- Но что это значит? - спросил дядя Клеопа. - Что он крестит в признание грехов? Когда и кому позволено так делать? Он крестит как священник, каким был его отец?
- Нет, - сказал рабби. - Сомневаюсь, что он делает это как священник.
Он передал письмо Иакову.
- Послушайте вот это, - сказал Иасон. - Вот что сказал он фарисеям и саддукеям, которые пришли к нему из Иерусалима задавать вопросы.
- "Вы, порождения ехидны, - стал читать он из своего письма, - кто внушил вам бежать от будущего гнева? Сотворите же достойные плоды покаяния. И не думайте говорить в себе: отец у нас Авраам. Ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму".
Иасон остановился и посмотрел на меня, на Иосифа, снова на рабби.
Заговорил мой брат Иосий:
- Но что это может значить? Заявляет ли он вместе с ессеями, что Храм нечист, что в нем совершаются греховные жертвоприношения?
- Он теперь направляется на север, в Перею, - сказал Иасон. - Я пойду туда. Хочу своими глазами увидеть эти новшества.
- И ты будешь креститься? Ты пройдешь через этот обряд ради очищения от грехов? - негромко спросил рабби. - Ты станешь это делать?
- Я сделаю это, если мне покажется, что так нужно, - заявил Иасон.
- Но что это может значить, когда один человек крестит другого, может быть, даже женщину? - спросила тетя Есфирь. - Что это значит? Разве не все мы евреи? Разве мы не очищаемся, когда выходим из купальни и входим во дворы Храма? Разве даже прозелиты не совершают омовения ради прощения грехов? Или он говорит всем нам, что мы должны стать прозелитами?
Я поднялся.
- Я иду, - сказал я.
- Мы все идем вместе с тобой, - сказал Иосиф.
И моя мать тотчас повторила его слова. Все мои братья закивали.
Мама протянула мне письмо, пришедшее от сестры, Маленькой Саломеи. Я заметил слова: "из Вифсаиды, из Капернаума".
Заговорила Старая Брурия.
- Я хочу совершить это путешествие. Мы возьмем с собой и это дитя, - прибавила она, обнимая одной рукой Авигею.
- Мы все совершим это путешествие, - сказал Иаков. - Все, без промедления, как только рассветет, соберемся и выйдем, и возьмем с собой еду, как берем на праздники. Мы все пойдем.
- Да, - согласился рабби, - как будто идем в Храм, на праздник, и пойдем все вместе. Да. Я тоже отправляюсь с вами. А теперь идем, Иасон, я должен поговорить со старейшинами.
- Я слышу снаружи голоса, - поднял голову Менахем. - Послушайте. Все говорят об этом.
Он выбежал в темноту, и дверь захлопнулась за ним.
Моя мать наклонила голову и приложила к уху ладонь, словно прислушиваясь к далеким голосам. Я подошел ближе.
Иасон кинулся на улицу. Рабби вышел за ним. Старая Брурия подошла к нам.
- "И Духа Святого исполнится еще от чрева матери Своей, - моя мама вспоминала слова, - и многих из сынов Израилевых обратит к Господу Богу их; и предъидет пред Ним в духе и силе Илии, чтобы возвратить сердца отцов детям, и непокоривым образ мыслей праведников, дабы представить Господу народ приготовленный".
- Но кто сказал это? - спросил Маленький Иосиф.
Шаби и Исаак обратились к нам с тем же вопросом.
- Чьи это слова? - спросил Сила.
- Они были сказаны другому, - ответила мама, - но тем, кто являлся и мне.
Она посмотрела на меня. Глаза ее были печальны.
Все засыпали друг друга вопросами, говорили о приготовлениях к путешествию.
- Не бойся, - сказал я маме.
Я привлек ее к себе и поцеловал. Я едва мог сдержать свою радость.
Она закрыла глаза и прижалась к моей груди.
