Я был совершенно спокоен, но заснуть не мог, потому что такого сорта постель была вовсе не по мне. Вдруг слышу колокольчик. Верно, клерин, думаю я, отвязался и пошел бродить по лесу. Поднял голову и вижу, что лошадка стоит спокойно на прежнем месте. В то же время вижу, что и Гюриель привстал, послушал, потом встал и подошел ко мне.
- Я сплю очень крепко, - сказал он, - и когда со мной одни мулы, могу заспаться напропалую. Но теперь, когда у нас на руках такая важная принцесса, я спал всего одним глазом. Да и ты, кажется, также молодец! Говори только тише и не шевелись: мне все же не хотелось бы встретиться со своими собратьями. Да этого, кажется, и не будет: я выбрал такое место, что нас здесь найдут нескоро.
Едва выговорил он эти слова, как человек, черный с головы до ног, мелькнул между деревьями и так близко прошел мимо Брюлеты, что еще бы, кажется, немножко, и задел бы за нее. Увидев нас, он испустил крик наподобие свистка. Несколько голосов из разных мест отвечали ему таким же криком, и в ту же минуту около дюжины черных чертей, один страшнее другого, окружили нас со всех сторон. Нам изменила собака Гюриеля: почуяв друзей и знакомых в собаках погонщиков, она отправилась к ним навстречу и навела их на нас.
Гюриель старался скрыть от меня свое беспокойство, но я видел, что он встревожен. И хотя я и шепнул Брюлете, чтобы она не шевелилась и, встав перед ней, закрыл ее, но все-таки она не могла укрыться от их глаз.
В этой встрече не было, по-видимому, ничего особенного, но я смутно угадывал опасность, потому что Гюриель не успел сказать мне ни слова насчет качества людей, так неожиданно нас окруживших. Они разговаривали с ним на языке Верхней Бурбонне, похожим на овернское наречие, на котором Гюриель говорил так же хорошо, как и они, хотя родился в нижней стране. Я мог понять только несколько слов, но видел, что они говорят с ним дружелюбно и спрашивают, что он здесь делает и кто я такой. Что он им отвечал - я не мог понять, только он явно старался поскорее сбыть их с рук и даже сказал мне громко, так, чтобы они могли слышать:
- Эй, товарищ, распростимся-ка с друзьями, да и отправимся в путь-дорогу.
Вместо того чтобы дать нам собраться в путь на свободе, погонщики, найдя, что им будет тут удобно и отдохнуть и погреться, принялись развьючивать мулов.
- Я пойду и закричу "волк!", чтобы удалить их отсюда на минутку, - сказал Гюриель шепотом. - Только вы, смотрите, не уходите до моего возвращения. А между тем ты соберешь и навьючишь наших мулов. Мы тотчас же отправимся - оставаться здесь нет никакой возможности.
Он сделал так, как говорил. Услышав крик, погонщики бросились к тому месту, где он кричал. К несчастью, я не вытерпел и вообразил, что лучше всего воспользоваться суматохой и увести Брюлету. Брюлета не могла привстать, не обратив на себя внимание: до сих пор, под плащами, они принимали ее, вероятно, за груду платья и тюков. Она заметила, что Гюриель просил подождать его. Но гнев, страх и ревность овладели мной в ту минуту. Мне вспомнилось все, что слышал я насчет нравов погонщиков. Гюриель показался мне подозрительным. Словом, я потерял голову, и, заметив в нескольких шагах от нас густую чащу, схватил за руку Брюлету и насильно увлек за собой.
При лунном свете, разумеется, нас тотчас же заметили. Поднялся крик "Эге! Женщина, женщина!", и в ту же минуту вся стая негодяев бросилась за нами в погоню. Видя, что мне остается только умереть, я обернулся, как кабан, поднял палку и хотел уже съездить по башке ближайшего ко мне бездельника, но Гюриель, в ту же минуту очутившийся подле меня, удержал мою руку.
