Наутро навстречу поезду, как зеленый прохладный кораблик, выплыл из голой степи городок Джамбул. Но не успел состав вползти в станцию, еще лязгали буфера, шипели тормозные шланги, еще плыл, никак не мог остановиться деревянный обшарпанный вокзал, а вровень с вагонами уже бодро побежали какие-то люди в полувоенных картузах, но с винтовками настоящими. "Выгружайсь! Выгружайсь! Вагоны освобождай! Приехали!"
Вот тебе и городок зеленый Джамбул! Думали, остановятся на полчасика - паровозик попьет водицы, отдышится - да и дальше постучат, и к вечеру, глядишь, и Алма-Ата, а тут - на тебе! - новая пересадка. Скоро так, глядишь, и в голой степи пересадки начнут устраивать…
А эшелон минут через пять - точно вымолоченный на пути людьми и вещами, полностью вышелушенный, пустой - погнал назад, и полувоенные, вися на подножках, целеустремленно и строго смотрели вдаль. Люди побрели через пути к вокзалу, к приподнятому деревянному перрону, закидывали наверх детей, вещи, сами лезли. Перрон на глазах превращался все в тот же вялый, измученный, бесколесный табор.
На знойном и пустом, как степь, базаре неподалеку от станции Катя и Митька долго спорили под вывеской "Ремонт часов". В конце концов Катя решительно дернула дверь хибарки - и Митьке ничего не оставалось, как проследовать за ней.
Маленькие Катины часики толстый недовольный человек долго разглядывал увеличенным жутко глазом. Точно пойманную блоху. Ковырял внутренности отверточкой, пинцетиком - проверял на всяческий ход. Наконец скинул "глаз" в руку, не глядя на Катю назвал цену. "Да вы что?!" - возмутилась Катя. "Ладно, ладно! - сразу остановил ее злым, безоговорочным взмахом пухлой руки. - Ладно… - и будто голодной собаке кинул: - Еще три сотни…"
Необычного, странного вида пирожки жарились в бараньем жиру на прокопченном противне. Походили они на длинные африканские пироги, севшие на мели. И мели эти вдруг ожили, закипели. Прокопченный узбек в тюбетейке лопаточкой снимал, скидывал готовые, золотистые в большую чашку, тут же ловко защипывал в тесто новой требухи, новые кидал "пироги" на мели. Его прокопченный сынишка ползал на карачках, совал под противень в ржавую прогоревшую печку кизяк. Отворачиваясь от жара, железным прутом вышуровывал в густой долгий дым короткие горстки искорок.
Не слушая предупреждений матери, Митька выхватил из чашки, начал перекидывать с руки на руку длинную огненную эту пирогу, не удержался, откусил ароматной золотистости, катал, перекатывал во рту, обдувал, студил, капля слюнями на землю, но снова не удержался - раньше времени проглотил. Прослушал - и сломался от боли…
Потом прокопченный узбек держал на вытянутой руке прокопченный чайник и со всепонимающей грустью смотрел, как веснушчатый русский парнишка, точно жадный птенец вытягиваясь и закатывая глаза, пил, заглатывал из носика чайника тепловатую воду, ухватив себя за тощие ляжки…
А полдень набивал и набивал степной жары в городок. За вокзалом было полно деревьев, полно отдохновенной тени, но люди маялись на голом знойном перроне - уходить с него было нельзя: поезд могли дать на следующий день, а могли вот, в следующую минуту.
Чуть касаясь матери спиной, Митька сидел на чемодане, а баульчик - у него на коленях. Осоловелый, но упорный Митькин карандаш торчал над раскрытой тетрадкой. Ждал словно. Ждал из этой стоялой жары хоть какой-нибудь мысли, дуновения ветерка…
- Мам, как ты думаешь, если папе показать… если прочесть ему мои "Дорожные наблюдения" - они ему понравятся?