Внезапно среди этой суеты и болтовни, что пойдут все, что сейчас, в темноте, ничего делать нельзя, что придется ждать рассвета, я, крепко прижимая к себе маму, понял то выражение, которое видел в ее глазах. Я понял то, что казалось мне страхом или печалью.
Буду ли я оглядываться на эти дни, эти долгие и утомительные дни, буду ли когда-нибудь взирать на них из иного места, невообразимо далекого отсюда, и думать: "Ах, то были благословенные дни"? Будут ли они вызывать во мне сладостные воспоминания?
Никто, кроме меня, не услышал, когда она заговорила.
- В Храме был один человек, когда мы принесли тебя туда, - сказала мама, - сразу после того, как ты родился, раньше, чем пришли с дарами волхвы.
Я слушал.
- И он сказал мне: "Тебе Самой оружие пройдет душу".
- Ты никогда раньше не говорила мне об этих словах, - шепнул я украдкой, как будто целуя ее.
- Нет, но я думаю, не настал ли теперь этот миг, - сказала она.
- Сейчас счастливое время. Радостное, хорошее время, все мы отправляемся на реку одной семьей. Разве не так?
- Да, - прошептала она. - Теперь отпусти меня. Мне еще многое надо успеть сделать.
- Еще минуту, - попросил я.
И прижал ее к себе.
Я отпустил маму только тогда, когда кто-то крикнул, что из Каны прискакал Рувим, он тоже получил известия. И что Шемайя стоит на улице напротив нашего дома и заглядывает во двор.
Я знал, что должен выйти к нему, взять за руку и привести к Авигее.
Глава 19
Это было долгое путешествие на юго-восток, шаг за шагом и песня за песней.
К вечеру первого дня к нам присоединилась огромная толпа паломников, такая обычно собиралась на дороге в Иерусалим. Из деревень и городов в одну сторону с нами шло столько же народу, сколько хаживало в Храм.
Шемайя и все его наемные работники отправились с нами. Однако Авигея ехала в тележке с моей матерью, старшими тетками и Маленькой Марией, хотя они редко втискивались туда все разом. Иосиф с дядей Клеопой ехали вместе с дядей Алфеем в большой телеге, среди бесчисленных корзин и узлов. Рабби ехал на своем белом ослике, Рувим и Иасон - на могучих неутомимых конях, которые часто стремительно уносили их вперед, и они дожидались нас в очередном городке на рыночной площади или у колодца или возвращались к нам медленным шагом.
Старый Хананель из Каны со своими рабами нагнал нас на третий день и так и остался с нами, хотя мы двигались с черепашьей скоростью. И вечерами все в точности походило на паломничество: расстеленные одеяла, разбитые палатки, костры, молитвы и гимны.
Где бы мы ни останавливались, мы встречали тех, кто уже побывал на реке, кого крестил Иоанн и его ученики, кто слышал "пророка Иоанна" своими ушами. Возвращавшиеся домой пребывали в веселии, охваченные новой надеждой, хотя она никак не была связана с каким-то определенным пророчеством.
Разумеется, люди то и дело задавались вопросом: что же это за крещение? И что оно означает? Учителя и книжники присоединялись к нам, молодые люди на лошадях обгоняли нас. Встречались отряды царских солдат, которые побывали на реке и могли сказать об этом только хорошее. И даже группки римских солдат, идущих к реке из Кесарии, останавливались, чтобы выпить с нами глоток вина, съесть немного похлебки с хлебом.
Римлянам было интересно, что это за странный человек, который привлекает на берег реки целые толпы. С нами они говорили о нем немного устало, однако тоже хотели увидеть человека в верблюжьей шкуре, который стоит по колено в Иордане, предлагая всем очищение. В конце концов, говорили они, у них дома тоже есть святилища и обряды, как и у нас. Мы кивали. Мы были рады, что они присаживаются ненадолго у нашего костра или берут у нас немного еды, прежде чем поспешить дальше.
Ученые люди по вечерам собирались в кружок, цитируя выдержки из Писания относительно великого дела очищения в водах реки Иордан. Они вспоминали пророка Элишу и то, как он направил Наамана, Прокаженного, искупаться семь раз в Иордане.
