– Joven. Слишком молод. Моя дочка уже на выданье. Por que ты за ней ходишь?
– Урсуле семнадцать лет...
– Ну а ты сам собираешься casarte?
– Что-что?
– Плохо тебя учит моя дочка el castellano, hombre. Я спрашиваю, намерен ли ты выбрать себе novia, обзавестись собственным домом?
Сульписио и Козимо почти одновременно всплеснули руками. Беседа приобрела характер весьма нежелательный как для иезуита, так и для моего брата.
– Вот мой дом... – ответил Козимо и показал вокруг на самые высокие ветви, на облака. – Мой дом – всюду, куда я могу добраться, не спускаясь на землю.
– ЎNo es esto! – И герцог Фредерико Алонсо покачал головой. – Барон, если ты захочешь приехать в Гранаду, когда мы вернемся, то увидишь самое богатое поместье в Сьерре. Mejor que aqui.
Тут уж дон Сульписио не удержался:
– Но, ваша светлость, этот юноша вольтерьянец... Он не должен видеться с вашей дочкой.
– Oh, es joven, es joven, идеи приходят и уходят, que se case, сразу образумится. Поедем, юноша, в Гранаду, поедем.
– Muchas gracias a Usted. Я подумаю...
Теребя в руках шапку из кошачьего меха и низко кланяясь, Козимо поспешно удалился. Встретившись с Урсулой, он мрачно сказал:
– Знаешь, Урсула, я беседовал с твоим отцом. Он завел со мной разговор о тебе. Урсула испугалась:
– Он не разрешает нам больше видеться?
– Нет, не о том... Он хочет, чтобы я поехал с вами в Гранаду, когда кончится срок вашего изгнания.
– О, это было бы чудесно!
– Да, понимаешь, я люблю тебя, но привык жить на деревьях и хочу на них остаться...
– О Косме, у нас в Гранаде тоже есть прекрасные деревья!
– Да, но, чтобы добраться до Гранады, мне придется слезть с деревьев, а уж если раз слезешь, то...
– Не волнуйся, Косме. Ведь мы пока что в изгнании и, может, пробудем здесь всю жизнь.
Брат сразу успокоился и больше об этом не вспоминал.
Но Урсула ошиблась. Вскоре дону Фредерико прибыло письмо с королевскими печатями. Милостью его католического величества изгнанникам было даровано прощение. Опальные дворяне получили право вернуться на родину в свои дома и владения. И сразу же они ожили и зашумели на своих платанах:
– Мы возвращаемся! Мы возвращаемся! В Мадрид! В Кадис! В Севилью!
Слух о королевском указе распространился и по городу. Сбежались оливабасцы с приставными лестницами. Одни из недавних изгнанников спустились на землю, приветствуемые местными жителями, другие принялись укладываться.
– Но этим дело не кончится! – воскликнул Эль Конде. – Нас еще услышат кортесы! И сам король!
Но так как никто из его друзей по колонии не обращал внимания на его слова, а дамы ужасались, что их платья вышли уже из моды и надо обновлять гардероб, старик обратился с речью к оливабасцам:
– Мы вернемся в Испанию, и тогда увидите, мы рассчитаемся с врагами. Я и этот юноша восстановим справедливость!
Он показал на Козимо. Брат смущенно покачал головой.
Дона Фредерико торжественно снесли на руках на землю.
– ЎBaja, joven bizzaro! – крикнул он Козимо. – Спускайся, доблестный юноша! Едем с нами в Гранаду!
Козимо, прижавшись к ветке, робко отнекивался.
– Como no? – вмешался дон Фредерико. – Ты мне будешь вместо родного сына!
– Изгнание кончилось! – сказал Эль Конде. – Наконец-то мы сможем испытать на деле то, что так долго обдумывали! Что тебе жить на деревьях, барон? Нет больше причин!
Козимо развел руками:
– Я поселился на деревьях до вас, останусь на них и после вас!
– Хочешь отступиться? – крикнул Эль Конде.
– Нет, выстоять! – ответил Козимо.
Урсула, которая спустилась одной из первых и сейчас вместе с сестрами помогала укладывать в карету багаж, бросилась к дереву.
– Тогда я останусь с тобой. Я остаюсь с тобой! – И стала взбираться по лестнице.
Четыре человека схватили ее, оторвали от дерева и поспешно убрали лестницу.
– Adios, Урсула, будь счастлива! – крикнул Козимо, когда ее силой втолкнули в готовую к отъезду карету. И тут раздался торжествующий лай. Это Оттимо-Массимо, который явно не одобрял пребывание своего хозяина в Оливабассе и особенно недоволен был тем, что ему самому приходилось постоянно ссориться с котами испанцев, приветствовал вновь обретенное счастье. Дурачась, он принялся охотиться на забытых грандами котов, которые ощетинились и злобно зашипели на своего врага.
