Штрок знал в городе всех, и все его знали, начиная с самых верхов. Литературную свою деятельность он начал еще при моряке-градоначальнике Зеленом, одном из величайших ругателей на морях и на суше (а какой это милый юноша в "Палладе" у Гончарова, где он, еще "мичман З.", вечно поет и хохочет и ест виноград с кожурой, "чтобы больше казалось"!). Некий заграничный профессор Рудольф Фальб тогда предсказал близкий конец мира; Штрок ответил ему научной брошюрой, где доказывал, что беспокоиться не о чем: все равно, будет одно из двух - или земля когда-нибудь остынет, или упадет на солнце. По этому случаю он и познакомился с градоначальником лично: Зеленой послал за ним околоточного, и сцена, которая тогда во дворце произошла, действительно навсегда останется покрыта мраком забвения. Зато с околоточным, по пути во дворец и оттуда в участок, он подружился, а тот околоточный теперь уже давно сделался приставом, и теперь у всей полиции Штрок числился своим человеком и бардом ее сыскных подвигов. Знали его и просто горожане, по летучей репутации, хотя печатался он, конечно, без подписи. Знали и "низы": бывало, что через три дня после выхода сенсационного номера приваливала в контору целая делегация с Пересыпи:
- Нам, будьте добрые, барышня, тую газету, где господин Штрок отписали за кражу на Собачьей площадке.
Мы его дразнили, что он "свои преступления" сочиняет по копеечным романам, ходким тогда в простонародье со времен дела Дрейфуса, но он гордо отвечал:
- Я чтоб делал свои преступления по ихним романам? Это они сочиняют романы по моим преступлениям!
- Штрок, - сказал я, подавая ему открытку со злой женою и страдальцем-мужем, - скоро будет у вас в хронике покушение на убийство молодого фельетониста, подававшего надежды.
Он прочитал, покрутил открытку в руке и вдруг сказал мне:
- Идите сюда; я давно хотел с вами вот об этом поговорить.
Мы вышли в пустую комнату.
- Вы напрасно это затеяли, - начал он, - лучше было не трогать эту шулерскую компанию.
- Штрок! - ответствовал я, выпячивая грудь, - за кого вы меня принимаете? "Я тверда, не боюсь ни ножа, ни огня".
- Да никто вас не тронет, ерунда, дело не в этом. А просто - незачем задевать своих собственных друзей.
- Каких друзей? что вы плетете, коллега?
- Штрок не плетет, а знает. Давно вы не были у Фанкони?
- Вообще в таких шикарных местах не бываю.
- А вы возьмите аванс в конторе и сходите. Вечерком, часов в десять. Увидите всю эту компанию, за отдельным столом. На первом месте, душа общества, обязательно восседает ваш приятель Сережа Мильгром.
XII
АРСЕНАЛ НА МОЛДАВАНКЕ
Я зазвал к себе Сережу и устроил ему без всяких церемоний жесточайший допрос. Он сначала сделал наивные глаза и спросил:
- А в чем дело? Почему нельзя обыграть богатого типа? И почему не все равно, как его обыграешь?
- Вы метафизику бросьте. Я вас спрашиваю: работаете вы с этой компанией или нет?
- Надо правду сказать?
- Всю!
- Так вот: я, пока что, больше присматриваюсь. Раза три уже дулся в банчок в одном таком доме, но мне так везло, что незачем было звать рыжего на помощь.
- К чему присматриваетесь?
- До хлопцев присматриваюсь и до техники. Хлопцы обворожительные, Маруся бы каждого мигом забрала в "пассажиры", на тебе даровой билет с пересадкой; только я их до Маруси не подпущу. А техника зато - палеолитическая. Курс четырех классов прогимназии. Я куды ловчее. Смотрите!
Он сунул руку мне за пазуху и оттуда, двумя пальчиками, за кончик, извлек червонную даму; а у меня и колоды во всем доме не было.
- Сережа, - сказал я, сдерживая бешенство и тревогу, - дайте мне сейчас же честное слово, что вы бросите и эту компанию, и все это дело. Вы уже попали к репортерам на зубок; чего вы хотите? осрамить отца и маму на всю Одессу? мало у них горя без вас?
Он смотрел на меня пристально.