- Однако пророк его не крестил, - сказал один из ученых. - Нет, сам не крестил, точно, однако велел Прокаженному совершить омовение.
- И вспомните, - однажды вечером торопливо заметил рабби, - прокаженный смеялся над пророком. Глумился над ним, да-да, вспомните-ка, и злился, что пророк даже не пришел к нему, но отправил его на реку. Так что же, спрашиваю я вас, вот-вот произойдет?
Часто всплывала одна и та же тема: не празднование ли это нашей недавней победы в Кесарии? Раввины и фарисеи говорили об этом, и солдаты тоже. Раввины указывали, и в строгих выражениях, что место для вознесения благодарностей Господу не на берегу реки, но в Храме, который был так ужасно осквернен присутствием знамен Пилата. Никто не возражал.
И когда римские солдаты спрашивали, не празднуем ли мы, поскольку правитель отказался от своих притязаний, они вовсе не были враждебны или подозрительны, их только интересовало, почему столько народу идет, чтобы увидеть этого человека, с севера и юга, с востока и запада, даже из греческих городов Декаполиса.
В самом деле, рано или поздно почти каждый невольно отпускал какое-нибудь замечание по поводу одного только размера толпы, направлявшейся в сторону реки.
- Неужели мы так заждались появления истинного пророка за сотни лет, - задавался вопросом Иасон, - что встали и покинули свои дома и поля и пустились в путь из-за одного лишь предположения, что этот человек может привести нас к новой мудрости, дать нам какое-то особенное утешение?
- Неужто прошло четыре сотни лет, - вопрошал его дядя Иаким, - с тех пор, как говорил пророк, или мы просто были глухи к пророкам, каких посылал нам Господь? Я невольно спрашиваю себя об этом.
Люди неизбежно вступали в споры относительно Храма. Они спорили, не слишком ли Храм греческий, не слишком ли огромный, не слишком ли много в нем книг, и книжников, и менял, и толп праздно любопытствующих язычников, которых постоянно предупреждают держаться подальше от внутренних дворов и угрожают смертью, если они ослушаются Закона. Что касается священничества - Иосифа Каиафы и его тестя Анны, что ж, и по этому поводу многим есть что порассказать.
- Одно насчет Каиафы совершенно ясно, - говорил дядя Клеопа при каждом удобном случае. - Этот человек уже долгое время противостоит всем политическим течениям.
- Ты говоришь это потому, что он твой родственник, - следовало возражение.
- Нет, я говорю так, потому что это правда, - отвечал Клеопа и начинал громогласно перечислять имена прежних первосвященников, включая тех, кто был назначен домом Ирода, а позже и римлянами.
Вопрос о назначении римлянами нашего первосвященника мог привести к настоящему побоищу. Однако здесь хватало стариков, способных усмирить горячие головы, и даже Хананель пару раз возвысил голос, чтобы прекратить всякие разговоры об очищении Храма, чего очень хотели ессеи.
- Все это, - утверждал он, - пустая болтовня. Это наш Храм!
Всю жизнь я слышал подобные споры и размышления. Иногда я прислушивался к ним. Но чаще мои мысли разбегались. Никто не ждал от меня каких-то слов.
Большинство из тех людей, что встречались нам по пути, не знали, что Иоанн бар Захария наш ближайший родственник. Те же, кто знал, довольно быстро умолкали после нашего признания, что мы очень мало его знаем, что десятилетия и многие мили давно разделили нас.
Я в последний раз видел Иоанна, когда мне было семь лет.
Иасон, разумеется, мог довольно живо его описать, однако каждый раз все равно получалась любопытная, но довольно отстраненная картина: ученый, благочестивый, пример для подражания среди ессеев, который исчез, чтобы вести еще более строгую жизнь в пустыне.
