Pахе. Ти - наше солнце, ти - наш любовь, ти - наше… сукр… сукр… Teufel!.. наше сокровищнице. Ти вистроил весь наш репертуар. Ти - душа дела. Теперь припоминай себе немножко, пожалуйста, was fur eine морда ти показал мне всякий раз, когда я давал тебе другая примадонна, а не Елена Сергеевна?
Берлога. Да, - если она на сцене понимает меня как никто? Если она своею холодною, умною, внимательною мыслью ловит налету каждую мою мысль, каждую мою интонацию, каждое намерение жеста и голоса? Елена Сергеевна, когда мы вместе на сцене, - мое второе "я". Мы с нею в дуэте, как парные лошади в дышле: на унос! Она меня дополняет и вдохновляет. Она досказывает недоговоренное мною, я - ею…
Pахе. So! Prachtvoll! Ausgezeichnet! И за всем тем ти делаешь мне свой каприз und eine schreckliche сцена, для чего она поет с тобою на опера Нордман!
Берлога. Согласись, Мориц, что это - в первый раз за двенадцать лет!
Pахе. Но не в последний, Андрей. О! Стоит только начать… Не в последний!
- Можно?
Мешканов постучал и приотворил дверь.
- Bitte, bitte… Ohne Komplimente!
Мешканов вошел.
- Да, знаем мы вас: ohne Komplimente… Войди без спроса в недобрый час, - так шугнете, хо-хо-хо-хо, - не знай, как и выскочить! Я к вам, достоуважаемый шеф и maestro, от друга нашего Александры Викентьевны Светлицкой с напоминанием, что вы имеете десять минут опоздания…
- Teufel!
Рахе спустил ноги с диванчика, положил сигару и, достав привычною рукою с полки клавираусцуг, принялся листать его, медленно следя нотные полосы сквозь золотое pince-nez.
- Что она репетирует, милейший Светлячок? - спросил, присаживаясь на подоконник, в табачном дыму, Берлога.
- Нет, это не она… - отозвался Рахе. - Она ученицу свою привела… Беседкина, Соседкина, Наседкина… eine unmögliche фамилия для сцена… Я делал ей одна проба с фортепиано, и мне казалось, что diese Наседкина имеет способность… Sehr grosse Stimme!.. Н-ню, я назначал ей две арии и один дуэт из "Мефисто" на сцене mit Orchester. Если сойдет хорошо, можно будет взять ее на вторые роли. Unsere Саня за нее очень хлопочет…
Берлога и Мешканов переглянулись с тою двусмысленною, нечистою улыбкою, которая у людей этой оперной труппы появлялась всегда, когда заходила речь об ученицах или учениках Светлицкой, пожилой певицы, известной по сплетням о разнообразии ее тайных пороков едва ли не больше, чем даже своим прелестным, мягким контральто.
- Эта госпожа Колпицына, - насмешливо сказал Берлога, - у нее как? Из платящих или из хорошеньких?
- Должно быть, из платящих, - загрохотал Мешканов, - потому что физиомордия не из значительных: так, всероссийская лупётка общеустановленного образца. Я, впрочем, ее все мельком видел, во мраке кулис или на сцене без рампы… Фигура, кажется, есть, и телеса в изобилии…
- Не для меня!
Берлога скорчил гримасу. Мешканов продолжал.
- И все конфузится и ахает… Говорит больше шепотом и, что ни скажет, потом ахнет: "Ах, что я? Ах как я? Ах какой вы? Ах, разве можно? Ах, я не так? Ах, я этак?.." Из купеческих дочерей; идет на сцену по случаю родительской несостоятельности. Образование получила в благородном пансионе с музыкою. Оттуда, надо полагать, и почерпнула эту свою столь великую невинность, что даже в собственный пол не верит…
Рахе, улыбаясь, обернулся к Берлоге от дверей, с клавираусцугом под мышкою:
- Ти, новатор, реформатор, искатель новых чудес! Не хочешь ли пойти со мною - послушай, посмотри, какие они бывают, эти приходящие к нам новенькие… Schreklich… Eine угнетенная невинность, и вульгарна, как горничная!
- Маша Юлович была когда-то и в самом деле горчичною!
