- Да объяснись же толком, - сказала тетка, обращаясь к Брюлете. - Я тут ни крошки не понимаю. Что вы, обручены с ним, что ли?
- Нет, - отвечал Гюриель, прежде чем Брюлета успела раскрыть рот. - Я никогда ничего не просил у нее, нет, никогда! А теперь только она, она одна, без советников и наставников, должна знать, может ли или нет наделить меня тем, чего я у нее прошу.
Брюлета, дрожа как лист, отвернулась к стене и закрыла лицо руками. С одной стороны она была довольна тем, что Гюриель так решительно с ней поступает. С другой, ей было досадно, что он так мало показывает снисхождения к ее боязливому и робкому нраву. Она была не то, что Теренция, и не могла вот так сию же минуту, при всех сказать "да", а между тем, выйти из этого затруднения не умела и принялась плакать.
Двадцать вторые посиделки
- Да ты, батюшка, кажется, и вправду сумасшедший! - сказала тетка, толкнув Гюриеля, который подошел к Брюлете, перепуганный и растроганный ее слезами.
И, взяв за руку племянницу, она начала утешать ее, прося потихоньку объяснить ей, что все это значит.
- Если бы дедушка твой был здесь, - сказала она, - он сам объяснил бы мне, что у вас такое с этим парнем, и распорядился бы, как ему угодно. А так как его нет с нами, и я заменяю тебе теперь отца и мать, то ты мне должна сказать всю правду. Если хочешь, я избавлю тебя от преследований и не только не приглашу к себе этого чудака или грубияна - право уж не знаю, как и назвать его - а попрошу еще оставить нас в покое.
- Именно так! - вскричал Гюриель. - Пусть скажет, чего она хочет. Я на все соглашусь без малейшей досады и сохраню к ней и уважение и дружбу. Если она считает меня чудаком или грубияном, никто ей не мешает отказать мне. Говорите же, Брюлета, ведь вы знаете, что во всяком случае я останусь вашим другом и слугой покорным.
- Будьте чем вам угодно, - сказала наконец Брюлета, вставая и протягивая ему руку. - Вы выручили меня из такой беды и столько претерпели за меня, что я не могу, да и не хочу отказать вам в такой безделице и буду танцевать с вами сколько вам угодно.
- Подумайте, однако ж, о том, что говорит вам тетушка, - отвечал Гюриель, взяв ее за руку. - Об этом будут говорить. И если между нами ничего не выйдет доброго, а с вашей стороны это дело весьма возможное, то все ваши намерения и предположения насчет замужества разрушатся или, по крайней мере, удадутся вам не так-то скоро.
- Что ж, невелика беда, - отвечала Брюлета. - Это не то, что броситься в смертельную опасность без страха и размышления. Извините, тетушка, - прибавила она, - я не могу вам сейчас же объяснять этого. Но будьте уверены, что племянница ваша любит вас, уважает и никогда не заставит краснеть за себя.
- Верю, душенька, - сказала добрая женщина, целуя ее. - Только что же мы станем отвечать на расспросы и толки?
- Да ничего, - сказала решительно Брюлета, - ровно ничего! Я дала себе слово не обращать внимания на людские толки: уж таков мой обычай, вы сами знаете.
Тогда Гюриель раз пять или шесть поцеловал у нее руку, говоря:
- Спасибо, красавица, царица души моей. Я не заставлю тебя раскаиваться в твоих милостях ко мне.
- Да пойдешь ли ты наконец, упрямая голова! - закричала тетка. - Не могу же я ждать вас целый год. И если Брюлета не последует за мной сию же минуту, то молодая, пожалуй, еще бросит гостей и сама придет за ней!
- Ступай, ступай, Брюлета, - сказала Теренция, - а я побуду с ребенком, глаз с него не спущу - головой тебе отвечаю.
- Разве ты не пойдешь с нами, моя красавица? - сказала тетка, которая все время смотрела на Теренцию как на чудо какое-нибудь. - А я, признаюсь, на тебя рассчитывала.
- Я приду после, бабушка, - отвечала Теренция. - Мне нужно еще вынуть брату платье, приличное вашему празднику. Мы, как видите, прямо с дороги: и переодеться не успели.
