- Что? Что там зреет? - спросил он. - То, что мир становится больше с каждым годом, а ты меньше, как и твой народ Единственного Истинного Бога, Неназываемого Бога, народ, у которого нет иных богов, кроме Него. Ты не обратишь их на пути свои, и они съедят тебя живьем. Я предлагаю тебе сделать единственное, что их спасет, неужели ты не понимаешь? И как только та карта, какую нарисовали для тебя римляне, окажется в твоей власти, ты сможешь обучить их всем Законам, какие Он дал вам на Священной горе. Я с готовностью передам это дело в твои руки!
- Ты? Ты хочешь мне помочь? Помочь нам? С чего бы?
- Внимай же мне, глупец! Я начинаю терять терпение. Ничто не делается здесь без моего участия. Ничто. Ни одной, даже самой простой победы невозможно одержать, если я не приму в этом участия. И это мой мир и мои народы. Неужели ты не падешь на колени и не поклонишься мне?
Его лицо исказилось. Глаза наполнились слезами.
Это так я выгляжу, когда мне грустно? Когда я плачу?
Он дрожал, будто им самим вызванный ветер холодил его. Он смотрел на мир, нарисованный его воображением, полным тоски и отчаяния взглядом.
На мгновение я забыл о нем.
Я забыл о том, что он здесь. Я смотрел и видел нечто, уже виденное раньше, в библиотеке Хананеля из Каны, и видел совершенно ясно. Алтари, тысячи и тысячи алтарей падали вниз, как будто разрушенные землетрясением, а с них падали идолы, мрамор, медь и золото распадались, над обломками вставала пыль. Казалось, гром раскатывается по небу, которое он изобразил передо мной, над картой, которую он разложил, но только я видел, что там настоящий мир. Алтари рушились.
Христос Спаситель.
- Что? - переспросил он. - Что ты сказал?
Я обернулся и посмотрел на него, очнувшись от кошмарного видения. Я снова видел его, совершенно отчетливо, в красивых одеждах, и лицо его было не менее прекрасно, чем дорогой наряд.
- Это не твои народы, - сказал я. - Царства земные принадлежат не тебе. И никогда тебе не принадлежали.
- Разумеется, они мои. - Он почти прошипел это. - Я правитель этого мира, я всегда им был. Я его Князь.
- Нет, - сказал я. - Ничто из этого тебе не принадлежит. И никогда не принадлежало.
- Поклонись мне, - произнес он мягко, искушающе, - и я покажу тебе, что здесь мое. Я дарую тебе победу, о которой трубят твои пророки.
- Господь Небесный есть Тот, кому я поклоняюсь, и никто, кроме Него. Ты знаешь это, и знание - в каждой произнесенной тобою лжи. А ты ничем не правишь, и никогда не правил. - Я указал пальцем. - Посмотри сам на то будущее, которое тебе так дорого. Подумай о тех тысячах тысяч, которые каждый день встают и ложатся, даже не думая о зле, не делая зла, чьи сердца обращены к их женам, мужьям, отцам и матерям, к их детям, урожаю и весеннему дождю, молодому вину и народившемуся месяцу. Подумай, они есть во всех землях, они говорят на разных языках, подумай, как они жаждут Слова Божия даже там, где никто не может принести его, как они тянутся к нему, как отворачиваются от боли, несчастий и несправедливости, как бы ты ни подталкивал их!
- Лжец! - сказал он.
Словно выплюнул в меня это слово.
- Посмотри на них своим всевидящим оком, чтобы увидеть их всех, - сказал я. - Открой свой слух, чтобы услышать их радостный смех, их идущие от сердца песни. Смотри вдаль и вширь, чтобы видеть, как они собираются вместе, желая отметить свои немудрящие праздники, от глухих джунглей до вершин, укрытых снегами. С чего ты взял, будто правишь этими людьми? Потому что кто-то из них оступился, кто-то упал, кто-то в смятении не сумел любить так, как стремился, или кому-то из твоих злобных приспешников удалось подвигнуть толпу на то, чтобы целый месяц бунтовать и крушить? Тоже мне Князь мира! Я посмеялся бы над тобой, если б ты не был так отвратителен. Ты Князь лжи. И это еще одна ложь, будто бы ты равен Господу Богу, будто вы воюете друг с другом. Никогда этого не было!
Он окаменел от гнева.