Моя мать, которая могла бы рассказать об Иоанне и его родителях больше, чем кто-либо, не говорила ничего. За месяцы до моего рождения она отправилась навестить Елизавету с Захарией, и именно к тем дням относились истории, которые пересказывал Иасон: о песне счастья моей матери, пророчествах Захарии по поводу рождения его сына. Все это было прекрасно известно моей матери. Но она не желала сейчас - еще больше, чем когда-либо, - присоединяться к разговору фарисеев и книжников, юных племянников и неизвестных племянниц, которые знали совсем немного и жаждали узнать больше.
Иасон тоже хранил свой секрет, хотя вечерами у костра я много раз видел, что его так и распирает от желания встать и произнести по памяти все молитвы, каким он научился от Иоанна, а тот - от своих отца и матери и от моей матери.
Я время от времени коротко улыбался ему, а он подмигивал и качал головой, однако понимал, что эти молитвы - не то, что можно запросто пересказывать. И все длились и длились споры о том, кто такой Иоанн, которому мы с такой готовностью вручаем себя.
Когда мы спустились с высоких холмов Галилеи в долину Иордана, воздух сделался более приятным и теплым. Сначала он показался совсем сухим. Затем мы вплотную подошли к заросшим тростником болотистым берегам реки, и каждый час приходили новые вести - что Иоанн, который приближался с юга, совершая обряд, находится даже ближе, чем мы предполагали. И мы в любой день можем встретиться с ним.
Иосифу нездоровилось.
Он дремал в повозке, и мы с Иаковом вздрагивали, замечая, насколько глубок его непрестанный сон. Все мы знали, что означает подобная дремота. Знали, что значит его странно размеренное дыхание, та кажущаяся легкость, с какой он переносит грохот колес и неизбежные толчки из-за камней и выбоин на дороге.
Женщины тоже все замечали, не задавая вопросов. Они, кажется, смирились с этим, в отличие от дяди Клеопы и младших братьев, которые будили Иосифа, пользуясь малейшим предлогом.
- Дайте ему отдохнуть, - просила мама.
Тетя Есфирь говорила то же самое.
В глазах мамы стояла печаль, как и в ту ночь, когда мы получили письмо. Однако она была терпелива в своей печали. Ничто не удивляло ее, ничто не тревожило. Она время от времени усаживались рядом с Иосифом, между ним и своим братом Клеопой. Убаюкивала Иосифа на своем плече. Подносила ему воду, когда он начинал беспокойно шевелиться, и не давала другим будить его, хотя они делали это в основном для того, чтобы убедиться, что он еще может проснуться.
Как-то ночью Иосиф пробудился от сна и не смог понять, где он. Как мы ни старались, но так и не смогли объяснить ему, что направляемся на Иордан, чтобы встретиться с Иоанном бар Захарией и его последователями. Иаков даже вынул измятое письмо и прочитал его Иосифу при мерцающем свете.
- Неужели ты думаешь, - наконец сказала моя мать, - что мы повели бы тебя туда, куда ты не хочешь идти? Мы никогда такого не сделали бы. А теперь спи.
Он сейчас же успокоился и закрыл глаза.
Иаков отошел, чтобы никто не видел, как он плачет. Это его отец покидал нас. Да, все мы были братья, однако он был сыном Иосифа и его первой жены, которой никто из нас, за исключением Алфея и Клеопы, не видел. Маленьким мальчиком Иаков сидел у смертного ложа своей матери вместе с Иосифом. И вот скоро уйдет и Иосиф.
Я отошел, чтобы быть поближе к Иакову, и он, успокоившись, сделал мне знак, чтобы я встал рядом. Он был встревожен и вертел головой.
- Не следовало мне настаивать, чтобы он пошел.
- Но ты и не настаивал, - сказал я, - он сам хотел пойти, и завтра, когда взойдет солнце… мы будем уже на месте.
- Однако что же это может значить: один крестит другого, человек не погружается в реку сам, чтобы омыться, как заведено, но кто-то другой… И ты только посмотри на этих солдат! Такие вести взбудоражат этого безрассудного правителя, вот увидишь.
