- Прав-то прав, - спокойно возразила Кругликова, - однако вместе с тем я так себя понимаю, что против пошлостей я себя хладнокровным характером своим всегда бы оборонить сумела, но, если бы я у Светлицкой училась, то, может быть, не такая бы из меня теперь певица вышла. На Елену Сергеевну мне жаловаться грех: занималась со мною усерднейше, - только ведь она не для меня это делала, а для Андрея Викторовича. Какова я ни есть без темперамента, но очень хорошо чувствовала, что она через силу свою занимается со мною, и бездарностью меня считает, и презирает меня за бездарность, и втайне рада очень, что я бездарная, и что - есть за что ей меня презирать.
- Завираешься, Настасья! Много на себя берешь!
- Нет, не завираюсь. Она, бывало, если у меня что-нибудь в уроке моем не выходит и очень глупым ей кажется, так раз двадцать меня заставит повторить и все норовит, чтобы другие слышали и дурою меня находили… И ничего не скажет, никакого замечания, только глазищами своими стеклянными улыбается, и слышу я, всем нутром своим чую, как она в душе надо мною издевается и почитает меня ниже ползущего насекомого…
- Станет Елена Сергеевна так много утруждать себя тобою!
- Ладно! Я что знаю, то знаю… Ненавистница она - вот что!..
- Не за что ей ненавидеть тебя, - врешь ты!
Херувим сощурил лукавейшие глазки.
- А за Андрея Викторовича?
- Вспомнила! Когда это между ними было! Да и что ты - первая разве при нем после того, как у них кончилось? Было и до тебя, были и после тебя… и всех Леля знала, и никому от нее не было никаких неприятностей…
- Неприятностей и я от нее никогда не имела и не буду иметь. Она о себе слишком высоко понимает, чтобы делать неприятности. А ненавидела она всех, кто с Андреем Викторовичем… это ты поверь!.. И меня, и всех!..
- Бреды твои, Настасья, глупые, бабьи бреды! Она, я думаю, уж и позабыла давно…
Кругликова вдруг рассмеялась.
- Ужасно я ее на уроках дразнить умела!
- Здравствуйте?!
- Если, бывало, надоест мне это, что она уж очень меня сравнительно с собою в мыслях унижает, я сейчас же начинаю у нее прощения просить…
- За что?!
- А за то, что я такая глупая… "Не сердитесь, - говорю, - на меня, Елена Сергеевна, дорогая! Я и сама не рада, что неспособна вам угодить! Видит Бог, как я вам стараюсь: вчера даже ночью Андрюшу разбудила и заставила его со мною пройти, как вы показываете, - да вот голова-то у меня с дырьями: сегодня опять все позабыла…"
Юлович повернулась на стуле и крякнула:
- Ну?
- Ну и сейчас смех этот ее подлый у нее из глаз и пропадет…
- Ловко!
- То-то, думаю: ешь! Ты себя в богинях числишь, а меня в тараканах, а вот Андрей-то Викторович у меня в горсти, а тебя к деду послал… Хи-хи-хи!
- Характерец!
- Да - что же? Я не завистная и злости напрасной ни к кому питать не хочу, но понятно: ежели ты меня зубами сгрызть хочешь, так я тебе в рот сердитый таким каленым ядром подсунусь, чтобы и зуб пополам… Темперамента у меня, может быть, и нет, но соображения, кто чего не любит и кого чем можно донять, - этого, сделайте ваше одолжение, предостаточно. Одерну кого хочешь, и даже сверх возможности.
Она пригорюнилась и возвратилась к прерванному разговору.
- Любила… Что же - любила? Молоденькая была, глупенькая… возраст свой не соображала… Входя в степенные года, все это пустословие насчет любви надлежит бросить, чтобы искать в жизни положительных руководств. Умная женщина, которая в моем цветущем возрасте, должна мечтать не о шалостях, но об устроении своих дней.
- А ты почитаешь себя неустроенною?