Тетка увела Брюлету, которая хотела было взять с собой ребенка, но Теренция упросила поручить его ей, желая, чтобы Гюриель побыл на свободе со своей возлюбленной и наговорился с ней досыта, а малый ребенок, конечно, не дал бы им и двух слов сказать. Мальчугану это не понравилось. Видя, что его душенька уходит, он принялся кричать и рваться из рук Теренции.
- Тс! Нишкни! - сказала она, смотря на него строго и серьёзно. - Кричать не надо… Да, мой голубчик, не надо.
Шарло, не привыкнув к приказаниям, так был поражен этим тоном, что примолк тотчас же. Видя, что Брюлета боится его оставить на попечение девушки, которая в жизнь свою не дотрагивалась до ребенка, я вызвался принести его к Брюлете, когда будет нужно, а ей посоветовал не задерживать тетушку, которая начинала уже терять терпение.
Теренция, со своей стороны, прогнала брата в другую комнату бриться и одеваться. Когда мы остались одни, я стал помогать ей выгружать сундуки и разбирать платье. Шарло между тем не смел пикнуть и смотрел на нее с изумлением. Передав Гюриелю вещи, которыми нагрузила меня Теренция, я спросил ее, не хочет ли она также приодеться и не пойти ли мне на это время прогуляться с малюткой.
- Я пойду в таком только случае, - отвечала она, положив свою одежду на постель, - если это необходимо для Брюлеты. Если же она может обойтись без меня, то скажу тебе откровенно: мне бы хотелось лучше остаться здесь, без хлопот. Во всяком случае, я буду готова в две минуты, и провожать меня нет никакой надобности. Я привыкла отыскивать и устраивать помещения в дороге не хуже любого сержанта в походе, и куда бы мы ни пришли, мне везде хорошо и удобно.
- Так ты не любишь танцевать, - спросил я, - и потому только хочешь остаться дома одна, а вовсе не потому, что боишься новых людей?
- Да, - отвечала она, - я не люблю плясок, шуму, пьянства, а пуще всего ненавижу пустую трату времени, за которой следует всегда скука и уныние.
- Да ведь не все же пляшут для того только, чтобы плясать! Нет, видно, тебе страшны или противны разговоры наших парней с молодыми девушками.
- Я не нахожу тут ничего страшного или противного, - сказала спокойно Теренция. - Мне скучно - вот и все тут. У меня нет такого ума, как у Брюлеты. Я не умею ни ответить кстати, ни пошутить вовремя, ни поговорить порядком. Я глупа и забывчива, и потому в веселой компании мне становится как-то неловко, как волку или лисице, если б их пригласили на танцы.
- А между тем, вид у тебя далеко не волчий и танцуешь ты так чудесно, как ветви гибкой ивы, когда их колышет тихий ветер.
Я бы мог сказать ей много еще кое-чего, но в ту минуту вошел в комнату Гюриель, пригожий, как летнее солнышко. Ему хотелось поскорей пойти, а мне, признаюсь, было бы приятнее остаться и поговорить с его сестрой. Она остановила его и стала поправлять ему платок на шее и банты на подвязках, полагая, что он все еще не довольно хорош, чтобы весь вечер танцевать с Брюлетой.
- Объясни же нам теперь, - сказала она, охорашивая его, - отчего ты сегодня такой ревнивый и почему ты непременно хочешь, чтобы Брюлета танцевала только с тобой? Ведь ты можешь оскорбить ее такими требованиями.
- Тьенне, - сказал Гюриель, вдруг перестав оправляться и взяв на руки Шарло, который влез на стол, чтобы вдоволь оттуда на него насмотреться, - чей это ребенок?
Теренция, удивленная таким вопросом, спросила сначала его, с какой стати он об этом спрашивает, а потом меня, отчего я не отвечаю. Мы смотрели друг другу в глаза, как олухи.
