указывает такое безошибочное средство для этой цели: дать женщине и мужчине выпить кровь их собственного ребенка. Я уже перестал было думать об этом разговоре; но вот в продолжительное отсутствие мужа Роза тайно родила двух близнецов, мальчика и девочку. Кальмор, Джильда и я, одни знали об этом. Не знаю, что сталось с мальчиком, а девочку, спрятанную у Джильды, принесли ко мне. В одно из своих посещений графиня напомнила мне разговор с Кальмором. Возбужденный и точно ослепленный дурными страстями, я своей рукой зарезал невинное создание и, наполнив его кровью две чаши, выпил сам залпом одну, а Роза последовала моему примеру и после бросилась в мои объятия в порыве дикого восторга.
Таким образом совершилось ужасное кощунство, которое действительно соединило нас неразрывной преступной связью, потому что во всех моих дальнейших существованиях, я всегда встречаю, на свое несчастие и погибель, эту коварную женщину, и она увлекает меня на преступный путь.
По предшествовавшему можно судить, что любовь наша переходила границы возможного. Мы предавались оргиям, не поддающимся описанию. И кто поверит? Несмотря на горячую страсть, Роза чуть не на моих глазах изменяла мне с одним из моих оруженосцев. Когда я открыл эту связь, бешенству моему не было границ; но, вместо того, чтобы обрушиться на бесстыдную женщину, я дьявольски отомстил несчастному молодому человеку, виновному только в том, что не устоял против искушения.
Казнь, придуманная мною для него, была действительно достойна Тиберия. Я приказал посадить его в ванну, которую нагревали до кипения. Муки и дикие крики несчастного еще звучат в моих ушах; но я был непреклонен и сварил его живым.
Отвратительные преступления, совершенные мною тогда и испытанные за то - позднее - страдания, делают меня неспособным признаться во всем подробно, из боязни возбудить всеобщее порицание. Но воля руководителей моих принуждает передать, по крайней мере, общие факты, потому что они наложили на меня, в виде искупления, обязанность перебрать это отвратительное прошлое, добровольно смириться и, в испытываемом мною ужасе перед прошлыми заблуждениями, почерпнуть силу для следования по пути добра.
Продолжаю свой рассказ. Сердце мое все черствело, и я не останавливался ни перед какой жестокостью. Для сохранения красоты и вечной молодости, я пил кровь новорожденных детей и принимал ванны из человеческой крови, а чтобы достать нужные мне жертвы, хватал все, что попадало под руку. Бедные путники, богомольцы, странствующие рыцари, миннезингеры, словом, все, приходившие в мой уединенный замок просить гостеприимства и которые могли исчезнуть бесследно, немилосердно приносились в жертву и умирали в мучениях.
* * *
Прошло несколько лет, как роковое событие произошло в жизни Розы. Граф Бруно, преданный изменнически, чуть не был убит по вине жены; опасаясь гнева мужа, наконец прозревшего, графиня убежала, бросив новорожденную девочку, и скрылась у меня. Она надеялась на примирение с мужем, когда пройдет первая вспышка; но граф объявил везде о ее смерти в родах и воздвиг богатый памятник на ее могиле; возврат становился невозможным. Роза, страшно раздраженная этим, но вынужденная считаться умершей как графиня фон Рабенау, проживала у меня тайком, не смея никому показаться.
Любовь моя к ней значительно остыла, но она всегда умела ловко раздуть пепел и разжечь потухший огонь. Я уже открыл ее отношения с Эйленгофом, но на мои упреки она отвечала, что настоящая любовь не может сосредоточиваться на одном человеке, что ей нужна свобода, как солнечным лучам, которые нельзя заставить блистать только в одном месте и которые согревают землю везде, куда ни попадают.
* * *
Последние годы Эйленгоф много путешествовал и часто отсутствовал по месяцам. Однажды он вернулся очень озабоченный и просил оказать ему большую услугу; я охотно оказал ему свое содействие, так как очень любил этого веселого и остроумного товарища. Тогда он сообщил мне, что ожидает гостя с очень важным поручением и просил дать ему отдельную комнату; кроме того, я должен был дать обещание не разговаривать с этим незнакомцем и вообще ни во что не вмешиваться. Я согласился на все, но, очень заинтересованный, издали наблюдал за ним. Ночью я увидел, как приехали трое, из которых один казался очень больным, так как его поддерживали в седле; спутники его при помощи Бертрама отнесли в назначенную ему комнату и заперлись с ним.
Час спустя Эйленгоф пришел ко мне.