- А то как же? Которая женщина незамужняя, я ее обязательно понимаю как неустроенную. Будь Андрей Викторович холостой или вдовец, я бы непременно ладила за него замуж. И так полагаю, что, хотя любви в нем ко мне большой нету, однако по благородству своему он бы мне в том не отказал. Но как скоро его законная шлюха и мереть не мрет, и развода не дает, а только в безвестной отлучке с босяками путается да адреса доставляет, куда ей деньги на водку посылать, то мне всенепременно надобно высматривать себе хорошего мужа. Совсем я того не желаю, чтобы моя красота увядала в безбрачии. Это, конечно, очень значительное мое благополучие, что Андрей Викторович не наградил меня потомством, но вообще я ужас какая семейная и хочу иметь своих законных детей… И чего же мне ожидать, скажи пожалуйста? Конечно, я имею в прошлом свой изъян поведения, но при моей красоте и свежем возрасте и как я ко всему тому женщина не без средств, то всякому мужчине, который умный и с рассуждением, меня очень лестно взять за себя. Еще и холить будет, и в глаза смотреть, и на задних лапках ходить. А если молодость уйдет, да румянец слиняет, да морщинки щеки выпестрят, тогда станет, Машенька, поздно. Пожилым бабам замуж идти - это пошлости. Который если подлец и польстится на капитал, то потом в отместку так тебя скрутит в бараний рог, - соками по капле изойдешь у него в кулаке-то, вот что! Я замуж пойду скоро, но с большою осторожностью. Не торопясь, подумавши. Мне солидный муж нужен. Театральщина-то шалая ваша вот как надоела.
- И Андрюшка?
- Шалее вас всех! Знаешь, Маша, вот тоже о нем… который год я о нем думаю: здоровый он человек или одержимый?
- Кутафья ты перемышльская, - вот тебе мой ответ!
- Да что - кутафья? Правда! Я, Маша, такого образа в мыслях, что всякий человек должен соответствовать своему званию. А который не соответствует, есть неосновательный. Кричат об Андрее Викторовиче: знаменитость! великий артист! А что великого? Ежели бы я деньги не копила, он бы не хуже тебя в дырьях и рвани ходил…
Юлович и злилась, и смеялась.
- Кутафья, Настенька, кутафья!
Настенька тянула:
- У артистов, которые себя понимающие, - какое знакомство? Купцы, инженеры, богатые господа… Артист с ними - и шутку пошутить, артист с ними - ив карты поиграть… Глядишь, к бенефису-то - и взыскан: эва, какие горы в оркестре наворочены - и золото, и серебро, и брильянты, и выигрышные билеты, и часы, и портсигары…
Юлович усмехнулась с презрительною гримасою убежденной и беспардонной богемы.
- Душанову даже автомобиль поднесли. Только это было на смех.
- А что на смех? - живо подхватила и возразила Настя. - Хоть и на смех, все - в дом, а не из дома. Смейся, пожалуй, с большого ума: автомобиль-то худо-худо две тысячи стоит. Две тысячи! Шутка! Да я за две тысячи не знаю, что можно сделать…
- Пройдись голая по бульвару! - захохотала Юлович. - Охотников заплатить - найду хоть сейчас… Еще накинут!
Ангелоподобная красавица даже не улыбнулась,
- Нет, этого нельзя: дешево. Нет расчета, потому что портит репутацию и прекращает карьеру к жизни. Репутация, Маша, тоже капитал. Без нее нельзя.
- Нельзя-то нельзя, - согласилась Юлович, - только я, бедняга, всегда на этот счет соображать опаздывала…
Настя журчала:
- Но - что две тысячи - большая сумма, в этом ты мне поверь. Много за нее купить можно… особливо, если у нашей сестры и по тайности… хороший капитал!..
Юлович покрутила головою.
- Ну, знаешь! ты при посторонних так не откровенничай.
- А что?
- Да ведь пожалуй, кто и предложит… Как ты тогда?
- А у нас с Андреем Викторовичем, - продолжала Настя, пропуская мимо ушей замечание приятельницы, - у нас взамен обстоятельного знакомства - косоворотка, да голубой воротник, да барышни в барашковых шапочках. Крика много, лаврового листу - на два полка щей наварит, а существенного и нет ничего. Намедни книги поднесли, Шекспира сочинения. По-моему, насмешка одна! Ну зачем оперному певцу книги? Разве которые оперные - читают? Это уж преставления света ждать надо, ежели мы, оперные, в книгу носы уткнем!
- Врешь: Андрюшка читает!
Настя недовольно усмехнулась.
- Так я же и говорю: шалый!.. И без книг шалый, а с книгами совсем зайца в голову заполучит и с ума сойдет… Компанию подобрал! Мальчишки и девчонки! Поди нигилисты все! За ними полиция смотрит! Накурят, надымят, папиросных окурков по коврам нашвыряют, наголосят - аж потом три дня крик из квартиры метлою выметать надо… И слова такие произносят… ужас!.. Конечно, я женщина - мне что? С меня не спросят! - но вчуже страшно слушать. Сама знаешь, какое время: в каждом дому свой шпион есть, а им - хоть бы что: как с гуся вода. Орут, поют… Ничего не боятся, отчаянные! Я только сижу да трясусь: помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его, защити от мужа кровей и ареда… Покуда Бога ругают, оно еще куда ни шло, потому что это, я знаю, теперь ничего: у меня кум в казенной палате служит, сказывал, что за Бога в Сибирь больше нельзя. А ведь они, охальники, до самого что ни есть высшего правительства дерзают. Говорю тебе: в семи потах сижу и всеми поджилками трясусь!