Он начал о чем-то говорить с ними, горячо и смело. Завязался страшный спор, мы с Брюлетой не могли понять ни слова, но не предвидели ничего доброго. Гюриель успевал иногда заставить себя слушать, только ненадолго. Раза два или три один из бездельников, более других вылезавших вперед, дотрагивался своими проклятыми руками до руки Брюлеты, желая, вероятно, увести ее, и если бы я не запустил когтей в его воловью шкуру, он, наверное, вырвал бы ее из моих рук при помощи товарищей. Их было в ту минуту восьмеро. Все они были вооружены добрыми кольями и казались людьми, привыкшими к спорам и дракам.
Гюриель лучше меня владел собою. Он постоянно становился между мной и врагами и удерживал меня, без чего, как я после сам убедился, мы наверняка погибли бы. Он продолжал говорить то голосом убеждения, то с видом угрозы, и наконец, обратясь ко мне, сказал по-нашему:
- Уверь их, пожалуйста, Этьенн, что она твоя сестра, честная девушка, и что она идет вместе с нами в Бурбонне познакомиться с моим семейством. Они, товарищи мои, люди добрые и справедливые, и ссорятся со мной теперь только потому, что сомневаются в истине моих слов. Пришло им в голову, что мы забавляемся здесь Бог знает с кем, вот они и хотят, чтобы мы взяли их к себе в компанию. А я говорю им и клянусь Богом, что прежде, чем они хоть словом оскорбят твою сестру, им придется убить нас обоих, и тогда кровь наша падет на их душу перед лицом Бога и судом человеческим.
- Эка важность! - отвечал тот из них, который все наскакивал на меня, и которому мне до смерти хотелось съездить кулаком в живот. - Если вы уходите себя - вам же хуже. Здесь, в лесу канав немало; свалим мы вас туда, дураков, а потом и ищи где знаешь! Завтра мы будем уже далеко отсюда, а деревья и камни, брат, не рассказывают того, что видели.
К счастью, в толпе один только и был такой негодяй. Все остальные стали бранить его, а один, какой-то высокий рыжий мужичина, схватил его за руку и, оттолкнув прочь, начал так бранить, что лес задрожал.
Главная опасность миновала: мысль о пролитии крови человеческой возбудила совесть в этих диких людях. Они обратили дело в шутку и стали подтрунивать над Гюриелем, который, скрепя сердце, отвечал им тем же. Но отпустить нас они все еще не хотели: они желали видеть лицо Брюлеты, которая закрылась салопом и, против обыкновения, от души желала, я думаю, быть дурной и старой.
Вдруг, догадавшись, что погонщики, обращаясь к Гюриелю и ко мне на овернском наречии, говорили, собственно, о ней, она вспыхнула от гнева и гордости и, опустив мою руку, открыла голову.
- Ах вы, изверги этакие! - сказала она разобиженным голосом, но с твердостью. - Я, к счастью моему, не понимаю, что вы там про меня говорите, но вижу, что у вас на уме недоброе и что вы хотите оскорбить меня. Посмотрите же на меня хорошенько, и если вам только когда-нибудь доводилось видеть лицо женщины, заслуживающей уважение, так знайте, что мое лицо заслуживает его. Постыдитесь своего поведения и отпустите меня тотчас же, чтоб я и духу вашего не слышала!
Поступок Брюлеты произвел удивительное действие. Рыжий великан пожал плечами и начал посвистывать, между тем как остальные советовались между собой в замешательстве. Потом рыжий вдруг обернулся и сказал громким голосом:
- Довольно, наговорились! Марш в дорогу! Я накажу того, кто будет приставать еще к Гюриелю: он добрый малый и на хорошем у нас счету.
Они ушли, а Гюриель, не думая ни минуты и не говоря ни слова, поскорее навьючил мулов, посадил Брюлету и, оглядываясь на каждом шагу, повел нас к реке. Река еще дулась и ворчала по-прежнему, но он смело бросился в нее и, дойдя до середины, закричал нам:
- Ступайте! Не бойтесь!
И так как я медлил, боясь за Брюлету (вода и без того доходила ей до самых ног), он вернулся к нам с гневом и, ударив переднего мула так сильно, что он сразу очутился на середине реки, проговорил, стиснув зубы, что лучше умереть, чем сносить оскорбления.
- Я думаю! - сказала Брюлета таким же голосом.