Кто верхом, кто в повозке, кто в карете, бывшие изгнанники отбыли домой. Дорога опустела. На деревьях Оливабассы остался лишь мой брат. Кое-где на ветвях еще сиротливо висели перья, слегка колыхавшееся на ветру кружево или лента, перчатка, зонтик, веер, сапог со шпорой.
XIX
В то лето, когда барон вновь появился в Омброзе, особенно громко квакали лягушки, свистели зяблики и ярко светила на небе полная луна. Казалось, и братом овладело какое-то птичье беспокойство: он прыгал с ветки на ветку, непоседливый, хмурый и какой-то растерянный. Вскоре распространился слух, что некая Кеккина с того края долины стала его любовницей. Эта девушка и в самом деле жила вместе с глухой теткой на отшибе, и ветка оливкового дерева клонилась к самому ее окошку. Бездельники на площади спорили, в самом ли деле Козимо и Кеккина – любовники.
– Я сам их видел, она на подоконнике, он на ветке. Он размахивал руками, как летучая мышь крыльями, а она смеялась!
– А потом он – прыг в окно!
– Да что ты! Ведь он поклялся в жизни не спускаться с деревьев.
– Э, раз он себе сам правило установил, то сам же может сделать исключение.
– Ну нет, сегодня одно исключение, завтра другое...
– Да все не так было: это она прыгнула из окна на ветку.
– Как же они устраиваются, уж больно на дереве неудобно.
– А я вам говорю, что он до нее пальцем не дотронулся. Он ли за ней увивается, или она его завлекает, а только барон с дерева ни разу не спускался.
Да, нет, он, она, подоконник, прыжок, ветка – спорам не было конца. Женихи и мужья приходили в ярость, если их невесты или жены бросали взгляды в сторону дерева. Женщины же, едва встречались, начинали шептаться: "Шу-шу-шу!" И о ком же был разговор? Конечно, о нем.
Кеккина или не Кеккина, но любовные интрижки у брата были, и он заводил их, не слезая с деревьев. Однажды я сам видел, как он скакал по ветвям с матрацем на плече с такой же непринужденностью, с какой носил ружье, канаты, топоры, мешки, фляги, патронташи.
Некая Доротея, женщина легкого поведения, призналась мне однажды, что сама добилась любовного свидания с моим братом – не ради денег, а просто из любопытства.
– Ну и как?
– Мне понравилось.
Другая любвеобильная дама, некая Зобеида, рассказала мне, что ей приснился "ползучий мужчина" (так она его назвала), но ее сон был столь достоверным и подробным, что все, видимо, происходило наяву.
Затрудняюсь объяснить причину, но только Козимо очень нравился женщинам. Он с того времени, как побывал в колонии испанских изгнанников, начал больше заботиться о своей внешности и перестал бродить по деревьям в одеянии из шкур, словно медведь. Теперь он носил узкий фрак, цилиндр на английский манер, чулки; стал бриться и щеголял в завитом парике. По его костюму всегда можно было безошибочно угадать, отправляется ли он на охоту или на любовное свидание.
Некая благородная дама зрелых лет из Омброзы (имени ее я называть не буду, ибо живы ее дети и внуки и они могут оскорбиться, хотя в свое время все знали об этой истории) всегда разъезжала в карете одна и каждый раз приказывала кучеру везти ее по лесной дороге. Проехав немного, она говорила кучеру:
– Джовита, в лесу уйма грибов. Берите корзину и отправляйтесь за грибами, когда наберете полную, возвращайтесь.
И протягивала ему плетеный короб.
Бедняга Джовита, страдавший ревматизмом, с кряхтеньем слезал с облучка, водружал на плечи короб, углублялся в лес, раздвигая влажные от росы папоротники, и, склонившись, искал в опавших листьях под буками белые и дождевики. Тем временем благородная дама выпархивала из кареты и пропадала в густой листве деревьев, подступавших к самой дороге, точно незримая рука возносила ее на небо. Что было потом, мне неведомо, но случайные прохожие не раз видели в лесу пустую неподвижную карету. Потом дама вновь появлялась в карете, столь же внезапно, как исчезала, и устремляла томный взор в пустоту. Возвращался весь в грязи Джовита, держа в руке корзину с каким-нибудь жалким десятком грибов, и карета трогалась в путь.