- И какой школа! Oh, mein Gott, какой дурацкий школа! Этой Саня Светлицкой надо законом воспретить учить пению! Никакой понятия о классический метод.
Берлога рассмеялся.
- Мориц! Пощади: ты знаешь, что я сам учился петь что-то вроде трех месяцев с половиною, да и те считаю потерянными для карьеры.
- О, ти! ти!.. - даже как будто вспылил слегка Рахе. - Что ти всегда толкаешь мне в глаза со своим ти? Ти поступал очень скверно, не приобретя' классический метод, aber ein solcher, Берлога имеет свое извинение не знать классический метод… Aber - ein Берлога!.. А которая не есть Берлога, получает обязанность изучать классический метод. Без классический метод - keine Musik! Нуль! Мыльный пузырник! Артист не есть артист, и артистка не есть артистка!
Он торжественно поднял указательный палец.
- Елена Сергеевна имеет классический метод!
- Кто же в этом сомневается? - проворчал Берлога, сразу став не в духе, как человек, которого неловким напоминанием возвратили к неприятным мыслям.
Рахе, смотря на него остро и проницательно, кивнул головою и повторил:
- So! Она классический метод имеет!
* * *
Старая опытная театральная лисица, Мешканов сразу понял, что между столпами дирекции произошло объяснение не из веселых, догадался и о причинах, вызвавших объяснение. С дипломатически скромным лицом - "моя хата с краю, ничего не знаю" - открыл он бюро и уселся разбирать какие-то ведомости и записки.
- Репертуарчик изволили получить? - не глядя, спросил он Берлогу.
Тот продолжал громоздиться на подоконнике, как монумент, хмурый, мрачный и все более обставляясь недокуренными папиросами.
- Заняты на этой неделе три раза. Во вторник - "Борис Годунов", в четверг - "Вражья сила", а в воскресенье имеете изображать Демона Лермонтова, который был человек чувствительный, хо-хо-хо-хо!..
- И при этом каждый день репетиции оперы Нордмана?
- Tu l’as voulu, Georges Dandin!
- Недурно! Дирекции на меня жаловаться не приходится: даром хлеба не ем. Как у нас сборы?
- Битком. Если теперь еще будет иметь успех "Крестьянская война"…
- Конечно, будет! - почти вскрикнул Берлога и, швырнув папироску на пол, порывисто встал, руки в карманы. - Надо быть ослами, идиотами, чтобы не понять этой музыки. Нордман - гений, Мешканов!
- Да ведь что же-с - гений? - возразил режиссер, зарываясь в бумаги. - Что же-с гений? Гений в искусстве есть говядина без соуса… вещь прекраснейшая, но трудно приемлемая, а в большом количестве даже и нестерпимая-с. Зависит - как приготовить и подать… Очень может быть, что господин Нордман действительно гений: я, знаете, как раньше никогда не видал живого гения, то степеней сравнения не имею и судить не могу. Ну а все же я больше на вас уповаю, Андрей Викторович, на ваше участие… Поджио тоже с большою любовью работает… А при всем том, ежели чистую правду говорить… хо-хо-хо-хо!.. вы меня не предадите, милый человек?
- Валяйте, - отозвался, глядя на землю, угрюмый Берлога.
Мешканов подмигнул и жалобным, гнусливым голосом протянул:
- Примадонночку-то для Маргариты Трентской нам надо бы посильнее!
Берлога резко повернулся к нему спиною.
- А я что говорю?!
Мешканов тараторил:
- Не вытягивает наша Лелечка. Нет! Добросовестность образцовая, искусства, ума и старания много, но… Изабелла ослабела! Кишка тонка! Сразу слышно: хорошо поешь, барыня, но не за свое дело взялась… Помилуйте! Финал-то второго акта? А?
Берлогу даже передернуло.
- Э! Не раздражайте меня, Мешканов.
- "Бог свободы, освяти наши мечи!" - пропел режиссер, чуть не с волчьим каким-то аппетитом фанатика-меломана, смакуя широкую мелодию. - Ух, чего у него там в хорах и в оркестре понапихано! Trombi! Tutti! Сто сорок fortissimo, сбор всех частей в одно вавилонское столпотворение! Трясется земля, колеблются стены и - и "обрушься на меня ты, вековое зданье!" Хо-хо-хо-хо!.. Тут примадонна должна всех вас верхами прихлопнуть и весь театр на воздуси поднять. Львица должна слышаться, львица-с! А у Лелечки оно выходит больше на манер огорченного котенка!