И, стегнув мула, смело погрузилась в поток, который сердито ворчал и обдавал нас пеной с головы до ног.
Часть вторая
Одиннадцатые посиделки
Когда мы выбрались на другой берег, Гюриель снова стегнул наших мулов, погнал их вскачь и тогда только дал нам вздохнуть, когда мы очутились на открытой поляне, в виду жилых мест.
- Теперь, - сказал он, идя между мною и Брюлетой, - я должен высказать вам то, что у меня на душе. Я не малый ребенок и, втянув людей в опасность, не брошу их на произвол судьбы!.. Скажите же мне, пожалуйста, зачем вы ушли, когда я просил вас подождать моего прихода?
- Вы же нас упрекаете! - отвечала Брюлета с живостью. - А я, признаюсь, думала совсем противное.
- Ну так начинайте, - сказал Гюриель, задумываясь, - а я буду говорить после. В чем же я провинился перед вами?
- В том, - отвечала она, - что не умели предупредить встречи с людьми, которые обидели нас. А главное, в том, что успокоили и меня и дедушку, заставили покинуть дом и сторону, где я любима и уважаема, и завели в дикие леса, где ваши же собственные друзья и товарищи оскорбляют меня. Я не поняла грубых слов, сказанных на мой счет, но очень хорошо видела, что вы были вынуждены поручиться за меня и уверить ваших приятелей, что я честная девушка. А почему они усомнились в этом?.. Потому что видели меня с вами!.. Зачем только я вышла из дому! - продолжала она, все более и более оживляясь. - В первый раз в жизни я терплю оскорбление, а я думала, что со мной этого никогда не будет!
Досада и огорчение переполнили ей душу, и она залилась крупными слезами. Гюриель не отвечал сначала: ему было больно тяжело и грустно. Наконец он ободрился и сказал:
- Они обознались и обидели вас, Брюлета. Вы будете отомщены, ручаюсь вам головою. Наказать их тотчас же я не мог, не подвергая вас великой опасности. Но что у меня теперь на душе, что я терплю от сдержанной злости, я не могу вам объяснить: вы не поймете моих мучений.
Он замолчал, стараясь удержать готовые выступить слезы.
- Я не желаю им зла, - продолжала Брюлета, - и прошу вас не мстить за меня. Я постараюсь забыть обиду.
- А будете помнить и проклинать в душе тот день, когда вверились мне, - продолжал Гюриель, сжимая кулаки с таким видом, что мне стало страшно за него.
- Полноте, - сказал я им, - ну стоит ли ссориться, когда опасность миновала! Сказать правду, более всех тут я виноват: если бы я дал Гюриелю время увести подальше погонщиков, то мы ушли бы спокойно. А я не вытерпел и посадил Брюлету в беду, думая спасти ее скорее.
- Беды тут никакой бы не могло быть, если бы не ваша поспешность, - сказал Гюриель. - Конечно, между погонщиками, как между всеми людьми, ведущими жизнь дикую, попадаются бездельники. Вот и между нашими нашелся один такой. Но ведь вы видели, что его все осуждали. Правда также, что между нами есть много людей грубых и глупых шутников, но мы уважаем жен своих собратьев, как и все христиане. Вы сами были свидетелями, что честность и у нас сама по себе чтится: вам стоило сказать одно только гордое слово, чтобы обратить этих людей к настоящему долгу.
- А между тем, - продолжала Брюлета в сердцах, - вы спешили уйти как можно скорее. Мы принуждены были бежать что есть духу и чуть-чуть не утонули в реке. Вы сами, значит, не можете управиться с вашими дурными товарищами и боялись, что им опять придет в голову что-нибудь недоброе.
- Все это потому только, что они видели, как вы хотели бежать с Тьенне, - возразил погонщик. - Они могли Бог знает что подумать. А если бы не ваш страх и недоверчивость, то мои товарищи и не заметили бы вас. Признайтесь-ка: вы усомнились во мне?
- Я нисколько в вас не сомневалась, - отвечала Брюлета.
- А я, так признаться, усомнился в ту минуту, - сказал я. - Я не хочу лгать и сознаюсь откровенно.
