Подобного рода попыткой и были периодические встречи "Друзей прогресса" - общества, порожденного докладом Люишема о социализме. Цель общества состояла в ревностном служении делу совершенствования мира, но пока никаких решительных действий в этом направлении не предпринималось.
Встречи членов общества происходили в гостиной Парксона; только у него и была гостиная, поскольку он получал Уитуортскую стипендию в сто фунтов в год. "Друзья" были разного возраста, в основном совсем юные. Одни курили, иные держали в руках погасшие трубки, но пили все только кофе, ибо на другие напитки у них не было средств. На этих сборищах присутствовал и Данкерли, ныне младший учитель в одной из пригородных школ Лондона и бывший коллега Люишема по Хортли, которого к Парксону и привел Люишем. Красные галстуки носили все члены общества, за исключением Бледерли - на нем был оранжевый галстук, символ причастности его владельца к искусству; галстук же Данкерли был черный с синими крапинками, потому что учителям небольших частных школ приходится строго блюсти правила приличия. Немудреный порядок их собрания сводился к тому, что каждый говорил столько, сколько ему позволяли другие.
Обычно самозваный "Лютер социализма" - чудак этот Люишем! - выступал с каким-нибудь сообщением, но в тот вечер он был подавлен и рассеян. Он сидел, перекинув ноги через ручку кресла, что некоторым образом свидетельствовало о состоянии его духа. При нем была пачка алжирских сигарет (двадцать штук на пять пенсов), и он словно задался целью выкурить их все за вечер. Бледерли собирался выступить с докладом на тему "Женщины при социализме", а поэтому принес с собой огромный том американского издания Шелли и сборник стихов Теннисона с "Принцессой", щетинившиеся бумажными закладками в тех местах, откуда он собирался приводить цитаты. Он стоял целиком за уничтожение "монополии" брака и за замену семьи яслями. Говорил он настойчиво, убедительно, впадая в возвышенный тон, но все равно его точку зрения, кажется, никто не разделял.
Парксон был уроженцем Ланкашира и благочестивым квакером; третья же и дополняющая его особенность состояла в увлечении Рескином, чьими идеями и фразами он был пропитан насквозь. Он с явным неодобрением выслушал Бледерли и выступил с яростной защитой старинной традиции верности и семьи, которую Бледерли назвал монополистическим институтом брака.
- С меня достаточно старой теории, чистой и простой теории, любви и верности, - заявил Парксон. - Если мы будем марать наше политическое движение такого рода идеями…
- Оправдывает ли она себя? - вмешался Люишем, заговорив впервые за весь вечер.
- Что именно?
- Ваша чистая и простая старая теория. Я знаю теорию. Я верю в теорию. Бледерли просто начитался Шелли. Но это только теория. Вы встречаете девушку, предназначенную вам судьбой. По теории вы можете встретить ее когда угодно. Вы встречаете ее, когда вы еще слишком молоды. Вы влюбляетесь. Вы женитесь, несмотря на все препятствия. Любовь смеется над преградами. У вас появляются дети. Такова теория, но она хороша лишь для человека, которому отец оставит пятьсот фунтов в год. А как быть приказчику в магазине? Или младшему учителю вроде Данкерли? Или… мне?
- В подобных случаях рекомендуется воздержание, - ответил Парксон. - Наберитесь терпения. Если есть чего ждать, стоит подождать.
- И состариться в ожидании? - спросил Люишем.
- Человек должен бороться, - сказал Данкерли. - Мне не понятны ваши сомнения, Люишем. Борьба за существование, несомненно, сурова, страшна… и все же бороться следует. Нужно объединить силы и, действуя сообща, бороться за счастье вместе. Если бы я встретил девушку, которая бы мне так понравилась, что я захотел бы на ней жениться, я сделал бы это завтра же. А красная цена мне - семьдесят фунтов на месте приходящего учителя без содержания.
Люишем, оживившись, окинул его заинтересованным взглядом.
- Женились бы? - спросил он.
Данкерли чуть покраснел.
- Не задумываясь. А почему бы и нет?