- Скажите!
- Чаю пьют: ну веришь, Маша? В неделю фунт выходит!
- Ай-ай-ай!
- Вот - как Бог свят. В понедельник фунт почала, а в субботу - этакая щепотка.
- Не разорись, мать. Небось по два сорок чай-то берешь?
Настя уставилась на нее с гримасою хозяйственного ужаса и деловито отмахнулась, как от сумасшедшей:
- Скажешь тоже! Напасешься ты на них по два сорок! Это - по миру надо пойти. Климушинским пою, в рубль шестьдесят…
- Да! При тридцати тысячах дохода оно - все легче!
Настя ответила смеющейся Юлович взглядом большого неудовольствия.
- А что мне в его тридцати тысячах дохода? Я тебе, Маша, истинно говорю: мне эти театральные фиверки ваши - не по нутру. Получит завтра Андрей Викторович дифтерит, - вот тебе и тридцать тысяч дохода!
- Тьфу, Настасья! Выдумает же! Типун тебе на язык!
- Я, Машенька, люблю доход малый, но верный.
Юлович хитро подмигнула ей.
- Ох, Настасья, есть у тебя капитал, есть!
Та подумала и кивнула головою.
- Конечно, свое обеспечение я приобрела… что ни случись, не останусь кончать жизнь с пустыми руками… Ну и туалеты имею… бижу всякие… На тряпки я не азартна, не люблю портних баловать, а вот брильянты, меха… белья имею много отличнейшего… Но - чего же мне и стоило! Одни бенефисы его… С ног собьешься, что крови испортишь всякий раз, покуда устроишь и сбудешь с рук событие это великое… Ведь сам-то пальцем о палец не ударит, чтобы сбор раздуть… успех там… газеты… подарки… Все я! Ему все его великолепие, как кушанье, готовое подай, а что неприятного по кухне - это все мое! А в благодарность только воркотню слышу… То не так, это не этак… Да с этим не говори, да тому не одолжайся… Да я его компрометирую, да я его в неловкое положение ставлю… Кабы не я, так у него бенефисы без единого подарка проходили бы, только с травою да ревом дурацким - вот тебе слово! Я - все! Я и намекну, я и подговорю, я и пококетничаю, я и подскажу, что купить… А он лается!
Настя даже смахнула с небесно-голубых очей своих что-то вроде тощей слезинки. Потом заговорила мечтательно:
- Ежели я такое свое намерение оправдаю, чтобы с Андреем Викторовичем разойтись, то имею я планы заняться - на Красный крест подряды казенные брать, с передачею… смекаешь?
Юлович фыркнула.
- Где мне! Я, девушка, арифметикою слаба. Но, уж если ты хвалишь, должен быть хабар хоть куда - жоховый! А, по-моему, девка, вот тебе совет: будет еще лучше! Оборачивай ты свой капитал промеж нас негласными ссудами?.. С меня первой - что деньжищ должна снять: ведь я, грешница, всегда без гроша сижу и в кредите нуждаюсь.
Кругликова вздохнула и возразила с голубиною кротостью:
- Тебе, Машенька, я никак своих денег не поверю.
- О?! - удивилась Юлович. - За что?
- Потому, - опять вздохнув и самым наставительным тоном объяснила красавица, - что с тебя, Машенька, я не могу взять настоящего процента.
- Не оправдаю? - полюбопытствовала заинтересованная Юлович.
Настя потупилась, подумала и отвечала, с прозрачною ясностью прелестного своего взгляда:
- Нет, не то что не оправдаешь, а мне будет жаль тебя: все-таки были подруги… очень уж труден тебе покажется мой процент!..
- Так ты не грабь! по-божески бери! снизойди! - хохоча и сотрясаясь всем своим жирным телом, воскликнула искренне развеселенная Юлович.
Настя почти в испуге подняла на нее недоумелые глаза.
- Что ты? Как можно! За что же мне терять свое? Согласись!
Обе примолкли.
- Сколько лет уже я знаю тебя, Настасья, - жестко и серьезно начала Юлович, - а всякий раз, что вижу тебя с Андрюшкою, - загадка это для меня: как вас черт веревкою связал? Ну его еще я понимаю: красотою своею неземною ты его полонила… Но ты-то, ты-то - как умудрилась за ним, цыганом, пойти? Неужто не разобрала, что вы - не пара? Он - огонь, а ты - вода!
Кругликова красиво повела плечами.
- Девическое ослепление молодости!