- И хорошо делаешь, - продолжал Гюриель. - Надеюсь, впрочем, что ты переменишь обо мне мнение.
- Переменил уже, Гюриель, - сказал я. - Ведь я видел, как храбро ты действовал и как в то же время мастерски удерживал свой гнев, и сам знаю, что лучше начать с переговоров, чем кончить ими: кулаки всегда лезут в дело слишком рано. Если бы не ты, то меня, наверное, уходили бы, да и тебя также за меня, а это было бы великое несчастье для Брюлеты. Благодаря тебе, мы теперь живы и здоровы и потому, мне кажется, все трое должны подружиться еще пуще прежнего.
- В добрый час! - отвечал Гюриель, пожимая мне руку. - Вот добрая-то сторона берришонца: ясный разум и спокойное рассуждение. А вы, Брюлета, верно бурбонезка, что так горячитесь и упрямитесь?
Брюлета согласилась дать ему руку, но была по-прежнему задумчива. Полагая, что она озябла, намокнув в реке, мы вошли в дом, где она переменила платье и выпила капельку теплого вина, чтобы подкрепиться.
Между тем наступил день. Жители, казалось, были люди добрые и радушные. Когда мы снова пустились в путь, солнце было уже высоко. Страна, несколько возвышенная между реками, веселила взор своим широким пространством, напоминавшим мне наши равнины.
Брюлета перестала досадовать, после того как я, разговаривая с ней у огонька в том доме, где мы останавливались, убедил ее, что слова каких-нибудь пьяниц не могут повредить честной девушке и что у нас не осталось бы ни одной доброй женщины, если бы такие слова могли хоть что-нибудь значить.
Гюриель оставил нас на минутку, и когда возвратился и стал помогать Брюлете влезть на седло, она вскрикнула от удивления. Он вымылся, выбрился и приоделся, и хотя, правда, был не так наряден, как в первый раз, но все-таки вид у него был молодецкий, а платье хорошее. Она, впрочем, не сказала ему ни слова насчет этого и не шутила с ним, а только часто на него посматривала, когда он глядел в сторону, как будто вновь с ним знакомясь. Она, казалось, сожалела о том, что обошлась с ним так круто, но не знала, как поправить дело.
Гюриель говорил совсем о другом. Он старался ознакомить нас с бурбонезской страной, в которую мы вступили, перейдя реку, толковал со мной о хозяйственных работах и обычаях и говорил обо всем как человек, знающий во всем толк.
Часа через два, без труда и усталости добрались мы, все поднимаясь вверх, до деревеньки Мепль, лежащей близ леса, где должны были найти Жозефа. Не останавливаясь, прошли мы деревню, где Гюриелю на каждом шагу встречались знакомые, приветствовали его с честью, и молодые девушки, которые провожали его глазами, удивляясь тому, что он идет в такой компании.
Мы не пришли еще, однако, к концу нашего пути. Нам следовало подняться в самую глубину, или, лучше сказать, в самый верх леса, потому что лес этот, прилегающий к Шамбераскому бору и занимающий вершину, с которой спускаются пять или шесть маленьких речек или ручьев, в то время представлял сторону дикую, окруженную пустырями. Вид оттуда расстилался далеко во все стороны, и со всех этих сторон были леса и бесконечные степи.
Мы были в то время в Нижней Бурбоне, прилегающей к самому возвышенному краю Берри, и Гюриель сказал мне, что страна до самой Оверни постоянно возвышается. Леса были удивительные. На каждом шагу виднелись чащи белых дубов, самых красивых в этой породе. Ручьи, пересекающие страну во всех направлениях, образовали сырые пространства, где росли ивы, ольха и осина, большие и сильные деревья, вовсе не похожие на наши. Там я в первый раз увидел дерево с беловатым стволом и густыми, чудеснейшими листьями; дерево это не растет у нас и называется бук. Мне кажется, что бук самое чудесное из деревьев, после дуба, разумеется. И если он не так прекрасен, как дуб, то можно сказать, что он почти красивее его. Впрочем, он попадался нам в том лесу довольно редко, потому что, как мне сказал Гюриель, он растет в изобилии только в самой середине бурбонезской страны.