- Понравятся, Митя… Он очень любил читать. И тебе всегда читал. Сказки… Ты это не помнишь, конечно… Маленький был…
- Помню… - не совсем уверенно сказал Митька. И тут же хотел рассказать про трактор. Только где это было? Ну конечно в деревне! Осенью. Перед правлением колхоза. Трактор стоял большой, масленистый, жаркий, бил черными чубами из трубки вверх. А наверху, как на небе, вцепившись в железные, гладко-белые палки, сидел тракторист-дяденька (отец сидел?), и такой же черный, масленистый, чубатый белозубо улыбался. Кто-то подхватил Митьку сзади под мышки (дедушка подхватил?) и кинул на верх этого высокого, горячего чудища. Прямо в руки дяденьке. И трактор как обезумел - и понесся по выгону, и побежал. Выкатил из деревни - и открытый всему миру проселок быстро забултыхался Митьке навстречу, бил в лицо то горячим, моторовым, то холодным, с осенней, вывороченной стерни, а когда Митька вертелся головой назад, к деревне, проселок сыто швырялся масляной землей. И дяденька что-то пел, кричал и дергал, дергал вместе с Митькой эти гладко-железные палки…
Так было это или не было?.. Себе в подтвержденье Митька хотел спросить… и осекся; согбенная спина матери опять вздрагивала, голова приклонялась за платком то к одному плечу, то к другому…
"Папа… что сделать… чтобы мама… не плакала?.." - впервые написал в тетрадке карандаш… и глядя на эти медленные, трудные слова, словно не им, Митькой, написанные… слова, закрывшие все в "Дорожных наблюдениях". Митька не выдержал и заплакал… Открытый всем во внезапной безысходности, беззащитный.
- Ну что ты, сыночек! Что ты!..
- Ма-ма-а-а… - некрасиво и больно наморщивалось, кривилось в плаче веснушчатое мальчишечье лицо…
И опять измученно смотрели они на дикоусые, остановившиеся часы в конце перрона, на змеевые белые рельсы, мучительно уползающие к горизонту…
18
Товарняк на Алма-Ату заорал, ударил станцию вечером, почти на закате дня. Целый день, подлец, выжидал чего-то на запаснике. И сотни людей посыпались с перрона, бежали к нему, падали, рассыпаясь по рельсам детьми и вещами…
Катя и Митька бежали вдоль состава, пропуская и пропуская вагоны с насмерть бьющимися людьми. Все так же взревывая, стегал паникой паровоз. И вдруг: "Сюда, сюда, мамаша!" В начетверть сдвинутой двери вагона присел на корточки парень - фиксой улыбается, пальцами манит: "Ну!.." Катя кинула наверх Митьку с баульчиком, чемодан, сумку, сама взлетела, вздернутая парнем. Смотри-ка, вагон-то пустой почти! Справа вон только люди какие-то. В карты вроде бы играют. Под нарами.
С левой половины вагона быстро натаскали соломы, накидали ее к стенке, уселись прямо напротив двери: как повезло!
В широко расставленных ногах парня, внизу, появилась голова старика в малахае и молчком начала пихать в вагон мешок. "Куда?! Спецвагон!" - выпнул мешок парень. Но старик опять карабкался и мешок за собой тащил. "Спедвагон, морда!" - заорал парень, пихнул сапогом старика в плечо. Старик и мешок исчезли. Снова появились. "Сгинешь ты, гад, или нет?!" Парень отдирал руки старика от двери. "Да что вы делаете-то?! - вскочила Катя. - Ведь свободно!.." - "Заткнись!" - процедил в ее сторону парень. Вдруг ударил старика кулаком в лицо. Старик оторвался от двери, упал вниз. "Да как ты смеешь, подлец! - закричала Катя. - Ну-ка пусти!" Она хотела спрыгнуть к старику. "Сядь на место, сука, пока по рогам не вмазал!" Парень толкнул Катю от двери… Да что же это!..
По путям к поезду быстро шел кривоногий низенький казах в форменной железнодорожной фуражке. За ним катилось полаула казахов: женщин, детей, стариков. Старик у вагона поднялся, отирая с лица кровь, заспешил навстречу своим. Показывал казаху в фуражке на вагон, на парня. Весь аул повернул к вагону.
- В чем дело? Что за спецвагон? Я начальник станции. А вы кто такие? Предъявите документы! - сразу потребовал казах в фуражке.
В дверях уже стояло несколько человек. "Товарищ! Товарищ!" - кинулась было к двери Катя, но ее загородили, оттеснили назад.
