В эту минуту завязалось сражение между Джонни и пятью его младшими братьями: накрывая стол к завтраку, они стали отнимать друг у друга хлеб и теперь щедро отвешивали один другому тумаки; самый маленький, с удивительной для столь юного возраста предусмотрительностью, не вмешивался в драку, а только ходил вокруг и дергал воинов за ноги. Мистер и миссис Тетерби с великим пылом ринулись в гущу боя, словно отныне то была единственная почва, на которой они могли действовать в согласии; без малейшего следа прежней кротости и добросердечия они сыпали удары во все стороны и, покарав правых и виноватых, вновь уселись каждый на свое место.
- Хоть бы ты газету почитал, чем сидеть сложа руки, - заметила миссис Тетерби.
- А что там читать, в газете? - с крайней досадой отозвался мистер Тетерби.
- Как что? - сказала миссис Тетерби. - Полицейскую хронику.
- Вот еще, - возразил мистер Тетерби. - Какое мне дело, кто там что натворил или что с кем сотворили.
- Читай про самоубийства, - предложила миссис Тетерби.
- Мне это неинтересно, - отвечал ее супруг.
- Кто родился, кто помер, кто свадьбу сыграл - ничего тебе не интересно?
- По мне хоть бы с сегодняшнего дня и до скончания века никто больше не рождался на свет, а с завтрашнего все начали бы помирать; меня это не касается. Вот когда придет мой черед, тогда другое дело, - проворчал мистер Тетерби. - А что до свадеб, так я и сам женат, знаю, велика ли от этого радость.
Судя по недовольному виду миссис Тетерби, она вполне разделяла мнение мужа; однако она тут же стала противоречить ему, просто ради того, чтобы поспорить.
- Ну, у тебя, известно, семь пятниц на неделе, - сказала она. - Сам же слепил ширму из газет и сидишь, вычитываешь чего-то детям по целому часу без передышки.
- Не вычитываю, а вычитывал, - возразил муж. - Больше ты этого не увидишь. Теперь-то я стал умнее.
- Ха, умнее! Как бы не так! Может, ты и лучше стал?
От этого вопроса в груди мистера Тетерби что-то дрогнуло. Он удрученно задумался, снова и снова проводя рукою по лбу.
- Лучше? - пробормотал он. - Не думаю, чтоб кто-нибудь из нас стал лучше, да и счастливее. Лучше? Разве?
Он обернулся к своей ширме и стал водить по ней пальцем, пока не напал на нужную ему вырезку.
- Вот это, помнится, все мы особенно любили, - тупо и растерянно промолвил он. - Бывало, дети заспорят о чем-нибудь, даже потасовка случится, а прочитаешь им эту историю - и они растрогаются до слез и сразу помирятся, будто от сказки про то, как малыши заблудились в лесу и малиновка укрыла их листьями. "Прискорбный случай крайней нищеты. Вчера мужчина небольшого роста с младенцем на руках, в сопровождении шести детей в возрасте от двух до десяти лет, одетых в лохмотья и, по-видимому, изголодавшихся, предстал перед почтенным мировым судьей и сделал следующее заявление…" Уф! Ничего не понимаю, - прервав чтение, воскликнул мистер Тетерби. - Просто непостижимо, мы-то тут при чем?
- До чего же он стар и жалок, - говорила себе между тем миссис Тетерби, наблюдая за мужем. - В жизни не видала, чтоб человек так переменился. О, господи, господи, принести такую жертву!
- Какую еще жертву? - брюзгливо осведомился муж.
Миссис Тетерби покачала головой и, ни слова не отвечая, стала так яростно трясти люльку, что младенца подбрасывало, точно щепку в бурном море.
- Может, ты хочешь сказать, милая моя, что это ты принесла жертву, выйдя за меня замуж? - начал супруг.
- Вот именно! - отрезала супруга.
- Тогда вот что я тебе скажу, - продолжал он так же угрюмо и сердито, как и она. - В брак-то ведь вступают двое, и если кто принес жертву, так это я. И очень жалею, что жертва была принята.
- Я тоже жалею, что ее приняла, Тетерби, от души жалею, можешь не сомневаться. Уж, верно, ты жалеешь об этом не больше, чем я.
