Я слышал, как плакала сова на башне и как свистели ужи в черной воде канавы, но и только. Мертвые спали в земле так же тихо и спокойно, как живые люди в постелях. У меня достало духу влезть на вал и взглянуть на место успокоения. Там все было в порядке, но моих волынщиков нет как нет, точно как будто они тут никогда не проходили.
Я обошел замок. Кругом все было заперто. И господа и слуги спали как убитые, потому что тогда было уже, я думаю, часов около десяти.
Я возвратился в трактир Увенчанного Быка, не постигая, куда могли деваться волынщики, и решился спрятаться с товарищами в переулке Англичан, откуда легко было видеть, что будет с Жозефом, когда он явятся в назначенный час к дверям кладбища.
Я нашел товарищей на мосту. Они собирались разойтись но домам, полагая, что Гюриелям нечего опасаться, после того как они так дружелюбно поладили с волынщиками на совещании. Что же касается Жозефа, то они ни мало не заботились о нем, да и меня уговаривали не принимать в нем участия. Я отвечал им, что, по моему мнению, вся опасность-то и заключается в самих испытаниях и что она угрожает всем троим, потому что злые умыслы волынщиков очевидны, и что Гюриели непременно станут помогать Жозефу, судя по тому, что было утром
- А вы уж и на попятный двор? - сказал я им в заключение. - Уж не потому ли это, что нас только восьмеро против шестнадцати?
- Ты не так рассчитываешь, - сказал Леонард. - Неужто ты думаешь, что старик Бастьен и его сын станут драться против своих собратьев?
- Действительно, я не так рассчитал, - отвечал я. - Нас девять человек. Жозеф не даст себя задушить, когда ему слишком крепко наступят на горло, а оба Гюриеля взяли с собой оружие уж вероятно для того, чтобы защитить Жозефа силой, если их не послушают добровольно.
- Не в том дело, - возразил Леонард. - Если бы нас было только шестеро, а их двадцать человек, то мы и тогда бы пошли. Но тут, кроме драки, есть еще другая штука, которая нам вовсе не по сердцу. В трактире сейчас об этом шел разговор: каждый рассказывал, что видел или слышал. Кармелит начал осуждать их обычаи, как дело нечестивое и гнусное, а Маритон так перепугалась, что навела страх на всех. Жозеф, правда, слушал да смеялся. Но ведь, как знать? Может быть, это и правда…
- Признайтесь-ка лучше прямо, - сказал я, - что вы струсили. Ну, что же еще там говорили? Рассказывайте уж все разом, чтобы можно было посмеяться или предостеречься.
- Да то, - сказал другой парень, видя, что Леонард стыдится во всем признаться, - что никто из нас еще не видал в лицо лешего, да и не желает видеть.
- Ох, ох, - сказал я, видя, что всем им как будто бы стало легче после этого признания, - так вот вы чего боитесь! Ну, признаюсь, молодцы! Есть чего бояться христианину! Да я вам ручаюсь головой, что я - я один - возьму за гриву чудовище так спокойно, как козла за бороду. Давно уже он, голубчик, солит тем, кто его боится, тогда как я уверен, что здоровому парню стоит только схватить его за рога, так у него злости-то убудет по крайней мере наполовину, а это ведь не шутка!
- Коли на то пошло, - сказал Леонард, устыдясь своей боязни, - так и я ему не уступлю, и если ты сломаешь ему рога, так я попробую выдернуть у него хвост. Говорят, он у него больно хорош. Вот мы и посмотрим, из чего он: из золота или из пакли.
Лучшее средство против страха - насмешка. Признаюсь вам откровенно: говоря таким образом, я не чувствовал ни малейшего желания помериться силами с Жоржоном - так называют у нас лешего. Я точно так же боялся, как и другие, но для Теренции готов был идти куда угодно.
Товарищи наши, видя, что мы с Леонардом на все готовы, решились последовать за нами. Для большего успеха я возвратился в трактир, рассчитывая найти там друзей, которые, не зная, в чем дело, пошли бы с нами так, для удовольствия, и в случае надобности могли бы поддержать нас. Но было уже слишком поздно. В трактире не было никого, кроме хозяина, сидевшего за ужином с кармелитом, жены его, молившейся Богу, да Жозефа, который лег на постель и спал - я должен это сказать - так спокойно, что мы устыдились своих опасений.