- Да что вы, гражданин начальник! Какой спецвагон! - фальшиво рассмеялся глыбастый, в майке, в сплошной татуировке мужик. - Парень пошутил, а вы уж и поверили. Строители мы. Бригада. Ждем остальных - вот и заняли. Должны подойти. Строители мы.
- Но вы не имеете права занимать целый вагон! Сколько вас? Откуда? Какая организация? Документы! - не отставал в фуражке.
- Да ладно тебе, товарищ! Грузитесь! Места всем хватит! Загуляли где-то наши - видать, не подойдут. Грузитесь! - И глыбастый одной рукой, как штору, сдвинул дверь вправо до упора. Проходя мимо Кати, выдохнул злой водкой: - Шуточки любишь шутить, красотка!..
Казах в фуражке колебался. Но тут опять взревел паровоз, и он махнул рукой своим: грузитесь! В вагон полетели мешки, тюки с шерстью, казашатки в тюбетейках, лукавые девчонки с многокосичками завзвизгивали, полезли женщины, удойно взбалтывая тяжелыми монистами, в малахаях закряхтели аксакалы-старики.
Потом, в эту последнюю ночь перед Алма-Атой, было пятеро оскалившихся финками бандитов в полуосвещенном громыхающем товарном вагоне и овцами сбившиеся на солому к стенке женщины, дети, старики…
На станции Алма-Ата в зное привокзальной площади, меж тележек с ишачками ходила полураздет тая, босая женщина. Она останавливалась перед возчиками в ватных халатах, о чем-то умоляюще их просила. С ней ходил мальчишка с баульчиком, лет семи, тоже босой и полураздетый. Старики-возчики подозрительно слушали, потом зло отмахивали их руками, отворачивались к своим ишачкам, деловито поправляли упряжь. Женщина и мальчик шли дальше.
Их догнал старик-казах, тронул женщину за плечо. Ласковые, вековыми степными ветрами задутые щелочки глаз. Улыбаясь, показал на своего ишачка с тележкой. Идя к тележке, женщина, чуть не рыдая, благодарила и благодарила старика. Тот смеялся, похлопывал ее по плечу. Втроем уселись на тележку. Старик прикрыл женщину какой-то мешковиной, протянул обоим по большой лепешке. Затем накинул веревочным кнутиком ишачка по боку. Ишачок постриг ушками, подумал и с места побежал - частоколушки загородил на мостовой.
- А-айда, Джайран, а-айда! - оборачивался, подмигивал, смеялся старик. - А-айда-а!
Ишачок бежал. Старик смеялся. Не замечая освобожденных слез своих смеялись с лепешками в руках женщина и мальчишка. Смеялось в листве над головой бегущее солнце.
- А-айда, Джайран! А-айда-а-а!..
Ни в одном из четырех госпиталей Алма-Аты Колосков Иван Дмитриевич в списках раненых, находящихся на излечении, значиться не будет…
Спустя год, 23 июня 46-го года, в городе П-ске, по улице Грибоедова, во дворе пимокатной артели слепых стоял высокий мужчина в прорезиненном длинном фартуке. К его груди застывше прильнула женщина. Платок с головы у нее съехал, рассыпав на лицо, на закрытые мокрые глаза, с сильной проседью короткие волосы. На обгоревшем, как оплавленном лице мужчины жуткой медалью вывернулась пустая, точно кровью сочащаяся глазница. Другой глаз - как выпуклый застрявший кусок свинца. Одной рукой мужчина прижимал к себе женщину, другой - слепо тыкался, цепко хватал длинными пальцами парнишку лет восьми: по плечам его, по лицу, сбив с него кепку. Парнишка удерживал баульчик у груди, и, будто от цепких этих лихорадочных тычков, из глаз его проливались слезы.
- Катя!.. Митя!.. Сынок!.. - откуда-то из-за маленького, стянутого рта, как из жизни другой, отрывались прерывистые слова.
Вокруг трех этих людей суетилась какая-то пожилая женщина в черном халате. Все сгребала в одно чемодан, сумку, узелок. Но все это разваливалось у нее, падало, и она, словно боясь остановиться, все сгребала и сгребала, плача и бормоча:
- Да что же вы стоите-то? Да что же вы стоитето? Что же вы стоите-то?..
В низких открытых окнах полуподвала, как слепая, настороженная рощица перед грозой, застыли обнаженными глазами инвалиды.