- Но на что бы вы жили?
- Об этом потом. Если бы…
- Не могу согласиться с вами, мистер Данкерли, - вмешался Парксон. - Не знаю, довелось ли вам читать "Сезам и лилии", но именно там обрисован - гораздо лучше, нежели сумею своими словами изложить я, - идеал назначения женщины…
- Чепуха этот ваш "Сезам и лилии", - перебил его Данкерли. - Пробовал читать. До конца не мог добраться. Вообще не терплю Рескина. Слишком много предлогов. Язык, разумеется, потрясающий, но не в моем вкусе. Такую вещь должна читать дочь оптового торговца бакалейными товарами: пусть развивает в себе тонкий вкус. Мы же не в состоянии позволить себе утонченность.
- Неужели вы действительно женились бы? - продолжал любопытствовать Люишем, глядя на Данкерли с небывалым восхищением.
- А почему бы и нет?
- На… - не решился продолжать Люишем.
- На сорок фунтов в год? Да! Глазом не моргнув.
Молчавший до сих пор юнец, прокашлявшись, изрек:
- Смотря какая девушка.
- Но почему непременно жениться? - настаивал забытый всеми Бледерли.
- Вы должны согласиться, что требуете слишком многого, когда хотите, чтобы девушка… - начал Парксон.
- Не так уж много. Если девушка остановила свой выбор на каком-то человеке и он тоже выбрал ее, место ее рядом с ним. Что пользы от пустых мечтаний? Да еще совместных? Боритесь вместе.
- Замечательно сказано! - воскликнул взволнованный Люишем. - Ваши слова - речь мужчины, Данкерли. Пусть меня повесят, если это не так.
- Место женщины, - настаивал Парксон, - у домашнего очага. А когда домашнего очага нет… Я убежден, что в случае необходимости мужчина должен, обуздывая свои страсти, трудиться в поте лица, как трудился семь лет ради Рахили Иаков, и создать для женщины удобный и уютный дом…
- Клетку для красивой птички? - перебил его Данкерли. - Нет. Я говорю о женитьбе на женщине. Женщины всегда принимали участие в борьбе за существование - большой беды от этого пока не было - и всегда будут принимать. Потрясающая идея - это борьба за существование. Единственная разумная мысль из всего, что вы говорили, Люишем. Женщина, которая не борется по мере сил своих бок о бок с мужчиной, женщина, которую содержат, кормят и ласкают, это… - Он не решился докончить.
Юноша с прыщеватым лицом и короткой трубкой в зубах подсказал ему слово из библии.
- Это уж чересчур, - ответил Данкерли. - Я хотел сказать: "наложница в гареме".
Юноша на мгновение смутился.
- Лично я - курящий, - сказал он.
- От крепкого табака может стошнить, - возразил Данкерли.
- Чистоплюйство вульгарно, - последовал запоздалый ответ любителя крепкого табака.
Для Люишема эта часть вечера была по-настоящему интересна. Вскочив, Парксон принес "Сезам и лилии" и заставил всех выслушать длинный сладкозвучный отрывок, который, словно машиной для стрижки газонов, прошелся по спору, утихомирив страсти, а затем центром нового спора стал Бледерли, обруганный и оставшийся в одиночестве. Со стороны студентов Южно-Кенсингтонского колледжа, по крайней мере, институту брака непосредственная опасность не угрожала.
В половине одиннадцатого Парксон вышел вместе со всеми остальными, чтобы немного пройтись. Вечер для февраля был теплый, а молодая луна яркой. Парксон пристроился к Люишему и Данкерли, к великому неудовольствию Люишема, который намеревался в этот вечер обсудить кое-какие личные темы со своим решительным другом. Данкерли жил в северной части города, поэтому они втроем направились по Эгсибишн-роуд к Хай-стрит в Кенсингтоне. Там Люишем и Парксон расстались с Данкерли и пошли в Челси, где была квартира Люишема.