- Ага! - обрадовалась Юлович, - все-таки, значит, влюблена-то была? Ну слава Богу! А я уж боялась, что ты - так сразу от колыбели и принялась деньги считать…
Но Настя, верная себе, и тут ее разочаровала.
- Нет, я не то что влюблена была, - созналась она в пленительном раздумье русской Мадонны, - но, как будучи очень молода и живши в провинции, то еще не знала для себя настоящих карьер…
- Тьфу! Дура!
- Ну вот и рассердилась… Я же с тобою, как с подругою, - по всей откровенности, а ты бранишься… За что?!
VI
- Мориц! Мешканов! Елена Сергеевна! Что же вы, господа, со мною делаете? Ведь это… это… я не знаю что! Отчего вы все до сих пор молчали про эту, как ее?.. Петелькину? Такое явление в труппе, и никто мне ни слова…
- Н-ню, - возбужденно отозвался трагическому Берлоге, устало опускаясь на диван, во фраке и еще с дирижерскою палочкою в руке, Мориц Рахе, - н-ню, откуда же бы я знавал? На репетиции diese Лампочкина показывала один хороший голос und nichts mehr… Теперь я сам совершенно пораженный… После "Grâce" ей аплодировал Orchester… О! это чрезвычайно редкий, чтобы Orchester аплодировал на дебютант… Это звучит, как надежда на карьера… ба! Она меня один раз обманывала: я не ожидал. Странно, очень странно!.. И - понимай меня немнож-ко: sehr originell…Я стою на свой прежний место: никакой школа! полный нуль, как классический метод! Sie singt ganz primitiv, wie der Vogel singt. Aber… что-то есть… Я тоже аплодировал… ja! mit meinem Orchester…
- Ты аплодировал Наседкиной? - изумилась Елена Сергеевна - еще в голубом спензере Алисы, нормандской крестьянки, горящая искусственным румянцем грима и естественным - от нервного подъема только что спетой, большой партии и принятого громкого успеха.
Рахе склонил голову.
- Jawohl! Она меня брала за ложку…
- Это серьезно… это очень серьезно!.. - с задумчивым любопытством возразила Савицкая. - Я думала, что ты уже позабыл, как нравится пение в опере… да еще в "Роберте": ты его терпеть не можешь…
Рахе сделал усталую гримасу и повторил:
- Она меня брала за ложку!
- Это серьезно! - повторила и Савицкая.
- Ах, батюшка! - выкрикнула, качаясь на мягкой кушетке, Маша Юлович, - на этот раз набеленная, нарумяненная, нарядная и почти молодая, под огромною черною шляпою в перьях, за которую девять мужчин из десяти приняли бы ее за кокотку. - Ах, батюшки! Все повлюбились? Да где она? Что за чудо такое? Я из-за кулис слушала… Правда на сцене-то голоса глухо звучат… Слышно, что есть голос у девки; но - с чего вы все уж так очень взбеленились?.. Не слыхали мы, что ли, хороших голосов?
- Таких - нет, - оборвал Берлога. - Это - голос! Из голосов голос! Это - вот какой голос, господа: лучший из женских голосов, какой когда-либо появлялся в нашей труппе.
Рахе кисло улыбнулся.
- О-о-о! Через слишком!
А Юлович перестала качаться и сделала Берлоге нос толстою, с запухлыми перстнями и кольцами рукою.
- Не ври, Андрюшка! Лучший голос в труппе - у меня!
- Андрюша в экстазе, - заметила Елена Сергеевна, с своею сухою улыбкою одними глазами. - Теперь мы наслушаемся гипербол и декламаций!
Мешканов тоже трепал Берлогу по плечу, грохотал и уговаривал:
- Через борт хватили, Андрей Викторович, - хо-хо-хо-хо! - ей-Богу, это уж через борт!
Берлога с досадою бросил окурок и принялся чиркать спичкою, чтобы зажечь новую папиросу.
- Я говорю, что чувствую, - отрывисто говорил он. - В этом голосе я слышу свое, родное мне, любимое, кровное. Если бы я был женщиною, мне кажется, мой голос должен был бы звучать, как у этой… Петушковой!..
Общий взрыв хохота встретил его слова, а Елена Сергеевна иронически протянула:
- Как это хорошо для нас, что ты покуда еще мужчина!.. Торжествуйте, Саня, - обратилась она к входящей Светлицкой, - ваша ученица покорила всех мужчин, и вот - самый ярый ее поклонник…
- Андрей Викторович? Вы? Вам нравится? В самом деле? Верить ли мне счастью?
Светлицкая поймала руку Берлоги в свои мягкие, толстые, горячие ладони и повисла на нем, благодарно и пытливо впиваясь в лицо его черными, всегда настороже, бархатными, темными и все еще пылкими глазами.