Дорого бы я дал, чтобы ответить на этот вопрос, потому что видел, какая беда висела у нас над головой. Наконец, вспомнив, с какой невинностью и спокойствием посмотрела на меня Брюлета, когда, за несколько часов перед тем, я предложил ей подобный вопрос, я ободрился и, желая предупредить клевету, сказал, не запинаясь:
- Когда ты придешь к нам в деревню, товарищ, то многие станут уверять тебя, что Шарло - сын Брюлеты…
Гюриель не дал мне докончить и, схватив ребенка, начал рассматривать его и вертеть, как охотник вертит дичь лежалую. Опасаясь, чтобы он не изувечил его как-нибудь со злости, я хотел взять у него из рук малютку, но Гюриель не дал его, говоря:
- Не бойся, Тьенне! Я не лютый зверь и не обижу птенца невинного. Если б я даже нашел в нем сходство с нею, то и тогда, проклиная судьбу свою злосчастную, не утерпел бы и расцеловал бы это сходство. Но слава Богу, малютка ни капельки не похож на нее, иначе во мне бы кровь заговорила и застыла бы или закипела от одного прикосновения к нему.
- Тьенне, Тьенне, - вскричала Теренция, как будто бы выходя из усыпления, - отвечай ему. Отвечай также мне, потому что я тут ровно ничего не понимаю и готова с ума сойти от одной мысли… Подумай только, что пятно позора никогда не лежало на нашем семействе, и если бы батюшка мог только полагать…
Гюриель не дал ей договорить.
- Погоди, сестра, - сказал он. - Лишнее слово недолго сказать. Пусть лучше он сам ответит нам… Тьенне, ты человек честный, скажи же мне по правде: чей это ребенок?
- Клянусь тебе Богом, что я сам не знаю, - отвечал я.
- Если бы он был ее, то ты, наверное, знал бы это?
- Да, я думаю. Ей было бы трудно скрыть это от меня.
- Скрывала ли она от тебя еще что-нибудь?
- Никогда.
- Известно ли ей, чей это ребенок?
- Кажется, что известно. Только она не позволяет даже и спрашивать об этом.
- Так она не сознается, что Шарло ее сын?
- Да кто же посмеет спросить ее об этом?
- А ты?
Я рассказал ему в трех словах все, что знал и что предполагал, и окончил, говоря:
- Уличить Брюлету нельзя, оправдать также. Но подозревать я решительно не могу.
- И я тоже! - сказал Гюриель. И, поцеловав малютку, он поставил его на пол.
- А я и подавно, - сказала Теренция. - Только я не понимаю, отчего же эта мысль могла прийти другим, и каким образом ты сам, братец, мог подумать об этом при первом взгляде на ребенка. Мне и в голову не приходило доискиваться, кем он приходится Брюлете: племянник ли он ее, или брат двоюродный. Этот ребенок, должно быть, из их семьи, думала я, и, видя, что Брюлета держит его на руках, сама была готова взять его к себе на руки.
- Я сейчас объясню тебе, каким образом мысль эта пришла мне в голову, - отвечал Гюриель, - хотя, признаюсь, говорить мне об этом куда как тяжело… Ну, да уж лучше разом все высказать! Я решился, и что бы ни случилось теперь или после когда-нибудь, не отступлюсь от своего решения… Ну так вот видишь, Теренция, дня три тому назад, когда вы простились с Жозефом… Да что, впрочем, тут рассказывать, ты сама видела, как счастлив, как доволен был я тогда: Жозеф выздоровел, Жозеф отказался от Брюлеты, Жозеф просил твоей руки, а Брюлета, как он сам мне сказал, была еще не замужем. Он говорит, что она так же свободна, как он, и на все мои вопросы отвечал: "Делай, что хочешь: я не люблю ее больше. Можешь любить ее, сколько душе твоей угодно: мне это решительно все равно". Потом, когда мы стали прощаться, он удержал меня за руку и сказал - в ту минуту, как ты садилась в телегу: "Правда ли, Гюриель, что ты едешь на нашу сторону и собираешься ухаживать за той, которую я так долго любил?" "Правда, - отвечал я, - если уж ты непременно хочешь это знать. Таково мое намерение, и ты не имеешь права мешать мне. Иначе я подумаю, что ты насмехался надо мной, прося руки Теренции". "Я и не думаю об этом, - отвечал Жозеф, - но долг дружбы меня обязывает сообщить тебе на прощание новость очень печальную. Бог свидетель, никогда бы я не решился дурно говорить про девушку, отец