- Эк вы волнуетесь, - оказал он с искренним удивлением; ясно было, что он взаправду не видит, из-за чего тут горячиться. - Ладно, отошьюсь; жаль огорчать хорошую мужчину, хоть это вы и действуете против свободы личности, а потому реакционно. Отшился, баста; борода Аллаха и прочее. И насчет предков вы правы: нехай отдохнут от семейных удовольствий.
Я ему поверил, он в таких случаях, дав обещание, кажется, не врал; и после мне коллега Штрок тоже подтвердил, что Сережа "отшился". Месяца два у меня еще ныло внутри тяжелое чувство; но я его крепко любил, и скоро все стерлось.
* * *
А Марко, действительно, после того случая с сосисками у Брунса, перевелся на кошерное питание.
Началось это косвенно с того, что меня пригласили на тайное совещание об устройстве самообороны. Это было перед Пасхой; если я верно еще помню последовательность событий - но не ручаюсь, - то через полгода после несчастия с Ликой. Адрес мне дали незнакомый, на Молдаванке или где-то неподалеку. Оказалось помещение вроде конторы, но без дощечки на дверях; принимал нас молодой человек лет 28-ми, симпатичной внешности, с черной бородкой; Самойло Козодой, которого я там застал, называл его "Генрих", а другие никак не называли - по-видимому, и не знали его лично. Собралось человек шесть молодежи, большинство студенты. "Генрих" принес чайник, стаканы, печенье, оказал:
- Если что понадобится, я к вашим услугам, - и ушел в другую комнату, и никто его не удерживал.
Мы там решили объявить себя комитетом, собрать массу денег и вооружить массу народу. Говорили, главным образом, двое из студентов: один - большой видно философ, со множеством заграничных терминов в каждой фразе; зато другой, напротив, реального и даже немного циничного оклада, с резкими еврейскими интонациями, удивительно как-то подходившими к его ходу мысли.
- Не могу, - излагал философ, - никак не могу отрешиться от некоторого скепсиса пред этой концепцией: наша еврейская масса в роли субъекта охраны.
- Вы боитесь, что разбегутся? - Ну, а если разбегутся, так что? Накладут им? И пускай накладут: это их проучит, на следующий раз храбрее будут.
- Но не рациональнее ли было бы, - настаивал первый, - утилизировать элементы более революционные: поручить эту функцию, например, сознательному пролетариату?
- Вот как? - отвечал второй. - Мы за каждый "бульдог" должны заплатить три рубля шестьдесят, и я еще не вижу, где мы достанем три шестьдесят; а потом дадим эту штуку вашим сознательным, и спрашивается большой вопрос, в кого они будут палить?
- Это совершенно необоснованная одиозная инсинуация!
- Может быть; но чтобы на мои деньги подстреливали моих же - извините, поищите себе другого сумасшедшего.
Самойло, все время молчавший, вдруг сказал (я чуть ли не в первый раз тогда услышал его голос):
- Сюда пригласили, кроме нас, еще двоих, которые "состоят в партии", но они не пришли.
- Им квартира не нравится, - объяснил кто-то, понизив голос и оглядываясь на закрытую дверь второй комнаты.
- Ага! - подхватил циник. - Ясно: для них квартира важнее, чем еврейские бебехи; а нам нужны такие, для которых те бебехи важнее, чем эта квартира!
Мне из самолюбия неловко было спросить, чем плоха квартира; остальные, по-видимому, знали, и я тоже сделал осведомленное лицо. Большинство высказалось за точку зрения циника; мы приняли какие-то решения, вызвали Генриха попрощаться и разошлись. Самойло жил в моей стороне города, мы пошли вместе по безлюдным полуночным улицам.
- Что это за Генрих? - спросил я.
Он даже удивился, что я Генриха не знаю. Оказалось, это был местный уполномоченный хитрого столичного жандарма Зубатова, который тогда устраивал (об этом слышал, конечно, и я) легальные рабочие союзы "без политики", с короткой инструкцией: против хозяев бастовать - пожалуйста, а государственный строй - дело государево, не вмешивайтесь.
- Гм, - сказал я, - в самом деле, неудобная штаб-квартира.
- Найдите другую, чтобы дали всем приходить и еще склад устроить; а Генрих ручается, что обыска не будет.
- А сам не донесет?
- Нет; я его знаю, он из моего городка. Дурак, впутался в пропащее дело; но донести не донесет.