Я смотрел на все с великим удивлением, все ожидая увидеть такие чудеса, каких и на свете нет, и не понимая, каким образом там, как и у нас, деревья росли верхушкой вверх, а корнями вниз - так дико для людей все то, что далеко от них и чего они никогда не видали. Что же касается Брюлеты, то, потому ли, что она любила дикие места, или потому, что ей хотелось утешить Гюриеля за те упреки, которые она ему наговорила, только она удивлялась уже решительно всему и честила и выхваляла каждый цветочек на тропинке.
Так шли мы довольно долго, не встречая ни одной живой души. Наконец Гюриель сказал нам, показывая на просеку, где лежала груда срубленных деревьев:
- Вот мы и пришли! Через две минуты вы увидите наш город и замок моего отца.
Гюриель сказал это, смеясь, но мы все-таки искали глазами хоть что-нибудь похожее на деревню или избу. Тогда он указал нам на хижины из земли и листьев, более походившие на звериные норы, нежели на жилища человеческие.
- Вот наши летние дворцы, - сказал он, - наши увеселительные домики! Погодите здесь, а я побегу вперед и позову Жозефа.
Он побежал, заглянул во все землянки и, возвратясь назад, сказал, стараясь скрыть беспокойство:
- Нет ни души - это добрый знак: Жозефу, верно, лучше. Он, должно быть, пошел с батюшкой на работу. Подождите меня еще немножко. Отдохните в нашей хижине: она первая отсюда, прямо против нас, а я пойду посмотрю, где наш больной.
- Не надо! - сказала Брюлета. - Мы пойдем вместе с вами.
- Что ж, вы боитесь здесь остаться? Напрасно! Вы теперь во владении дровосеков, а они совсем не то, что чертовы братья погонщики. Они народ добрый, сельский, как вы сами, и там, где живет мой отец, вам нечего страшиться.
- Меня пугает не здешний народ, - отвечала Брюлета, - а то, что я не вижу Жозе. Кто знает, может быть, он уже умер и похоронен? Мысль эта пришла мне в голову с минуту тому назад; у меня от нее кровь стынет в жилах.
Гюриель побледнел, как будто и ему пришла та же мысль в голову, но он не хотел ей поддаться и сказал:
- Господь Бог не допустит этого! Пойдемте. Оставьте мулов здесь, они не пройдут в чаще, и следуйте за мной.
Он пошел по тропинке, которая вела к другой засеке, но и там никого не было.
- Вы можете подумать, что в лесу нет ни души, - сказал Гюриель, - а между тем я вижу по свежему тёсу, что лесники работали здесь все утро. Но теперь такой час, когда они обыкновенно отдыхают. Может быть, они даже лежат вот там, в траве, только мы не видим их и, пожалуй, еще на кого-нибудь из них наступим… Тс! Слушайте!.. Вот это радостно мне слышать: отец мой играет на волынке. Я узнаю его игру и уверен, что Жозефу не хуже, потому что песня веселая, а батюшка не стал бы веселиться, если бы случилось несчастье.
Мы последовали за ним и вскоре услышали звуки такой чудесной музыки, что Брюлета, при всем желании дойти скорее, не могла удержаться и по временам останавливалась в восхищении.
Я, признаться, не слишком-то был понятлив на такие вещи, а чувствовал, что и во мне заиграли все пять чувств, которыми Бог наделил меня. По мере того, как мы подвигались вперед, я как будто бы иначе видел, иначе слышал и дышал, и шел совсем новым манером. Деревья, земля и небо как-то казались мне лучше, а душа наполнилась довольством, причины которого я и сам не мог понять.
И вот, наконец, на камнях, вдоль которых, журча, извивался хорошенький ручеек, весь усеянный цветами, мы увидели Жозефа. Он стоял печально подле человека, который, сидя, играл на волынке для утешения бедного больного. Парплюш был также тут и также слушал, как будто что-нибудь понимая.
Так как они нас еще не заметили, Брюлета приостановилась, желая хорошенько разглядеть Жозефа, чтобы заключить по его виду о том, в каком он состоянии, и потом уж говорить с ним.