- Не расписывайте, Мешканов. Знаю не хуже вас, что идем на авоську. Но - если нет другой примадонны? На нет и суда нет.
- Конечно-с. За неимением гербовой, хо-хо-хо-хо, пишем на простой. А только очень жалко. Опера хороша.
Берлога возразил значительно и грустно:
- Не в том только суть, Мешканов, что опера хороша. Мало ли хорошей музыки пишут на свете? Важно, что это наша опера, Мешканов. Наша опера, - вот этого нашего дела, вот этого нашего театра. Я в ней слышу наш плод, она наше законное достояние, она наше гениальное дитя. Вот в чем сила. Мы именно такой оперы двенадцать лет ждали.
- И другой, подобной, еще столько же прождем, - подхватил Мешканов. - То-то и жаль, что мы не во всеоружии… Конечно, в конце концов, Елены Сергеевны воля - хозяйская: директриса!..
Он ухмыльнулся с досадою неудовлетворенного знатока.
- То же и в финальном дуэте вашем, когда вас вдвоем на казнь-то ведут…
- Что еще в дуэте? - встрепенулся Берлога.
- Слышно: нельзя вам разойтись вовсю, не пущает Лелечка, расхолаживает.
- Слышно? - переспросил испуганный артист, машинально повторяя вполголоса знакомую фразу:
Из нашего пепла Феникс воскреснет
И пламенным облаком к небу взлетит…
На любимые бархатные звуки Мешканов даже зажмурился, как кот, которого пощекотали за ушами.
- К сожалению, очень слышно-с… Одному-то Фениксу публика очень верит, что он взлетит к небу пламенным облаком, ну а другой… хо-хо-хо! - того-с: застревает, наподобие баллон-каптива… Я ваш темперамент знаю. Такие дуэты для вас преопасные. Вскочит вам пламя в голову, рванете нутром-то, - ау! что тогда от Лелечки останется? А с опаскою, с оглядкою, на узде - оно не весьма-с!.. Хо-хо-хо-хо… холодновато… бледненько выходит…
- Сам знаю, - мрачно огрызнулся баритон. - Не злите меня, Мешканов.
Режиссер выпучил свои шарообразные голубые глаза, выпятил трубою толстые губы.
- Не вуле? Ком ву вуле!
- В среду у нас "Роберт-Дьявол"- невинно-деловым тоном сообщил он, помолчав.
Берлога сердито дернул плечом.
- В двадцатом веке кормят публику огорчениями чувствительного черта от родительской нежности! Кому это надо?
- Ничего, побалуемся. Сбор хороший. Елена Сергеевна чудесно изображает арию с птичкою, - от птички не отличишь! - а Кереметев недаром же читал целое лето книги по магии и тому подобное: надо ему просветить публику, каков бывает настоящий ад, черти, дьяволы, суккубы, инкубы, лемуры, ламии и прочая средневековая нечисть…
- Тьфу!.. В Изабелле кто же, - моя Настасья отличаться намерена?
- Они-с.
- Воображаю!
Мешканов посмотрел на него пристально и насмешливо и запел, вертя плечами и перебирая полы пиджака, как кафешантанная певичка на эстраде:
Ох, мущины - тру-ля-ля!
Все вы хороши!
Эгоисты, фаты,
Нету в вас души!..
- Увазыть дэвиц из города Пэрэмышля, дюша мой, умэишь? - спросил он, коверкая язык армянским акцентом.
- Уметь-то умею, - усмехнулся Берлога.
Мешканов кивнул, моргнул, вздохнул, ударил ладонью по столу:
- Ну и тэрпи!