- Понять не могу, что я в ней нашел, - пробормотал Тетерби. - Уж, во всяком случае, если в ней что и было хорошего, так теперь ничего не осталось. Я и вчера про это думал, когда после ужина сидел у огня. До чего толста, и стареет, куда ей до других женщин!
- Собой он нехорош, - бормотала меж тем миссис Тетерби. - Виду никакого, маленький, и горбится, и плешь у него…
- Уж конечно я был не в своем уме, когда женился на ней, - ворчал мистер Тетерби.
- Уж конечно помраченье на меня нашло. Иначе понять нельзя, как это я за него вышла, - раздумывала вслух миссис Тетерби.
В таком настроении они сели завтракать. Юные Тетерби не привыкли рассматривать эту трапезу как занятие, требующее неподвижности, а превращали ее в танец или пляску, скорее даже в какой-то языческий обряд, во время которого они издавали воинственные клики и потрясали в воздухе кусками хлеба с маслом; при этом обязательны были также сложные передвижения из дому на улицу и обратно и прыжки с крыльца и на крыльцо. Но сейчас между детьми вспыхнула ссора из-за стоявшего на столе кувшина с разбавленным молоком, из которого они пили все по очереди, и страсти до того разгорелись, что это прискорбное зрелище заставило бы перевернуться в гробу достопочтенного доктора Уотса. Лишь когда мистер Тетерби выпроводил всю ораву на улицу, настала минута тишины; но тотчас обнаружилось, что Джонни крадучись вернулся обратно, припал к кувшину и пьет, давясь от жадности, неприлично спеша, задыхаясь и издавая странные звуки, подобающие разве что чревовещателю.
- Сведут они меня в могилу, эти дети, - заметила миссис Тетерби, изгнав преступника. - Да уж скорей бы, что ли.
- Беднякам вообще не следует иметь детей, - откликнулся мистер Тетерби. - Радости от них никакой.
В эту минуту он подносил к губам чашку, которую сердито пододвинула к нему жена; миссис Тетерби тоже готовилась отпить из своей чашки; и вдруг оба они так и застыли, точно завороженные.
- Мама! Папа! - крикнул, вбегая в комнату, Джонни. - К нам миссис Уильям идет!
И если когда-либо с сотворения мира был на свете мальчик, который заботливее старой опытной няньки вынул бы младенца из колыбели и, нежнейшим образом баюкая и тетешкая его, весело отправился бы с ним гулять, то мальчиком этим был Джонни, а младенцем - Молох.
Мистер Тетерби отставил чашку; миссис Тетерби отставила чашку. Мистер Тетерби потер лоб, и миссис Тетерби потерла лоб. Лицо мистера Тетерби стало смягчаться и светлеть; и лицо миссис Тетерби стало смягчаться и светлеть.
- Господи помилуй, - сказал про себя мистер Тетерби, - с чего это я озлился? Что такое стряслось?
- Как я могла опять злиться и кричать на него после всего, что я говорила и чувствовала вчера вечером! - всхлипнула миссис Тетерби, утирая глаза краем фартука.
- Не чудовище ли я? - сказал мистер Тетерби. - Неужто у меня нет сердца? София! Женушка моя маленькая!
- Дольф, милый!
- Я… со мной что-то такое сделалось, Софи, что и подумать тошно, - признался муж.
- А со мной-то, Дольф! Я была еще хуже! - в отчаянии воскликнула жена.
- Не убивайся так, моя Софи. Никогда я себе этого не прощу. Ведь я чуть не разбил твое сердце.
- Нет, Дольф, нет. Это я, я во всем виновата!
- Не говори так, мой маленькая женушка. Ты такая великодушная, от этого совесть мучает меня еще сильнее. София, милая, ты не представляешь себе, какие у меня были мысли. Конечно, вел я себя отвратительно, но знала бы ты, что у меня было на уме!
- Ох, не думай про это, Дольф, милый, не надо! - вскричала жена.
- София, - сказал мистер Тетерби, - я должен тебе открыться. У меня не будет ни минуты покоя, пока я не скажу всю правду. Маленькая моя женушка…
- Миссис Уильям уже совсем близко! - взвизгнул у дверей Джонни.