- Только ли "пропащее"? Люди скажут: скверное дело.
- Почему?
- Ну, как же: во-первых, с жандармами; а главное - в защиту самодержавия.
Говорить можно было свободно, прохожих не было, и мы нарочно вышли на мостовую; конечно, беседовали тихо. Что Самойло так разговорчив, я уже перестал удивляться; мне как-то недавно и Маруся обмолвилась, что с ним "можно часами болтать, и куда занятнее, чем с вами".
Теперь он на мои слова не ответил, но через минуту сказал:
- Вовсе не оттого треснет самодержавие, что люди бросают бомбы или устраивают бунты. По-моему если хотите, чтобы непременно случилось какое-то событие, совсем не надо ничего делать для этого; даже говорить не надо. Просто надо хотеть и хотеть и хотеть.
- То есть как это? Про себя?
- Про себя. Где есть человек, хотя бы один на всю толпу, который чего-то хочет, но по-настоящему, во что бы то ни стало, - незачем ему стараться. Достаточно все время хотеть. И чем больше он молчит, тем это сильнее. Кончится так, как он хочет.
- Что ж это будет - черная магия, или гипнотизм какой-то новый?
- Гипнотизм, магнетизм, это разберут доктора, а я только аптекарь. Я знаю по-аптекарски: если один человек в комнате, извините, пахнет карболкой, вся комната и все гости в конце концов пропахнут карболкой. И почему вы говорите: "новый"? Всегда так было, и в больших делах и в маленьких делах; даже у человека в его собственной жизни.
Смутно мне подумалось, не о себе ли он говорит, о своих каких-то умыслах; и, действительно, он прибавил, помолчав:
- Я вот там кис у себя в Серогозах и мечтал уехать в Одессу и стать фармакологом, а денег не было; что ж вы думаете, я барахтался, лез из кожи вон? Ничего подобного. Просто хотел и хотел, мертвой хваткой. Вдруг приехал дядя Игнац, посмотрел на меня и сказал: укладывай рубахи, едем. И во всем так будет.
- Теперь мне направо; до свиданья, мсье такой-то, спасибо за приятную компанию.
Он все еще не привык называть людей по имени-отчеству, очевидно считая это фамильярностью. Мы расстались; я шел один и, по молодости лет, дивился тому, что вот и у такого рядового пехотинца жизни, оказывается, есть своя дума и своя оценка вещей.
Скоро все ящики в столах у Генриха наполнились "бульдогами" и патронами. Позже я слышал жалобы, что патроны не все были того калибра, а шестизарядные револьверы наши кто-то назвал "шестиосечками"; но разбирали их бойко, с утра до ночи приходили студенты, мясники, экстерны, носильщики, подмастерья, показывали записки от членов комитета и уходили со вздутым карманом.
Пришел и Сережа, ведя на буксире нахмуренного молодца в каскетке, вида странного, хотя мне смутно знакомого: для рабочего человека слишком чист и щеголеват, - но и приказчики так не одеваются - на шее цветной платок, а штаны в крупную клетку; что-то в этом роде описывал тот сослуживец мой по газете, бытописатель нашего порта и предместий. Немного знакомо было мне и самое лицо.
- Это иудей Мотя Банабак, - представил его Сережа, - я вас когда-то познакомил на лодке; помните, когда еще учил вас, как едят гарбузы? Дайте ему шесть хлопушек, для него и его компании; я за них ручаюсь.
На Сережино ручательство я бы не положился, но Мотя Банабак предъявил и подлинную записку от студента-циника, с пометкой "важно".
- Это что за тип? - спросил я у Сережи, когда тот ушел со своим пакетом. - Не сердитесь - но не сплавляет ли он барышень в Буэнос-Айрес?
- Вы, кабальеро, жлоб и невежда: те в котелках ходят, а не в каскетках. А вы лучше расспросите брандмейстера Мирошниченко про пожар в доме Ставриди на Слободке: кто спас Ганну Брашеван с грудным дитем? Мотя. Пожарные сдрейфили, а Мотя с халястрой двинули на третий этаж и вынесли!
- Что вынесли?
- Как что? Ганну и дите. Мало?
- А еще что? не на руках, а в карманах?
Он очень радостно рассмеялся.
- Правильный постанов вопроса, не отрицаю. Но вам теперь какие нужны: честные борцы за мелкую земскую единицу - или головорезы с пятью пальцами в каждом кулаке?