- У меня осталась только одна надежда, - сказала Маритон, окончив молитву. - Может быть, он проспит назначенный час и проснется только завтра поутру.
- Вот женщины-то! - возразил Бенуа, засмеявшись. - По-ихнему, жить человеку со стыдом - нипочем! Я дал слово разбудить Жозефа в полночь, и разбужу непременно.
- Да ты не любишь его! - вскричала мать. - А вот мы посмотрим, пошлешь ли ты Шарло в опасность, когда придет его очередь?
- Ты сама не знаешь, что говоришь, жена, - отвечал трактирщик. - Ступай-ка лучше спать с моим сынишкой. Я отвечаю тебе, что не дам заспаться твоему. Я не хочу, чтобы он стал меня потом упрекать в том, что я обесчестил его.
- Да притом, - сказал странник, - какая же опасность может быть в тех дурачествах, которыми они, я думаю, там занимаются? Поверьте мне, что все это вам только грезится. Повторяю вам еще раз, что эти глупые обычаи - не что иное, как нечестивый вздор, дурачества, ни мало не опасные для людей с умом. Жозефу стоит только посмеяться над чудовищами, которых они ему покажут, и они все разбегутся от него.
Слова кармелита ободрили моих товарищей.
- Если это глупые шутки, - говорили они, - то мы бросимся на их чудовище и исколотим его в пух! Не сказать ли нам Бенуа о нашем намерении? Он, может быть, поможет нам.
- Ну уж не знаю, - отвечал я. - Бенуа слывет за человека храброго. Но ведь семейные дела мудрено разбирать, особенно, когда тут замешаются пасынки. Вотчимы обыкновенно не слишком-то нежны к своим пасынкам, а Жозеф еще и рассердил сегодня вечером своего вотчима. Пойдемте-ка лучше так, тем более что нам пора быть на месте.
Мы тихонько пошли и один за другим пробрались в переулок Англичан. Месяц был на исходе, и потому нам стоило только лечь на краю дороги, у самого вала, и тогда нас нельзя было заметить, как бы близко мимо нас ни прошли. Товарищи мои прибыли недавно в нашу сторону и потому не чувствовали к этому никакого отвращения. Я оставил их одних, а сам перелез через вал, спустился на кладбище и спрятался близ самых ворот, так что я мог видеть, кто выйдет, и недалеко от них, так что мог предупредить их в случае надобности.
Тридцатые посиделки
Я ждал долго, тем более что время всегда проходит медленно в печальной компании усопших. Наконец, на башне пробило полночь. Тогда над низенькой стеной кладбища близ самых дверей показалась голова человека. Протянулось еще четверть часа, а я не слыхал и не видал ничего, кроме этого человека. Соскучившись ждать, он принялся насвистывать бурбонезскую песню. Я узнал Жозефа, который обманул ожидание своих врагов: соседство мертвецов ни мало не пугало его.
Наконец, другой человек, стоявший по другую сторону ворот за толстым деревом, скрывавшим его от моих глаз, вдруг высунулся из-за стены, как будто для того, чтобы захватить врасплох Жозефа, который даже не шевельнулся и отвечал, смеясь:
- Ну, дядя Карна, поздно же ты приходишь. Еще бы немножко, так я, кажется, заснул бы, ожидая тебя. Что ж ты, отворишь мне ворота, или я должен войти в крапивный сад напролом?
- Постой, - сказал старик Карна, - не лазь. Я сейчас перелезу к тебе.
Он перелез через стену и сказал Жозефу, что он должен позволить надеть себе на голову и на руки претолстый мешок и идти без сопротивления.
- Надевай, - сказал Жозеф с насмешкой и почти с презрением.