- Возможно, - сказал он, - что я на несколько дней уеду. Разрешите, пожалуйста, больному отдохнуть здесь некоторое время. Слуга его будет ухаживать за ним, он никого не обеспокоит.
Я согласился, но из любопытства следил за своими гостями. Мне не удавалось ничего уловить из их разговора, но позднее я видел, что из замка вышли два человека, и, хотя лица были закрыты плащами, но один своей походкой напоминал Эйленгофа, а другой, высокий и худой, казался молодым.
В продолжение трех суток в комнате, занятой больным и его слугой, не слышно было никакого движения; тогда я решился взглянуть, что там творится. Я постучал, но никто не ответил; я толкнул дверь, и она без усилия отворилась.
Комната была пуста, занавеси у постели задернуты, а слуги и след простыл. Еще более заинтригованный, я откинул тяжелые занавеси и с криком ужаса отшатнулся: там был распростерт мертвый друг мой Эйленгоф.
Что это значило? Где больной и его слуга? Опомнившись немного от изумления, я внимательно рассмотрел труп и убедился, что это был не Бертрам, но человек, чрезвычайно похожий на него. Была лишь маленькая разница: так, мертвый казался несколько старше, черты его были резче, волосы короче; но только внимательный наблюдатель мог различить эту разницу. Слуга исчез. Эйленгоф, вероятно, уехал с молодым незнакомцем, а больной, столь походивший на моего друга, был покинут. Но кто же он, откуда? Какая родственная связь была у него с Бертрамом? Все тайна. Еще раз я тщательно осмотрел труп и его вещи; одежда была простая и без метки, на шее трупа ни креста, ни амулета; только на одном плече был странный знак, как бы от раскаленного железа. Итак, я не получил никакого указания, но был уверен, что Эйленгоф отправился занять место умершего незнакомца. Я спрашивал Розу, но она ничего не сказала. Не знала она или не хотела говорить? Будущее должно было все мне открыть.
Оставшись один в замке со своей подругой, я возобновил прежнюю жизнь. Прошли многие месяцы, а Бертрам не появлялся; вдруг я заметил, что Роза производит по всему дому тщательные расследования. Она ощупывала и исследовала стены, рассматривала каждую доску, каждое углубление. Недовольный и удивленный, я строго спросил, что она разыскивает с такой настойчивостью. Она пристально, испытующе взглянула на меня.
- Разве ты, в самом деле, не знаешь, что рассказывают в округе об исчезновении твоей матери?
Я вздрогнул, так как никогда никого не спрашивал, какая участь постигла мою мать, но мог ли я сомневаться, что она была трагической?
- Ну! Что же ты знаешь о ее исчезновении? - спросил я.
- Ничего определенного, но вот что предполагают. Тебе было полтора года, когда у тебя родился брат; отец твой, будучи еще в ту пору общительным, хотел торжественно отпраздновать крестины и пригласил все окрестное дворянство. Сама я не видела всего этого, но тетка рассказывала, что праздник был великолепный. Хотя мать твоя только что встала после родов - с церемонией спешили вследствие предстоявшего отъезда отца твоего по делам, - но она была прелестна и носила туалет, приведший в бешенство всех дам. Парчовое платье ее было так густо вышито жемчугом и разными драгоценными камнями, что ей тяжело было носить его; головной убор из золотой парчи весь сверкал бриллиантами.
До этих пор все ясно; но тут начинается тайна. Граф Фульк фон Рабенау, младший брат моего мужа, присутствовал при крещении, и говорят, что отец твой застал его в своей спальне, когда тот обнимал твою мать около колыбели новорожденного. Граф Гуго, обезумев от ревности, придумал мщение вроде того, к какому прибегал его прадед, и чуть не выставил за дверь всех приглашенных, перепуганных его страшным видом.
Никто не знает, что дальше произошло, но матери твоей больше не видели, даже ее спальня исчезла. Фулька не могли найти несколько дней, к великому горю его жены, больной после рождения Лотаря; затем он появился, неизвестно откуда; но с тех пор никогда не видали улыбки на его лице. Жена простила его, и они до самой смерти графа прожили в добром согласии; вся любовь Фулька сосредоточилась на единственном сыне. Это тот самый Лотарь, который стал таким красивым молодым человеком и искателем приключений. Понял ты теперь, что я ищу комнату твоей матери и в то же время думаю найти бывшие на ней драгоценности?
Я ничего не ответил и переменил разговор, а затем тайком от Розы, сам занялся расследованием. Одно указание старого Христофора навело меня на верный путь, и я открыл вход в исчезнувшую комнату; главная дверь была заделана, и я не тронул ее, но оказался потайной вход искусно скрытый в стене. Забыл ли отец о нем или думал, что никто не найдет его?