которой воспитал меня, если бы ты не стоял на краю пропасти! Но ведь и твой отец также воспитал меня: дедушка Брюле поил и кормил мое тело, а батюшка твой просветил мой ум, а потому я считаю долгом сказать тебе всю правду. Знай же, Гюриель, что в то время, когда я расстался с Брюлетой из любви к ней, Брюлета, тайно от меня, любила уже другого, что теперь уже есть живое доказательство этой любви и что она даже не старается скрывать это доказательство. Теперь поступай, как знаешь: я не стану больше мешаться в твои дела". Сказав это, Жозеф повернулся и убежал в лес. Жозеф был так встревожен, а я, напротив, так спокоен. Столько любви и веры было у меня на душе, что я сказал себе: бедный парень, верно, с ума сошел или обозлился за что-нибудь на Брюлету. Ты помнишь, сестра, как я переменился в лице: ты сама мне это заметила и всю дорогу думала, что я болен. Приехав в село Гюриель, мы получили от родных ваши письма: два к Теренции от Брюлеты и три ко мне от тебя, Тьенне. Письма эти были получены данным-давно, но родные наши не сочли за нужное пересылать их к нам, несмотря на то, что обещали переслать непременно. Они были написаны так просто, так ласково и заключали в себе так много искренней дружбы, что я сказал "едем!" и забыл слова Жозефа, как дурной сон. Мне стало стыдно за него. Мне хотелось забыть навсегда то, что я от него слышал. И когда я увидел Брюлету, когда я взглянул на ее кроткое, скромное личико, которым так восхищался, бывало, то клянусь вам Богом, я забыл все, так забыл, как будто никогда ничего и не было. Вид этого ребенка убил меня!.. Вот почему я хотел узнать, свободна ли Брюлета и может ли она любить меня. Теперь я вижу, что она свободна, иначе она не обещала бы мне танцевать со мной одним и не стала бы подвергать себе пересудам и толкам. Она ни от кого не зависит - вот и все тут!.. А случилось ли в ее жизни несчастье… Поверю ли я этому несчастью или не поверю… Сознается ли она мне во всем, или оправдается в моих глазах - для меня это решительно все равно: я ее люблю!
- Как, - вскричала Теренция, - ты станешь любить подобную девушку? Нет, Гюриель, этому не бывать! Подумай только о твоем отце, о твоей сестре! Не уходи отсюда, не узнав истины. Я не обвиняю Брюлету и я не верю словам Жозефа. Я уверена, что Брюлета честна и невинна, но пусть она сама нам это скажет, а еще лучше будет, если она нам это докажет. Сходи за ней, Тьенне. Она должна объясниться с нами, прежде чем брат мой сделает такой шаг, после которого честный человек не может отступить назад.
- Не ходи, Тьенне, - сказал Гюриель, - я тебе запрещаю! Если Брюлета так же невинна, как моя сестра Теренция, в чем я нимало не сомневаюсь, то никто не смеет задавать ей таких обидных вопросов прежде, чем я выполню честное слово, данное ей.
- Брат, подумай только…
- Довольно, довольно! - вскричал он, целуя ее и вырываясь у нее из рук. - Не мне так строго судить о других, когда я сам так нуждаюсь в прощении.
Сказав это, Гюриель бросился вон из комнаты и, не дожидаясь меня, побежал к дому молодых, где дымились трубы, готовился пир и гремел шум и гвалт на всю деревню.
- Бедный брат, - сказала Теренция, провожая его глазами, - никак не может забыть своего несчастия и, может быть, никогда не утешится!
- Утешится, Теренция, - сказал я, - когда узнает, что любим той, которую любят. Я тебе ручаюсь, что он любим и давным-давно.
- Верю, Тьенне. Только достойна ли его эта девушка? Если бы Брюлета с первого раза сказала брату: "Не домогайся, не ухаживай за мной; я обманута и обесчещена", то, конечно, он мог бы пренебречь этим и простить все добровольному признанию. Но позволять ухаживать за собой и, не говоря ни слова, сносить ласки и удивление, тогда как… Тьенне, Тьенне, точно ли ты ничего не знаешь? Не можешь ли ты, по крайней мере, хоть что-нибудь придумать или сказать мне в успокоение? Я слишком люблю Брюлету и не имею духа обвинять ее. Но что скажет мне батюшка, когда узнает, что я не удержала брата на краю пропасти?