- Маленькая моя женушка, - задыхаясь, выговорил мистер Тетерби и ухватился за стул в поисках опоры. - Я удивлялся тому, что был когда-то в тебя влюблен… Я забыл о том, каких прелестных детей ты мне подарила, и сердился, зачем ты не так стройна, как мне хотелось бы… Я… я ни разу не вспомнил о том, - не щадя себя, продолжал мистер Тетерби, - сколько у тебя было тревог и хлопот из-за меня и из-за детей; ты бы таких забот вовсе не знала, если бы вышла за другого, который бы лучше зарабатывал и был неудачливей меня (а такого уж наверно найти нетрудно). И мысленно я попрекал тебя, потому что тебя немножко состарили тяжелые годы, бремя которых ты мне облегчала. Можешь ты этому поверить, моя женушка? Я и сам с трудом верю, что думал такое!
Смеясь и плача, миссис Тетерби порывисто сжала ладонями лицо мужа.
- Ох, Дольф! - воскликнула она. - Какое счастье, что ты так думал! До чего я рада! Ведь сама-то я думала, что ты нехорош собой, Дольф! И это правда, милый, но мне лучшего и не надо, мне бы только глядеть на тебя до последнего моего часа, когда ты своими добрыми руками закроешь мне глаза. Я думала, что ты мал ростом - и это правда, но от этого ты мне только дороже, а еще дороже потому, что ты мой муж, и я тебя люблю. Я думала, что ты начинаешь горбиться - и это правда, но ты можешь опереться на меня, и я все-все сделаю, чтоб тебя поддержать. Я думала, что у тебя и вида-то нет никакого, но по тебе сразу видно, что ты добрый семьянин, а это самое лучшее, самое достойное на свете, и да благословит бог наш дом и нашу семью, Дольф!
- Ур-ра! Вот она, миссис Уильям! - крикнул Джонни.
И в самом деле, она вошла, окруженная маленькими Тетерби. На ходу они целовали ее и друг друга, целовали маленькую сестричку и кинулись целовать отца с матерью, потом опять подбежали к Милли и восторженно запрыгали вокруг нее.
Мистер и миссис Тетерби радовались гостье ничуть не меньше, чем дети. Их так же неодолимо влекло к ней; они бросились ей навстречу, целовали ее руки, не отходили от нее ни на шаг; они просто не знали, куда ее усадить, как приветить. Она явилась к ним как олицетворение доброты, нежной заботливости, любви и домашнего уюта.
- Да что же это! Неужто вы все так рады, что я пришла к вам на рождество? - удивленная и довольная сказала Милли и даже руками всплеснула. - Господи, как приятно!
А дети так радостно кричали, так теснились к ней и целовали ее, столько любви и веселья изливалось на нее, такой от всех был почет, что Милли совсем растрогалась.
- О господи! - сказала она. - Вы меня заставляете плакать от счастья. Да разве я этого стою? Чем я заслужила, что вы меня так любите?
- Как же вас не любить! - воскликнул мистер Тетерби.
- Как же вас не любить! - воскликнула миссис Тетерби.
- Как же вас не любить! - веселым хором подхватили дети. И снова стали плясать и прыгать вокруг нее, и льнули к ней, и прижимались розовыми личиками к ее платью, и ласкали и целовали Милли и ее платье, и все им казалось мало.
- Никогда в жизни я не была так растрогана, как нынче утром, - сказала она, утирая глаза. - Я должна вам сейчас же все рассказать. Приходит на рассвете мистер Редлоу и просит меня пойти с ним к больному брату Уильяма Джорджу, да так ласково просит, точно я - не я, а его любимая дочь. Мы пошли, и всю дорогу он был такой добрый, такой кроткий и, видно, так на меня надеялся, что я поневоле всплакнула, до того мне стало приятно. Пришли мы в тот дом, а в дверях нам повстречалась какая-то женщина (вся в синяках, бедная, видно, кто-то ее прибил); иду я мимо, а она схватила меня за руку и говорит: "Да благословит вас бог".
- Хорошо сказано! - заметил мистер Тетерби. И миссис Тетерби подтвердила, что это хорошо сказано, и все дети закричали, что это хорошо сказано.