Подобных историй рассказывалось немало, особенно в доме хорошо известных генуэзских дам, собиравших у себя мужчин из состоятельных семей (я тоже там бывал до женитьбы); этим пяти прелестницам, видно, захотелось самим нанести визит моему брату. Еще и посейчас сохранился дуб, который все называют дубом пяти синичек, и мы, старики, знаем, что это означает. Рассказал об этом Дже, торговец изюмом, а уж ему-то можно верить. Был приятный солнечный день, и Дже отправился в лес на охоту; подошел к дубу – и что же он видит? На ветвях сидят все пять милых дам и, раскрыв светлые зонтики, чтобы кожа не обгорела, совершенно голые греются на солнышке, а Козимо, устроившись посредине, читает им латинские стихи, не то Овидия, не то Лукреция.
Одним словом, о брате рассказывали множество всяких историй, так что я и не знаю, где правда, где нет. В те времена он стыдливо умалчивал о вещах такого рода. А к старости, наоборот, часто рассказывал об этом, но почти сплошь небылицы, в которых сам скоро запутывался. Во всяком случае, в те годы так и повелось: если девица понесла неизвестно от кого, вину обычно сваливали на Козимо. Одна девушка божилась, что однажды, когда она собирала оливки, ее вдруг схватили и подняли на ветку две длинные, как у обезьяны, руки... Немного спустя она родила двух близнецов. Омброза наполнялась подлинными и мнимыми бастардами моего брата. Теперь они выросли, и некоторые из них и в самом деле похожи на него... Но, может быть, это сходство объясняется простым самовнушением, потому что беременные женщины, увидев Козимо, прыгавшего по ветвям, иной раз приходили в волнение.
Сам я большинству этих россказней, призванных оправдать появление на свет младенцев, не очень-то верю. Не знаю, было ли у Козимо так много женщин, как говорят, но те, кто действительно был с ним близок, предпочитали молчать.
К тому же если у него в самом деле было столько женщин, то чем объяснить, что в лунные ночи он, словно кот, прыгал с фигового дерева на сливу, со сливы на гранат, рыскал по садам, прилегающим к крайним домам Омброзы, и не то жалобно вздыхал, не то зевал или стонал; и, хотя он пытался сдерживаться, чтобы звуки эти походили на обычные, человеческие, все же из его горла вырывалось что-то вроде завыванья или мяуканья. Омброзцы уже привыкли к этому и, разбуженные ночью криками, ничуть не пугались, а лишь вздыхали, ворочаясь в постели:
– Опять барон ищет женщину. Будем надеяться, что он ее найдет и даст нам спокойно спать.
Иногда какой-нибудь старик из тех, что страдают бессонницей и охотно подходят к окну, заслышав шум, высовывался в сад и видел среди ажурных теней, отбрасываемых в лунных лучах ветвями фигового дерева, силуэт Козимо.
– Никак не можете заснуть, ваша милость?
– Да, сколько ни ворочаюсь, все не сплю, – отвечал Козимо, словно он лежал в постели, зарывшись лицом в подушку, и мечтал поскорее сомкнуть отяжелевшие веки, а не висел на дереве, словно циркач. – Не знаю, что со мной нынче ночью... жарко, тяжко... Может, это к перемене погоды. Вы сами-то ничего не чувствуете?
– Чувствую, чувствую... Но я уже стар, а в вас кровь играет.
– И правда, играет.
– Шли бы вы, ваша милость, куда-нибудь в другое место: здесь вашему горю не помогут, здесь одни бедняки, которым завтра вставать на рассвете, а вы им спать не даете.
Козимо ничего не отвечал и обычно исчезал в соседнем саду. Он никогда не переступал определенных границ, а жители Омброзы со своей стороны снисходительно относились к его странностям: во-первых, потому, что он все же был барон, а во-вторых, потому, что совсем не походил на остальных баронов.
Нередко звериные вопли, вырывавшиеся у него из груди, залетали в окна, где его слушали более благосклонно. Достаточно было, чтобы зажженная свеча вырвала из мрака чью-то тень или раздался приглушенный смех и женский голос, то ли зазывавший и дразнивший его, то ли насмехавшийся над ним, – и моему брату, который метался по ветвям, словно одинокий чиж, уже грезилась пылкая любовь.
И вот уже какая-нибудь девица побойчее подходит к окну, будто бы желая посмотреть, кто это кричит, – еще теплая со сна, с призывной улыбкой на пухлых полураскрытых губах, с обнаженной грудью и распущенными волосами, – и начинается тихая беседа.
– Кто это? Кот?
А он:
– Человек, человек!
– Человек, который мяукает?
– Это я вздыхаю.
– О чем? Чего тебе не хватает?
– Того, что есть у тебя.