III
Елена Сергеевна Савицкая в театре своем никогда никому не сказала грубого слова. Тем не менее, когда она появляется в своих владениях, все - от важного, седобородого Захара Кереметева до последнего плотника на колосниках - подтягиваются, как на смотру. При всей красоте Савицкой, хороших манерах, вежливости и много раз доказанной сердечности было в ней что-то, от чего в ее присутствии у людей зависимых пробуждался в сердце пренеприятный червячок, точно вот сейчас обратит она к тебе свои светлые очи и пригласит своим гармоническим голосом: "Пожалуйте экзаменоваться". Оперная молодежь откровенно боялась ее, как воплощения ответственности, и не скрывала этого почтительного страха. "Старики", - вроде того же Кереметева или Мешканова, - прятали неловкость под разнообразными масками той условной фамильярности, что в закулисных товарищеских отношениях есть альфа и омега, фундамент и крыша, - спасительный цемент, без которого русскому театральному общежитию и дня пробыть бы нельзя. Когда Елена Сергеевна вошла в режиссерскую, знакомый червячок немедленно укусил и Берлогу, и Мешканова. Берлога вдруг вспомнил о своих окурках и принялся хмуро собирать их всюду, где наставил, а Мешканов возопил:
- А вот и повелительница душ и телес наших!
И полетел к "ручке". А так как ручка была в перчатке, а перчатку надо было снять, на что Елена Сергеевна не слишком торопилась, то Мешканов продолжал приплясывать, кланяться и кривляться:
- Обольстительной, восхитительной, превосходительной и властительной хозяюшке верный холоп Мартынко челом бьет!.. Ну вот мы, наконец, и с ручкою!
Елена Сергеевна, свежая и розовая под синею шляпою, спокойно смотрела на него своими неулыбающимися глазами и говорила:
- А, побивши челом, шли бы вы, верный Мартынко, на сцену: там Нордман скитается в кулисах, как грешная душа в чистилище, и сам скучает, и всем мешает. Он уверяет, что вы пригласили его к одиннадцати часам смотреть декорации, а потом улетели куда-то и о нем позабыли, тогда как сейчас без четверти двенадцать…
Сконфуженный Мешканов схватился за голову.
- Impossibile!.. Pieta, signora!!! - запел он из "Страделлы". - Спешу, бегу, лечу, скачу… Но, - одну минутку: вы-то сами, distintissima, уже видели эту декорацию? Ущелье в Альпах Пьемонта - шедевр нашего старца Поджио?
- В мастерской видела. На сцене буду смотреть, когда световые эффекты установятся. Сейчас он их только пробует и выбирает.
- Ух! - тараторил Мешканов. - И закатил же перспективу! Прямо надо сказать: старик превзошел себя. Лесище! Дубище! Корнища! Дупла! Колоды! Вверху на заднем занавесе ледяные вершины горят тихим, таинственным огнем своего хрусталя: совсем как ваши прекрасные глазки, достоуважаемая..
- Благодарю вас. Однако Нордман…
Но Мешканова уже захлестнуло.
- Луна - как черт одноглазый! Рогатая, кровью налитая, и зеленый трупный свет, как на кладбище… Светляки!.. Гнилушки! И рыцари, феодалы-то, феодалы свирепые, мерзавцы-то своей жизни, против которых восстали этот самый Дольчино с Маргаритою… Понимаете?.. Рыцари едут с горной тропы молча, на боевых конях. В кольчугах! В шлемах! Кони железные, люди железные. Топ, топ, топ… Топ, топ, топ… Это мы поставим! Это, я вам доложу, мы с Захаром Кереметевым поставим! Превзойдем самих себя! Умри, Денис, и больше не пиши!
Елена Сергеевна возразила безразличным голосом, который не понравился угрюмо слушавшему Берлоге:
- Какой счастливец Нордман! Все в его опере собираются превзойти себя: Поджио, Кереметев, Мешканов… Об Андрюше нечего и говорить!
- Да, голубушка вы моя! - возопил Мешканов, - Елена Сергеевна вы моя! Как же не поставить? Ведь вы поймите, кто едет! Смерть едет! Сытая смерть идет походом - топтать и пожирать голодных людей! Каждый всадник должен такой вид иметь, чтобы публика в нем видела вампира общественного: ведь каждый, - один, - по крайней мере, из целого города соки пяткою своею железною выдавливает!.. Возненавидеть их, идолов аккаронских, мы публику заставим! Уже маршем их одним этим ужаснейшим мы ее в бешенство приведем!
- Вы, Мешканчик, сегодня поэт! - заметила Савицкая.
Берлога издали сухо возразил ей:
- От Нордмана. Поэзия - недуг заразительный.
Мешканов не слушал.