Я следил за ними и увидел, что они пошли по переулку. Я переждал их и перелез через вал как раз в том месте, где оставил своих спутников. Их было уже только четверо. Пятый, молодой парнишка, удрал потихоньку, не говоря ни слова. Я боялся, чтобы и другие не сделали того же самого: им показалось время ужасно долго и, как они сами мне после говорили, они слышали странный шум, выходивший как будто из-под земли.
Скоро показался Жозеф. Он шел, ничего не видя и держась за руку Карна. Они шли прямо к нам, но шагах в двадцати свернули с дороги. Карна подвел Жозефа к самому краю рва. Мы думали, что он хочет утопить его, и вскочили на ноги, чтобы помешать этому злодейству, но они тотчас же оба вошли в воду - ров был неглубок в этом месте, вступили под низкий свод внизу высокой стены замка, спускавшейся в канаву. Тут только понял я, куда исчезли мои волынщики.
Пришлось последовать за ними. Для меня тут не было ничего особенно страшного, но товарищей моих мне было трудно уговорить на это. Они слыхали, что подземелья замка выходят за ворота и простираются до самого Деоля, то есть верст на девять, и что тот, кто их не знает, может навек там заплутаться.
Я принужден был сказать, что знаю их очень хорошо, хоть моя нога там никогда не была, и я не знал наверняка, чти это такое: винные погреба или подземный город, как некоторые уверяли.
Я шел впереди, ступая наудачу и ощупывая стены. Проход был узенький и вязкий, так что головы нельзя было поднять.
Так шли мы несколько минут. Вдруг над нами раздался такой шум и гвалт, как будто сто громов разразились в какой-нибудь дьявольской пещере. Шум этот был так странен, так ужасен, что я остановился, стараясь понять, что это такое, и потом быстро пошел вперед, чтобы не дать времени разыграться воображению. Я просил товарищей следовать за мной, но шум был так велик, что они не могли меня расслышать. Полагая, что они идут за мной, я подвигался вперед до тех пор, пока шум не утих. Тогда я обернулся и спросил, тут ли они. Ответа не было.
Опасаясь говорить громко, я сделал пять или шесть шагов назад, протянув руки и клича их потихоньку… Мои спутники исчезли! Они оставили меня одного.
Мы были недалеко от выхода и потому, надеясь догнать их в самом проходе или на улице, я пошел быстрее и с большей уверенностью, чем прежде, прошел канаву и окинул взглядом переулок. Все было напрасно: товарищи мои исчезли, как и волынщики, точно как будто земля их поглотила.
Признаюсь, меня бросило в дрожь, когда я думал, что мне придется или бросить все, или снова войти в проклятое подземелье и бороться одному с засадами и ужасами, ожидавшими там Жозефа. Я спросил самого себя: оставил бы я Жозефа на произвол судьбы, если бы дело шло только об одном его спасении? И когда чувство христианской любви отвечало в моей душе, что нет, то я спросил у своего сердца: так ли сильна в нем любовь к Теренции, как любовь к ближнему в моей совести? И мое сердце так отвечало мне, что я вошел под черные и грозные своды подземелья без малейшего страха и побежал вперед если не так же весело, то, по крайней мере, так же скоро, как на свою собственную свадьбу.
Я шел, по-прежнему ощупывая стены, и встретил по правую сторону другой проход, которого в первый раз не заметил, потому что держался левой руки. Полагая, что товарищи мои, возвращаясь назад, должны были встретить его и, вероятно, вошли туда, думая, что он ведет к выходу, я решился последовать их примеру, тем более что я не мог сказать наверняка, что путь, выбранный мною сначала, приведет меня к желанной цели.
Но и тут я не нашел своих товарищей. Что же касается волынщиков, то не успел я еще ступить и двадцати шагов, как прежний шум послышался над моей головой, только гораздо ближе, чем в первый раз. Скоро спутный свет явился передо мной и я увидел, что стою у входа в огромное круглое подземелье с тремя или четырьмя выходами, черными-пречерными, как адская пасть.
Я удивлялся тому, что вижу ясно или почти ясно в пещере, где не было никакого света, и только нагнувшись, заметил, что свет этот шел снизу и проходил сквозь землю, по которой я шел. Я заметил также, что земля в этом месте поднималась горбом, так что я стал держаться края, боясь провалиться посередине. Пробираясь вдоль стены, я открыл несколько впадин в этом своде, лег в одну из них и расположился самым удобным образом. Оттуда я мог видеть все, что происходило в другом, также круглом погребе, находившимся подо мной.