– Что же это?
– Иди ко мне, я тебе объясню...
Брату никогда не доставалось от ревнивых мужчин, и никто ему не мстил, и это, по-моему, верный признак того, что он никому не казался особенно опасным. Лишь однажды он был ранен при таинственных обстоятельствах. Весть об этом распространилась утром. Хирургу городка пришлось взобраться на ореховое дерево, откуда доносились стоны Козимо. В ногу брата впилось множество мелких дробинок, которыми обычно стреляют по воробьям, и хирург немало потрудился, извлекая их одну за другой острым пинцетом. Никто так и не узнал толком, как все случилось. Брат утверждал, что он сам нечаянно нажал курок, взбираясь с ружьем на сук.
Пока брат выздоравливал, он был вынужден неподвижно сидеть на дереве, а потому снова со всем рвением погрузился в занятия. Именно в тот год он начал сочинять "Проект Конституции идеального государства, расположенного на деревьях", в котором описывал воображаемую надземную республику, населенную справедливыми людьми.
Начал он свое сочинение как трактат о законах и форме правления, но страсть к придумыванию запутанных историй взяла верх, и в итоге получился своеобразный альманах приключений, полный дуэлей и любовных похождений, причем последние вплетены были в главу о браке и семейном праве. Закончиться его книга должна была следующим образом: автор, основав совершенное государство и убедив людей поселиться на деревьях, где они могли бы зажить мирно и счастливо, спускается на обезлюдевшую землю. Таким должен был стать эпилог; но Козимо так и не довел свое сочинение до конца. Краткое изложение своих трудов он послал Дидро, скромно подписавшись "Козимо Рондо, читатель энциклопедии". Дидро ответил коротким благодарственным письмом.
XX
Вообще об этом периоде жизни брата я не могу рассказать подробно, так как на то время приходится мое первое путешествие по Европе. Мне исполнился двадцать один год, и я мог как угодно распоряжаться отцовским наследством, ибо брат удовлетворялся малым, а матери, которая в последние годы сильно сдала, тоже немного было нужно. Брат хотел даже подписать документ о передаче мне пожизненных прав на все наши владения при условии, что я буду выплачивать ему ежемесячно небольшую сумму, вносить за него налоги и вести дела. А потому мне ничего не оставалось, как взять на себя управление всеми поместьями, найти жену и зажить мирной, размеренной жизнью, что мне и удалось, несмотря на великие потрясения нашего неспокойного века.
Но прежде, чем взяться за хозяйство, я решил немного попутешествовать. И попал в Париж как раз вовремя, чтобы увидеть, с каким триумфом встречают там Вольтера, после многих лет изгнания приехавшего в столицу на первое представление своей трагедии.
Но это уже воспоминания о моей жизни, не представляющей никакого интереса для читателя; я хотел лишь сказать, что во время путешествия меня поразило, сколь широко распространилась по Европе слава о живущем на деревьях человеке из Омброзы. В одном альманахе я даже увидел рисунок с надписью внизу: "L’homme sauvage l’Ombreuse (Rep. Gйnoise). Vit seulement sur les arbres".
Художник изобразил его волосатым, звероподобным существом с длинной бородой и хвостом, жадно поедающим саранчу. Рисунок был помещен в главе о чудищах, между гермафродитом и сиреной.
Перед лицом столь нелепых выдумок я обычно остерегался говорить, что дикий человек – мой брат. Но я открыто и смело объявил всем об этом, когда меня пригласили в Париже на прием в честь Вольтера.
Старый философ восседал в кресле, окруженный стайкой поклонниц, беззаботный, как младенец, и колючий в ответах, как дикобраз.
Узнав, что я приехал из Омброзы, он обратился ко мне:
– C’est chez vous, mon cher Chevalier, qu’il y a ce fameux philosophe qui vit sur les arbres comme un singe?
Весьма польщенный, я не удержался и ответил:
– C’est mon frйre, Monsieur, le Baron de Rondeau.
Вольтер был весьма удивлен – возможно, потому, что брат такой достопримечательности оказался совершенно нормальным человеком, – и задал мне вопрос:
– Mais c’est pour approcher du ciel, que votre frйre reste lб-haut?
– Брат утверждает, – ответил я, – что тому, кто хочет получше рассмотреть землю, надо держаться от нее на известном расстоянии.
Вольтер весьма оценил мой ответ.
– Jadis, c’etait seulement la Nature que crйait des phйnomиnes vivants, – заключил он, – maintenant c’est la Raison. – И, произнеся эти слова, мудрый старец снова вернулся к оживленной болтовне с очаровательными ревностными теистами в юбках.