- Мало того, - продолжала Милли. - Поднялись мы по лестнице, входим в комнату, а больной уже сколько времени не шевелился и ни слова не говорил, - и вдруг он поднимается на постели и плачет, и протягивает ко мне руки, и говорит, что он вел дурную жизнь, но теперь от всего сердца раскаивается, и скорбит об этом, и так ясно понимает греховность своего прошлого, как будто, наконец, рассеялась черная туча, застилавшая ему глаза, и умоляет меня попросить несчастного старика отца, чтобы тот простил его и благословил, а я чтобы прочитала над ним молитву. Стала я читать молитву, а мистер Редлоу подхватил, да как горячо, а потом уж так меня благодарил, так благодарил, и бога благодарил, что сердце мое переполнилось и я бы, наверно, расплакалась, да больной просил меня посидеть возле него, и тут уж, конечно, я с собой совладала. Я сидела с ним, и он все держал меня за руку, пока не уснул; тогда я тихонько отняла руку и встала (мистер Редлоу непременно хотел, чтобы я поскорее пошла к вам), а Джордж и во сне стал искать мою руку, так что пришлось кому-то сесть на мое место, чтоб он думал, будто это опять я взяла его за руку. О господи! - всхлипнула Милли. - Я так счастлива, так благодарна за все это, да и как же иначе!
Пока она рассказывала, в дверях появился Редлоу; он остановился на мгновенье, поглядел на Милли, тесно окруженную всем семейством Тетерби, и молча поднялся по лестнице. Вскоре он опять вышел на площадку, а молодой студент, опередив его, бегом сбежал вниз.
- Добрая моя нянюшка, самая лучшая, самая милосердная на свете! - сказал он, опускаясь на колени перед Милли и взяв ее за руку. - Простите мне мою черную неблагодарность!
- О господи, господи! - простодушно воскликнула Милли. - Вот и еще один. И этот меня любит. Да чем же мне всех вас отблагодарить!
Так просто, бесхитростно она это сказала и потом, закрыв лицо руками, заплакала от счастья, что нельзя было не умиляться и не радоваться, на нее глядя.
- Не знаю, что на меня нашло, - продолжал студент. - Точно бес в меня вселился… может быть, это от болезни… я был безумен. Но теперь я в своем уме. Я вот сейчас говорю - и с каждым словом прихожу в себя. Я услыхал, как дети выкрикивают ваше имя, и от одного этого разум мой прояснился. Нет, не плачьте, Милли, дорогая! Если бы только вы могли читать в моем сердце, если б вы знали, как оно переполнено благодарностью, и любовью, и уважением, вы не стали бы плакать передо мною. Это такой горький упрек мне!
- Нет, нет, - возразила Милли. - Это совсем не упрек! Ничего такого! Я плачу от радости. Даже удивительно, что вы вздумали просить у меня прощенья за такую малость, а все-таки мне приятно.
- И вы опять будете меня навещать? И закончите ту занавеску?
- Нет, - сказала Милли, утирая глаза, и покачала головой. - Теперь вам больше не понадобится мое шитье.
- Значит, вы меня не простили? Она отвела его в сторону и шепнула:
- Пришла весточка из ваших родных краев, мистер Эдмонд.
- Как? Что такое?
- Может, оттого, что вы совсем не писали, пока вам было очень худо, или, когда стало получше, все-таки почерк ваш переменился, но только дома заподозрили правду; как бы там ни было… но только скажите, не повредят вам вести, если они не дурные?
- Конечно, нет.
- Так вот, к вам кто-то приехал! - сказала Милли.
- Матушка? - спросил студент и невольно оглянулся на Редлоу, который уже сошел с лестницы.
- Тсс! Нет, не она.
- Больше некому.
- Ах, вот как! - сказала Милли. - Уж будто некому?
- Но это не… - он не успел договорить, Милли закрыла ему рот рукой.
- Да, да! - сказала она. - Одна молоденькая мисс (она очень похожа на тот маленький портрет, мистер Эдмонд, только еще краше) так о вас тревожилась, что не знала ни минуты покоя, и вчера вечером она приехала вместе со своей служанкой. Вы на своих письмах всегда ставили адрес колледжа, вот она и приехала туда; я нынче утром ее увидала, еще прежде, чем мистера Редлоу. И она тоже меня любит, - прибавила Милли. - О господи, и она тоже!