Парксон был одним из тех поборников добродетели, для которых разговоры об отношениях полов представляют собой непреодолимый соблазн. Во время дебатов в гостиной ему не удалось наговориться вволю. В споре с Данкерли он стремился затронуть самые деликатные вопросы, и теперь, оставшись с Люишемом наедине, изливал на него поток все более откровенного красноречия. Люишем был в отчаянии. Он не шел, а бежал и думал только о том, как бы ему отделаться от Парксона. Парксон же, в свою очередь, думал только о том, как бы рассказать Люишему побольше "интересных" секретов о себе и об одной особе с душой необыкновенной чистоты, о которой Люишем уже слыхал прежде.
Прошла, казалось, целая вечность.
Внезапно Люишем сообразил, что стоит под фонарем и ему показывают чью-то фотографию. На снимке было изображено лицо с неправильными и удивительно невыразительными чертами, верх весьма претенциозного туалета и завитая челка. При этом ему внушалось, что девушка на фотографии - образец чистоты и что она составляет неотъемлемую собственность Парксона. Парксон горделиво поглядывал на Люишема, видимо, ожидая приговора.
Люишем боролся с желанием сказать правду.
- Интересное лицо, - наконец вымолвил он.
- Поистине прекрасное лицо, - спокойно, но с убеждением заявил Парксон. - Вы заметили ее глаза, Люишем?
- О да, - ответил Люишем. - Да. Глаза я заметил.
- Они олицетворение… невинности. Это глаза младенца.
- Да, пожалуй. Очень славная девушка, старина. Поздравляю вас. Где она живет?
- Такого лица вы в Лондоне не видели, - сказал Парксон.
- Не видел, - решительно подтвердил Люишем.
- Эту фотографию я бы показал далеко не каждому, - сказал Парксон. - Вы вряд ли представляете себе, что значит для меня эта чистая сердцем, изумительная девушка!
Глядя на Люишема с видом человека, совершившего обряд побратимства, он торжественно вложил фотографию обратно в конверт. Затем по-дружески взяв его под руку - чего Люишем терпеть не мог, - пустился в многословные рассуждения о любви с эпизодами из жизни своего Идеала для иллюстрации. Это было довольно близко направлению мыслей самого Люишема, и потому он невольно прислушивался. Время от времени ему приходилось подавать реплики, и он испытывал нелепое желание - хотя ясно сознавал, что оно нелепо, - ответить откровенностью на откровенность. Необходимость бежать от Парксона становилась все очевиднее - Люишем терял самообладание от столь противоречивых желаний.
- Каждому человеку нужна путеводная звезда, - говорил Парксон, и Люишем выругался про себя.
Дом, где жил Парксон, теперь находился совсем близко слева от них, и Люишему пришло в голову, что если он проводит Парксона домой, то скорее сумеет от него отделаться. Парксон, продолжая свои излияния, машинально согласился.
- Я часто видел вас беседующим с мисс Хейдингер, - сказал он. - Извините меня за нескромность…
- Мы с ней большие друзья, - подтвердил Люишем. - Ну, вот мы и дошли до вашей берлоги.
Парксон воззрился на свою "берлогу".
- Но мне еще очень о многом нужно с вами поговорить. Я, пожалуй, провожу вас до Баттерси. Ваша мисс Хейдингер, хотел я сказать…
С этого места он все время делал случайные намеки на воображаемую близость Люишема к мисс Хейдингер, и каждый такой намек раздражал Люишема все больше и больше.
- Увидите, Люишем, пройдет немного времени, и вы тоже начнете познавать, как бесконечно очищает душу невинная любовь…
И тут, неизвестно почему, смутно надеясь, впрочем, приостановить таким образом неистощимую болтовню Парксона, Люишем пустился в откровенность.
- Я знаю, - сказал он. - Вы говорите со мной, словно… Уже три года, как судьба моя решена.
Как только он высказался, желание быть откровенным умерло.
- Неужели вы хотите сказать, что мисс Хейдингер… - спросил Парксон.
- К черту мисс Хейдингер! - вскричал Люишем и вдруг невежливо, ни с того, ни с сего повернулся к Парксону спиной и зашагал в противоположном направлении, бросив своего спутника на перекрестке с неоконченной фразой на устах.