После уже я узнал, что тут была в старину тюрьма, прилегавшая к другой, главной темнице, страшная пасть которой виднелась еще лет тридцать тому назад в самых верхних покоях замка. Я не верил глазам своим, когда увидел в глубине погреба остатки костей, сложенные в виде пугала, и черепа человеческие, в которые были вставлены факелы.
Жозеф стоял там один с развязанными глазами, скрестив руки на груди, и казался так же спокоен, как я был встревожен. Он с презрением слушал рев восемнадцати волынок, гудевших и тянувших одну ноту, похожую на рычание. Эти дикие звуки выходили, вероятно, из соседнего погреба, где были спрятаны волынщики.
Нагудевшись вдоволь, они принялась кричать и мяукать, и эти крики и мяуканье, повторяемые отголосками, раздавались так громко, как будто целое стадо бешеных зверей всевозможных сортов ревело и рычало. На все это Жозеф, который, поистине, был такой человек, какого я еще не видывал между нашими крестьянами, отвечал тем, что пожимал плечами и зевал, как будто скучая от всех этих дурачеств.
Его храбрость перешла ко мне, и я начинал было посмеиваться над комедией, как вдруг послышался легкий шум. Я обернулся и увидел как раз напротив меня, у входа в коридор, которым я прошел, такую образину, от которой у меня кровь застыла в жилах.
Стоит, вижу я, человек, с виду как будто похожий на рыцаря старинного времени, в железном панцире, с длинной-предлинной пикой и в кожаной одежде такого покроя, какого теперь больше не видно. Всего же страшнее в нем было лицо, походившее как две капли на мертвую голову.
Я оправился несколько, подумав, что кто-нибудь из шайки волынщиков надел старинное одеяние, чтобы напугать Жозефа. Но, поразмыслив хорошенько, я увидел, что опасность грозила мне самому, потому что он мог заметить, что я подслушиваю и прицепиться ко мне.
Несмотря на то, впрочем, что он мог видеть меня так же, как я его видел, он не двигался и стоял неподвижно, как призрак, полуозаренный светом, выходившим снизу. И так как свет этот колыхался и дрожал от движения ветра, то по временам призрак скрывался во мраке, и мне казалось, что я видел его только в воображении, потом снова появлялся ярче прежнего. Но его ноги, закрытые ступенькой, постоянно оставались во мраке, так что мне казалось, будто предо мною носится воздушное видение.
Не могу сказать, сколько времени я томился, глядя на это видение. Я перестал наблюдать за Жозефом и думал, что сойду с ума от страха, посягнув на дело, превышавшее мои силы. Я вспомнил, что видел в одном из покоев замка старую картинку, портрет, как мне сказали, древнего воина, пребеспокойного человека, которого владетель замка, его родной брат, посадил в темницу. Железный панцирь, кожаное платье и иссохшее лицо мертвеца, стоявшего передо мной, так походили на эту картинку, что мне невольно пришла в голову мысль, что это, должно быть, тень покойного воина, пришедшая посмотреть, кто смущает ее последний покой, и что она, пожалуй, еще может рассердиться и выразить свое неудовольствие так или иначе.
Догадки мои были тем основательнее, что призрак не говорил мне ни слова и не обращал на меня никакого внимания, как будто бы знал, что я пришел туда вовсе не для того чтобы встревожить его бедные кости.
Шум, не походивший на прежние крики, заставил меня снова взглянуть в погреб, где стоял Жозеф, и я увидел другое зрелище, зрелище странное и безобразное.
Жозеф стоял по-прежнему спокойно перед чудовищем, одетым в собачью шкуру, с рогами на мохнатой голове, красной рожей, когтями и хвостом. Чудовище это прыгало и кривлялось как беснующийся, так что страшно и гадко было смотреть. Скоро, впрочем, я догадался, в чем дело: хотя демон и старался говорить чужим голосом, но я тотчас же узнал в нем Доре Франтена, пулиньийского волынщика, одного из самых сильных и страшных забияк в окрестности.