Я знал, ему надо поделиться своей тревогой, чтобы не оставаться с ней один на один: Иосиф умирает. Поэтому я не стал возражать. И скоро он стал спорить об этом с Иасоном, Рувимом, Хананелем, рабби и недавно прибывшим отрядом солдат царя, которые сопровождали богача, ехавшего в великолепно украшенных носилках. Я стоял, глядя на эту многочисленную компанию, расположившуюся на каменистой земле, - и вверх, в темнеющее небо.
Теплый воздух был насыщен сладкими ароматами реки и зеленых болот, я слышал голоса птиц, что гнездятся поближе к воде. Мне нравились эти звуки, сердце трепетало, и я ощущал ту самую тоску, что жила в моей матери. Это была не слишком сильная, но пугающая тоска. Из-за нее самые незначительные и обыденные вещи казались удивительными.
Что-то менялось, и менялось навсегда. Дети, которых сейчас звали, чтобы уложить спать, хотелось ли им того или нет, не замечали перемен, для них это было только приключение, как будто они отправились в путешествие к морю.
Даже мои братья пришли в восторженное состояние, которое они объясняли друг другу как желание покаяться, совершить омовение, даже позволить крестить себя, если на этом будет настаивать Иоанн бар Захария, чтобы потом можно было вернуться к работе с новыми силами.
Во мне же поселилась уверенность. Я не хотел спешить, но и не тащился в хвосте. Я не сетовал по поводу расстояния. Я медленно двигался вперед, навстречу тому, что в конце концов отделит меня от остальных. Я знал это. Я знал, не сознавая, что именно произойдет. И единственные глаза, в которых я видел такое же понимание - и такую же готовность, - были добрые глаза моей матери.
Глава 20
Утром, под серым грозовым небом, мы подошли к большому собранию крестившихся.
Как ни много нас было, мы оказались не готовы увидеть гигантскую толпу, заполнившую оба берега реки и простиравшуюся повсюду, насколько хватало глаз. Многие взяли с собой богато расшитые шатры и циновки, на которых раскладывали еду, тогда как другие, пришедшие со священниками и книжниками, были в разодранных одеждах и угрюмо ждали.
Калеки, нищие, дряхлые старики и даже крашеные уличные женщины влились в эту толпу по дороге.
Всюду мелькали солдаты, и по форме мы узнавали тех, кто состоял на службе у царя Ирода Антипы, и тех, кто служил его брату Филиппу. И было много роскошно одетых женщин в сопровождении слуг, а некоторые сходили с великолепных носилок.
Когда мы наконец увидели Иоанна, толпа затихла, и звуки распеваемых гимнов превратились в далекие отголоски. И здесь и там мужчины и женщины сбрасывали верхнюю одежду и в одних туниках входили в воду, а некоторые мужчины снимали даже их и оставались только в набедренных повязках, приближаясь к величественной фигуре Иоанна и к его многочисленным ученикам.
Повсюду слышался приглушенный шепоток тех, кто исповедовался в грехах, умоляя Господа о прощении, они бормотали так громко, чтобы можно было различить голоса, но не слова, глаза их были закрыты, одежда брошена на камыши. Люди выстраивались в цепочку и входили в реку.
Ученики Иоанна стояли справа и слева от него.
Его легко было узнать. Высокий, с косматыми волосами, разметанными по плечам и спине, он встречал одного паломника за другим. Его черные глаза сияли в сером свете раннего утра, голос звучал низко и перекрывал гул голосов всех, кто был рядом.
- Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное, - объявлял он, каждый раз произнося это как будто впервые, и все вокруг подхватывали его слова, и они начинали звучать как песнопение, которое время от времени усиливалось, сливаясь с беспорядочными и непрерывными покаяниями.
Иасон и молодежь остановились позади, сложив на груди руки, и наблюдали. Однако один за другим мои братья подходили, снимая с себя одежду, и заходили в воду.