Парксон изумленно поглядел ему вслед, а потом вприпрыжку бросился за ним, чтобы выяснить причину его странного поступка. Некоторое время Люишем молча шагал с ним рядом. Потом внезапно повернулся. Лицо у него было совершенно белое.
- Парксон, - усталым голосом сказал он, - вы дурак!.. У вас не лицо, а морда овцы, манеры буйвола, а говорить с вами - сплошная тоска. Чистота!.. У девушки, фотографию которой вы мне показали, просто косоглазие. И сама она совершенная уродина, впрочем, иного от вас и не приходится ожидать… Я не шучу… Уходите!
Дальше Люишем шагал в южном направлении один. Он не пошел прямо к себе домой в Челси, а провел несколько часов на улице в Баттерси, разгуливая взад и вперед перед одним домом. Он уже больше не бесился, но испытывал тоску и нежность. Если бы он мог нынче же вечером увидеть ее! Теперь он знал, чего хочет. Завтра же он плюнет на занятия и выйдет встретить ее. Слова Данкерли придали его мыслям удивительно новое направление. Если бы только увидеть ее сейчас!
Его желание исполнилось. На углу улицы его обогнали две фигуры. Высокий мужчина в очках и шляпе, похожей на головной убор священника, с воротником, поднятым до седых бакенбард, был сам Чеффери, его спутница тоже была хорошо известна Люишему. Пара прошла мимо, не заметив его, но на мгновение свет уличного фонаря осветил ее лицо, и оно показалось ему бледным и усталым.
Люишем замер на углу, в немом изумлении глядя вслед этим двум фигурам, удалявшимся под тусклым светом фонарей. Он был ошеломлен. Часы медленно пробили полночь. Издалека донесся стук захлопнувшейся за ними двери.
Еще долго после того, как замерло эхо, стоял он там. "Она была на сеансе, она нарушила обещание. Она была на сеансе, она нарушила обещание", - бесконечно повторяясь, стучало у него в мозгу.
Объяснение не заставило себя ждать: "Она поступила так, потому что я ее бросил. Мне следовало бы это понять из ее писем. Она поступила так, потому что считает, что я отношусь к ней несерьезно, что моя любовь - всего лишь ребячество…
Я знал, что она никогда меня не поймет!"
19. Люишем принимает решение
На следующее утро Лэгьюн подтвердил догадку Люишема о том, что Этель, уступив уговорам, согласилась наконец испробовать свои силы в угадывании мыслей.
- Начало есть, - рассказывал Лэгьюн, потирая руки. - Мы с ней поладим, я уверен. У нее определенно имеются способности. Я всегда чувствовал это по ее лицу. У нее есть способности.
- И долго ее пришлось… уговаривать? - с трудом выговорил Люишем.
- Да, признаться, нам было нелегко. Нелегко. Однако я дал ей понять, что едва ли она сможет остаться у меня в должности секретарши, если откажется проявить интерес к моим исследованиям.
- Вы так и сказали?
- Пришлось. К счастью, Чеффери - это была его мысль, должен признаться…
От удивления Лэгьюн запнулся на полуслове. Люишем как-то нелепо взмахнул руками, повернулся и побежал прочь. Лэгьюн вытаращил глаза, впервые столкнувшись с таким психическим явлением, которое выходило за пределы его понимания.
- Странно! - пробормотал он и начал распаковывать свой портфель. Время от времени он останавливался и озирался на Люишема, который сидел на своем месте и барабанил по столу пальцами.
В это время из препаратной вышла мисс Хейдингер и обратилась к молодому человеку с каким-то замечанием. Он ответил, по-видимому, предельно коротко, затем встал, мгновение помешкал, выбирая между тремя дверями лаборатории, и, наконец, исчез за той, что вела на лестницу черного хода. До вечера Лэгьюн больше его не видел.