- Ладно, ладно, - говорил он Жозефу, - хоть ты и уверяешь, что смеешься надо мной и ни мало не боишься, но от меня, брат, этим не отделаешься: я глава музыкантов и не позволю тебе быть музыкантом, если ты не вступишь со мною в бой и не победишь меня.
- Очень хорошо знаю, - сказал Жозеф. - Правило гласит: ты должен убить чудовище, или оно тебя убьет.
При этих словах Гюриель и его отец вышли из-под свода сбоку и подошли к Франтену. Они хотели, кажется, что-то ему сказать, но их удержали волынщики, которые в ту же минуту окружили его. Тогда старик Карна сказал, обращаясь к Жозефу:
- Мы видим, что ты не боишься колдовства и освободим тебя от дальнейших испытаний, если ты покоришься обычаю, который требует, чтобы ты поколотил врага.
- Если вашему чудовищу хочется быть избитым, - отвечал Жозеф, - то дайте мне поскорей позволение, и тогда он увидит, чья кожа крепче: его или моя. Чем же только мы будем драться?
- Кулаками, - отвечал Карна.
- Надеюсь, что тут нет злого умысла, - сказал старик Бастьен.
Жозеф не обратил внимания на его слова и, взбешенный тем, что его хотели одурачить, бросился на образину, сорвал с противника косматую прическу и так крепко сжал его, что тот полетел на землю, и Жозеф на него.
Но в ту же минуту Жозеф вскочил на ноги, и мне показалось, что он вскрикнул от удивления и боли. Между тем все волынщики принялись играть, за исключением Гюриеля и его отца. Они только показывали вид, что играют и смотрели на борьбу с видом сомнения и беспокойства.
Жозеф, впрочем, таскал чудовище по земле и, казалось, одолевал его. Одно только удивляло меня: он боролся с таким бешенством, которое казалось мне вовсе не естественным и заставляло меня опасаться, чтобы он не наделал бед. Волынщики со своей стороны помогали ему. Вместо того чтобы защищать своего товарища, они только вертелись около него, не переставая играть, и колотили ногами.
Вдруг старик Бастьен бросился между противниками и начал разнимать их, ударив Франтена по рукам палкой и говоря, что он еще не так его треснет, если его не станут слушать. Гюриель подскочил к отцу также с поднятой палкой. Волынщики перестали гудеть и кружиться. Настала тишина и спокойствие.
Тогда я увидел, что Жозеф, изнемогая от боли, вытирал лицо и руки, исцарапанные и обагренные кровью, и если бы Гюриель не поддержал его, то он, вероятно, упал бы без чувств на землю, тогда как Доре Франтен, сбросив с себя бесовский наряд, тяжело дышал и, посмеиваясь, утирал пот, который струился у него по лицу только от усталости.
- Что это значит? - вскричал Карна, подходя к леснику с видом угрозы. - Ты изменник! По какому праву ты останавливаешь испытание?
- Я прекращаю испытание, - сказал Бастьен, - и принимаю на себя всю ответственность и весь стыд не потому, чтоб я был изменником, а потому что мастера злы, коварны и жестоки. Не думаете ли вы меня уверить, что вы не нарочно измучили и, может быть, смертельно ранили бедного парня! Вы ненавидите его, потому что чувствуете, что он будет предпочтен вам и что там, где он хоть раз поиграет, никто не станет вас слушать. Вы не смели отказать ему в звании мастера, потому что все стали бы смотреть на это, как на вопиющую несправедливость, но для того, чтобы отбить у него охоту играть в приходах, которые вы себе заграбастали. Вы придумали для него такие тяжкие и опасные испытания, против которых никто из вас не устоял бы и одной минуты.
- Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, - отвечал старшина волынщиков, - и нахожу, что упреки, которые вы делаете нам в присутствии новичка - неслыханная дерзость. Мы не знаем, как у вас принимают поступающих, а у нас здесь есть свои обычаи, и мы никому не позволяем издеваться над ними.