- Сегодня утром! Где же она сейчас?
- А сейчас, - шепнула Милли ему в самое ухо, - она сидит у нас в сторожке, в моей маленькой гостиной, и ждет вас.
Здмонд крепко стиснул ее руку и готов был сейчас же бежать, но она остановила его.
- Мистер Редлоу так переменился - он сказал мне нынче поутру, что потерял память. Будьте к нему повнимательней, мистер Эдмонд. Все мы должны быть к нему внимательны, он в этом очень нуждается.
Молодой человек взглядом уверил Милли, что ее предупреждение не пропало даром; и, проходя мимо Ученого к дверям, почтительно и приветливо поклонился.
Редлоу ответил поклоном, исполненным учтивости и даже смирения, и посмотрел вслед студенту. Потом склонился головою на руку, словно пытаясь пробудить в себе что-то утраченное. Но оно исчезло безвозвратно.
Перемена, совершившаяся в нем под влиянием музыки и нового появления Призрака, заключалась в том, что теперь он постоянно и глубоко чувствовал, сколь велика его утрата, и сожалел о ней, и ясно видел, как непохож он стал на всех вокруг. От этого ожил в нем интерес к окружающим и родилось смутное покорное сознание своей беды, подобное тому, какое возникает у иных людей, чей разум ослабел с годами, но сердце не очерствело и к чьим старческим немощам не прибавилось угрюмое равнодушие.
Он сознавал, что, пока он все больше искупает благодаря Милли зло, им причиненное, с каждым часом, который он проводит в ее обществе, все глубже утверждаются в нем эти новые чувства. Поэтому, а также потому, что Милли будила бесконечную нежность в его душе (хоть он и не питал надежды на исцеленье), Редлоу чувствовал, что всецело зависит от нее и что она - опора ему в постигшем его несчастье.
И когда Милли спросила, не пора ли им уже воротиться домой, к Уильяму и старику Филиппу, он с готовностью согласился - его и самого тревожила мысль о них, - взял ее под руку и пошел с нею рядом; глядя на него, трудно было поверить, что он - мудрый и ученый человек, для которого все загадки природы - открытая книга, а она - простая, необразованная женщина; казалось, роли их переменились и он не знает ничего, она же - все.
Когда они вдвоем выходили из дома Тетерби, Редлоу видел, как теснились и ластились к ней дети, слышал их звонкий смех и веселые голоса; видел вокруг сияющие детские лица, точно цветы; на глазах у него родители этих детей снова обрели довольство и любовь. Он всем сердцем ощутил простоту и безыскусственность, которой дышало все в этом бедном доме, куда вновь вернулось спокойствие; он думал о том пагубном недуге, который внес он в эту семью и который, не будь Милли, мог бы распространиться и тлетворным ядом отравить все и вся; и, быть может, не следует удивляться тому, что он покорно шел с нею рядом и крепко прижимал к себе ее нежную руку.
Когда они вошли в сторожку, старик Филипп сидел в своем кресле у огня, неподвижным взглядом уставясь в пол, а Уильям, прислонясь к камину с другой стороны, не сводил глаз с отца. Едва Милли появилась в дверях, оба вздрогнули и обернулись к ней, и тотчас лица их просияли.
- О господи, господи, и они тоже мне рады! - воскликнула Милли, остановилась и ликуя захлопала в ладоши. - Вот и еще двое!
Рады ей! Слово "радость" слишком слабо, чтобы выразить то, что они чувствовали. Милли бросилась в объятия мужа, раскрытые ей навстречу, склонила голову ему на плечо, и он был бы счастлив весь этот короткий зимний день не отпускать ее ни на минуту. Но и старик свекор не мог обойтись без нее. Он тоже протянул руки и в свою очередь заключил ее в объятия.
- Где же это столько времени пропадала моя тихая Мышка? - спросил он. - Ее так долго не было! А я никак не могу без моей Мышки. Я… где сын мой Уильям? Я, кажется, спал, Уильям.