В тот вечер Этель снова возвращалась в Клэпхем в сопровождении Люишема, и разговор их был, по-видимому, серьезным. Она не пошла прямо домой, а вместе с Люишемом мимо газовых фонарей направилась на темные просторы Клэпхемского пустыря, где можно было поговорить без помехи. И этот вечерний разговор явился решающим для них обоих.
- Почему вы нарушили свое обещание? - спросил Люишем.
Ее оправдания были путаными и неубедительными.
- Я думала, что вам теперь уж безразлично, - говорила она. - Когда вы перестали приходить на наши прогулки, мне показалось, что теперь уже все равно. Кроме того, это совсем не то, что спиритические сеансы…
Сначала Люишем был беспощаден в своем гневе. Злость на Лэгьюна и Чеффери ослепляла его, и он не видел, как она страдает. Все ее возражения он отвергал.
- Это обман, - говорил он. - Даже если то, что вы делаете, и не обман, все равно это - заблуждение, то есть бессознательный обман. Даже если в этом есть хоть частица истины, все равно это плохо. Правда или нет - все равно плохо. Почему они не читают мысли друг у друга? Зачем им нужны вы? Ваш разум принадлежит только вам. Он священен. Производить над вами опыты? Я этого не позволю! Я этого не позволю! На это, по крайней мере, я полагаю, у меня есть право. Подумать не могу, как вы там сидите… с завязанными глазами. И этот старый дурак кладет вам на затылок руку и задает вопросы. Я этого не позволю! Я лучше убью вас, чем допущу это!
- Ничего подобного они не делают!
- Все равно еще будут делать. Повязка на глаза - только начало. Нельзя зарабатывать на жизнь таким путем. Я много думал над этим. Пусть читают мысли своих дочерей, гипнотизируют своих тетушек, но оставят в покое своих секретарш.
- Но что же мне делать?
- Только не это. Есть вещи, которые, что бы ни было, нельзя позволять. Честь! Только потому, что мы бедны… Пусть он уволит вас! Пусть он вас уволит! Вы найдете себе другое место…
- Но мне не будут платить гинею в неделю.
- Будете получать меньше.
- Но я же отдаю каждую неделю шестнадцать шиллингов.
- Это не имеет значения.
Она подавила рыдание.
- Покинуть Лондон… Нет, не могу. Не могу.
- Почему покинуть Лондон? - Люишем изменился в лице.
- О, жизнь так жестока! - всхлипнула она. - Не могу. Они… Они не позволят мне остаться в Лондоне.
- О чем вы говорите?
Она рассказала, что, если Лэгьюн ее уволит, ей придется уехать в деревню к тетке, сестре Чеффери, которой нужна компаньонка. На этом настаивает Чеффери.
- Ей нужна компаньонка, говорят они. Не компаньонка, а прислуга, у нее нет прислуги. Мама только плачет, когда я пытаюсь с ней поговорить. Она не хочет, чтобы я от нее уезжала. Но она его боится. "Почему ты не делаешь того, что он хочет?" - спрашивает она.
Этель смотрела прямо перед собой в сгущающуюся тьму.
- Мне очень бы не хотелось рассказывать вам об этом, - снова заговорила она бесцветным голосом. - Это все вы… Если бы вы не рассердились… Из-за вас все стало по-другому. Если бы не вы, я могла бы выполнить его желание. Я… Я помогала… Я пошла помочь, если у мистера Лэгьюна что-нибудь получится не так. Да… В тот вечер. Нет… не нужно! Слишком тяжело мне рассказывать вам. Но раньше, до того как увидела вас там, я этого не чувствовала. Тогда я вдруг сразу показалась себе жалкой и лживой.
- И что же? - спросил Люишем.
- Вот и все. Пусть я действительно занималась угадыванием мыслей, но с тех пор я больше не обманывала… ни разу… Если бы вы знали, как трудно…
- Вам следовало рассказать мне все это раньше.
- Я не могла. До вашего появления все было по-другому. Он потешался над людьми, передразнивал Лэгьюна, и мне было смешно. Это казалось просто шуткой. - Она вдруг остановилась. - Зачем вы тогда пошли за мной? Я сказала вам, чтобы вы не ходили. Помните, я говорила?