- Я могу тебе сказать только одно, Теренция: теперь я менее чем когда-нибудь сомневаюсь в Брюлете. Если кого-нибудь можно было подозревать в этом случае, так только Жозефа: относительно него людские толки имели, по крайней мере, хоть тень основания. Но из того, что сказал нам твой брат, я вижу, что Жозеф чист как снег. Кроме него, я знаю на свете только одного человека, который, не говорю, что способен, но, по дружбе с Брюлетой, находится в таком положении, что мог бы изменить своей чести и уступить искушению. И этот человек - я! Что ж, веришь ли ты теперь мне или нет, Теренция? Посмотри мне хорошенько в глаза и потом отвечай откровенно. Никто никогда и не думал обвинять меня в этом, сколько мне известно, но ведь я мог всех обмануть. Так можешь по крайней мере думать ты, потому что знаешь меня мало и не обязана мне верить на слово. Вот почему я говорю тебе: посмотри мне в лицо и суди сама, могут ли ложь и низость ужиться в моей душе.
Теренция подняла голову и посмотрела на меня без малейшего смущения.
- Нет, Тьенне, - сказала она, - ты неспособен так бессовестно лгать. И если ты спокоен насчет Брюлеты, то и мне нечего тревожиться. Ступай же теперь веселиться, голубчик; ты мне больше не нужен.
- Ошибаешься, Теренция, - сказал я. - Этот ребенок замучит тебя. С чужими людьми он просто мучение, и гораздо лучше будет, если я возьму его с собой или останусь здесь и стану помогать тебе.
- Мучение? - повторила Теренция, посадив ребенка на колени. - Вот еще! Велика важность управиться с такой крошкой! Я детей никогда не нянчила, но уверена, что тут вовсе не нужно особенной мудрости. Ну, мой карапузик, чего же ты хочешь? Кушать?
- Нет, - проговорил Шарло. Он злился, не смея этого обнаружить.
- Ну, как хочешь! Я не стану тебя неволить. А когда тебе захочется супу, ты мне сам скажешь, я тебе подам и мы станем играть с тобой, если ты соскучишься. Скажи, хочешь со мной играть?
- Нет, - отвечал Шарло, хмурясь и надувая губы.
- Ну так играй один, - сказала спокойно Теренция, опуская его на пол, - а я пойду смотреть, как гуляет по двору маленькая лошадка. Она такая хорошенькая, черная.
Она показала вид, что хочет уйти. Шарло заплакал. Теренция притворилась, как будто бы не слышит. Шарло не вытерпел и подошел к ней.
- Что такое? Что с тобою? - сказала она, как будто бы удивляясь. - Говори поскорей, а не то я уйду. Мне некогда тебя ждать.
- Я хочу посмотреть маленькую лошадку, - пропищал Шарло, рыдая.
- Ну так пойдем, только без слез, потому что маленькая лошадка убежит, когда услышит детский крик.
Шарло скрыл досаду и пошел любоваться Клерином.
- Хочешь покататься верхом? - спросила Теренция.
- Нет, я боюсь.
- Я подержу тебя.
- Нет, я боюсь.
- Ну, как хочешь.
Через минуту Шарло захотел покататься верхом.
- Нет, - сказала Теренция, - ты боишься.
- Нет.
- Да, говорят тебе.
- Право нет!
Теренция посадила ребенка верхом и повела лошадку, слегка придерживая Шарло. Поглядев на них с минуту, я убедился, что никакие капризы не устоят против такой твердой и спокойной воли. Теренция с первого раза умела заставить слушаться ребенка от природы упрямого, тогда как Брюлета достигла этого только через год, и то трудом и терпением. Видно было, что Бог создал ее доброй матерью и что учиться этому ей не было никакой надобности. Она угадывала, что и как следовало делать и занималась ребенком спокойно, ничему не удивляясь и не показывая ни малейшего нетерпения.
Шарло, привыкнув всем распоряжаться, удивился, видя, что с ней он может только дуться на самого себя, да и то совершенно напрасно, потому что она не обращала на это ни малейшего внимания. Не прошло и часа, как он стал просто шелковый: сам просил того, чего ему хотелось, и в ту же минуту брал то, что ему предлагали.