Пропало, тот уже ушел, дальше спорить не стоило. Впрочем, и студент-циник, тем временем подошедший, присоединился к мнению Сережи:
- Нация мы, - сказал он, - хотя музыкальная и так далее, но не воинственная; только вот такое жулье у нас пока и годится - как он выразился, тот пшютоватый? - "в субъекты охраны".
Марко у нас дневал и ночевал, и тут же "учился стрелять". Кто-то ему сказал, что это можно и в комнате: надо стать перед зеркалом и целиться до тех пор, пока дуло не исчезнет и останется только отражение дырки. На этом маневре он умудрился разбить генрихово зеркало, но сейчас же сбегал вниз и купил два - про запас. Успешно ли подвигалось обучение, сомневаюсь, потому что он поминутно отрывался от "стрельбы", как только приходил новый клиент: со всеми пускался в разговор, тараща вылупленные глаза, и жадно пил каждое слово. Лица Марко я все-таки не помню, но сейчас мне кажется, что у него должны были быть огромные уши, оттопыренные навстречу собеседнику, и из каждого уха широкие трубы вели прямо в сердце.
Самойло пришлось вызвать еще раз: он единственный из комитетчиков умел перевести на "жаргон" прокламацию и начертать анилиновыми чернилами квадратные буквы. Он же, пощупавши гектограф, покачал головою: тридцати копий не даст, я вам сварю на двести. Ушел, принес желатин, бутылку с глицерином и еще не помню что, целый час провозился, и на завтра, действительно, отпечатал высокую кипу фиолетовых листовок. Когда он их выдерживал на массе, нажимая и поглаживая, я нетерпеливо спросил:
- Сколько времени на каждый лист?
- Иначе нельзя, - ответил он назидательно. - Для всякого дела два правила: не торопиться - и мертвая хватка.
(Раздать пачки с листовками по десяти адресам взялся Марко, но по дороге чем-то увлекся, и через месяц я половину этой литературы нашел у него под столом; но я не виноват - ему это поручили, когда меня не было).
Самойло оказался полезен и стратегически. Пока он варил на керосинке жижу для гектографа, мы обсуждали, где какую под Светлый праздник поставить дружину; одну из них решили поместить у лодочника в самом низу Карантинной балки - лодочник был персиянин и сочувствовал. Самойло вмешался.
- Когда есть балка, глупо ставить людей внизу. Вы их разместите у верхнего конца: сверху вниз удобнее стрелять.
Так и сделали; а впрочем все это не понадобилось. Погром в то воскресенье состоялся, и кровавый, и до сих пор не забыт; но произошел он в этот раз не в Одессе. Мы устроили последнее ликвидационное заседание, послали сообщить владельцу оружейной лавки Раухвергеру, что уплатить ему долг в пятьсот рублей нам нечем, и попрощались с Генрихом. Он долго жал мне руку, и сказал:
- Не благодарите: я сам так рад помочь делу, о котором нет споров, чистое оно или грязное…
В глазах у него было при этом выражение, которое надолго мне запомнилось: у меня так самого бы тосковали глаза, если бы заставила меня судьба - или своя вера - пройти по улице с клеймом отщепенца на лбу, и вокруг бы люди сторонились и отворачивались. Кто его знает, может быть, и хороший был человек.
Но Марко, отвергнув сосиски в таверне Брунса, пошел домой, разбудил Анну Михайловну и потребовал: во-первых, чтобы мясо впредь покупали в еврейской лавке; во-вторых, чтоб была посуда отдельная для мяса и отдельная для молочных продуктов, как у Абрама Моисеевича; и завтра же начать. Она его прогнала спать; тогда он на свои деньги завел две тарелки, сам их отдельно мыл, а домашних котлет вообще знать не хотел, и вместо того купил на запас аршин варшавской колбасы с чесноком. Колбасу он хранил на гвозде у себя в комнате, а комната у него была общая с Сережей; сколько из-за этого потрясений вышло у них в доме, я и рассказать не умею. Три недели это длилось, пока Марко не объявил матери, что постановил вообще обратиться в вегетарианство; а также - не помню, в какой связи - приступить к изучению персидской литературы в подлиннике, и для того намерен с осени перевестись в Петербург, на факультет восточных языков.