С сильно бьющимся сердцем вошел я однажды утром в комнату, где родился. Лучи восходящего солнца едва проникали сквозь пыльные и затянутые паутиной стекла и освещали предметы розовым матовым светом.
Комната была довольно большая и прежде роскошно меблирована, но теперь все поблекло и покрылось толстым слоем пыли. В глубине стояла на возвышении большая кровать с гербами под балдахином из голубой, вышитой серебром парчи; в ногах постели была колыбель, а на ступенях лежала распростертая человеческая фигура. Белокурые волосы рассыпались вокруг головы; платье из тяжелой шелковой материи указывало, что существо это была женщина.
С минуту я стоял в глубокой задумчивости. Я понял, что сделало отца таким мрачным и диким; он потерял страстно любимую женщину и привязался к золоту, как к единственному своему сокровищу. Я, ребенок убитой женщины, отомстил за нее, подвергнув убийцу ужасной смерти.
Отогнав все эти мысли, я принялся рассматривать: колыбель была пуста, младенца или, лучше сказать, его трупа не оказалось. Значит, он исчез живым; вероятно, граф фон Рабенау, чудесным образом спасшись из этой комнаты, унес его. Но что он с ним сделал?
Я подошел к трупу матери и стряхнул немного покрывавшую его пыль. Рассмотреть черты было невозможно, это был скелет, с черной, как пергамент, кожей, который затрещал под моими пальцами, как мешок с костями. Одни камни не потеряли своего блеска. Я подумал, что неблагоразумно оставлять тут эти сокровища. Нужны ли мертвой эти украшения? Нет, они служили бы издевательством над ее прахом. Но звать Розу было бы неосторожно, и я решил действовать один.
Преодолев чувство отвращения, я взял со стола серебряный таз, кубок, и опустился на колени перед телом. С прекрасно сохранившихся волос я снял блестящий головной убор, пришпиленный длинными булавками, затем отстегнул жемчужное ожерелье и, вынув кинжал, стал отпарывать камни, украшавшие корсаж и юбку. Одна за другой жемчужины срезались и кидались в кубок, поставленный мною рядом, и звон металла, когда камни и жемчуг падали на дно кубка, особенно странно звучал здесь, в этом безмолвии смерти. Иногда я испытывал неприятное ощущение, и ледяная дрожь пробегала по телу, когда я поворачивал труп, а тяжелая материя шумела, и платье шевелилось так, как будто от движения живого существа. Тогда я останавливался; мои дрожащие руки отказывались служить, и я беспокойно оглядывался вокруг. Я недаром был сыном своего века: суеверным и легковерным, боялся привидений и верил в черта.
Наконец тяжелая работа была кончена. Тазик и кубок были наполнены. Тогда я приподнял труп, положил его на постель, покрыв дорогим одеялом, и закрыл занавеси.
"Здесь, - подумал я, - ты останешься неприкосновенной, пока будет стоять замок; никто не нарушит твоего покоя".
Став на колени и ударяя себя в грудь, я прочел "Pater" и "Ave Maria" за упокой ее души. Исполнив этот сыновний долг, я вышел, пятясь задом, чтобы черт не мог сзади схватить меня, так как я похитил охраняемое им богатство и, кроме того, искренней своей молитвой испортил и отравил ему пребывание в этой комнате. Заперев потайную дверь, я сломал замок и приказал заново заделать стену.
Вскоре я подарил Розе великолепную застежку и объявил, что нашел тело матери и что эта вещь - часть бывших на ней сокровищ. Прекрасная моя возлюбленная была, по-видимому, очень недовольна, но что могла она сказать? Вскоре после этого случая графиня покинула меня, и я не знал, что с нею сталось; лишь через несколько лет я снова увидел ее в роли хозяйки скромной харчевни, уже под именем красавицы Берты.
Оставшись совершенно один, я еще сильнее предался алхимии, работая с Кальмором, которому слепо верил. Особенно старался я изучать тайные науки в целях украшения и укрепления своего тела, чтобы сохранить вечную молодость и сделать себя неуязвимым. С этой целью я соблюдал отвратительный режим, в действии которого, однако, нимало не сомневался. Каждое утро я выпивал чашу молока волчицы; натирал тело свежей кровью белых голубиц - чтобы обмануть людей своей наружной кротостью - или кровью медведя, когда удавалось достать ее; против дурного глаза я носил сапфировое ожерелье.