- Ты, тупоумный, жалкий деревенский пророк! - крикнул он. - Да тебя засмеют в Назарете!
- Правит всем Господь Бог, - ответил я, - и Он правил всегда. Ты ничто, у тебя ничего нет, ты ничем не правишь. Даже твои приспешники не разделяют с тобой твоей пустоты и твоей ярости.
Он стоял с красным лицом, лишившийся дара речи.
- Да, у тебя они есть, твои поборники. Я их видел. И у тебя есть последователи, те несчастные проклятые души, какие ты с тревогой стискиваешь в кулаке. У тебя имеются даже собственные кумирни. Но как жалки твои малочисленные победы в этом широком живом мире, где колосится пшеница и светит солнце! Как смехотворны твои попытки вмешаться в самую ничтожную склоку, поднять свой презренный штандарт над самой отвратительной ссорой и самой тонкой паутиной алчности и обмана! У тебя есть лишь одно жалкое завоевание - ложь! Твоя омерзительная ложь! И вечно ты ищешь способ подтолкнуть человека к отчаянию, убедить его в собственной злобе и алчности, в том, что твой заклятый враг Господь Бог - и его враг тоже, что для человека Он недосягаем, что Он нечувствителен к его боли, что Он не внемлет его просьбам. Ты лжешь! Ты всегда лгал! Если бы ты правил этим миром, ты не поделился бы даже малой его толикой. Ты бы не смог. Да и не было бы мира, каким ты мог поделиться, потому что ты уничтожил бы его. Ты есть Ложь! И ничего кроме.
- Прекрати! Я требую, чтобы ты перестал! - закричал он.
И зажал уши руками.
- Я пришел, чтобы остановить тебя! - ответил я. - Я пришел, чтобы сказать: твое отчаяние - притворство! Я пришел, чтобы сказать всем и каждому, что ты вовсе не правитель и никогда им не был, что в великом порядке вещей ты не более чем разбойник, юр с большой дороги, падальщик, который в бессильной зависти кружит над мужчинами и женщинами! Я пришел уничтожить твое выдуманное право и самого тебя - изгнать, заклеймить, вычеркнуть из памяти, и вовсе не с помощью многочисленных армий, купающихся в море крови, не в клубах дыма и страхах, которые тебе так милы, не мечом и копьем, кромсающими истерзанную плоть. Я сделаю это так, как ты себе и представить не можешь. Мое оружие - каждая семья и каждый лагерь, деревушка, селение, город. Пиршественный стол в самом маленьком жилище и в роскошном городском доме. Я сделаю это от сердца к сердцу. Я сделаю это от души к душе. Да, мир уже готов. Да, карта начертана. Да, Писание пересказывается на простом языке. И поэтому я пойду своим путем, чтобы сделать это, а ты снова будешь сражаться - сражаться вечно. И тщетно.
Я повернулся и пошел вперед, нащупав твердую почву, как только удалился от него. Порыв ураганного ветра ослепил меня, но я тут же увидел поднимающийся передо мной знакомый склон. По этому склону я шел, когда он приблизился ко мне, а внизу, в первый раз за все это время, я увидел вдалеке затянутые туманом зеленые полосы - пойму реки.
- Ты проклянешь тот день, когда отказался от меня! - крикнул он мне вслед.
Меня тошнило. Голод пожирал мои внутренности. Кружилась голова.
Я обернулся. Он все еще сохранял мой облик, его одеяние заструилось изящными складками, когда он указал на меня рукой.
- Посмотри хорошенько на эти одежды! - кричал он, и губы у него дрожали, как у обиженного ребенка. - Никогда больше ты не увидишь себя одетым так же.
Он застонал и согнулся пополам от боли, испуская стон и грозя мне кулаком.
Я засмеялся и пошел.
Вдруг он оказался у меня за плечом.
- Ты умрешь на римском кресте, если попытаешься совершить это без меня!
Я остановился и посмотрел ему в лицо.
Он шагнул назад, а затем отлетел далеко, будто отринутый невидимой силой. Он размахивал руками, чтобы удержать равновесие.
- Отойди от меня, Сатана, - сказал я. - Отойди от меня!
И в шуме поднявшегося ветра и взвихренного песка я услышал, как он закричал, а потом его крик превратился в протяжный вой.
Теперь началась настоящая песчаная буря. Его завывания слились с ревом ветра.
Я ощутил, что падаю, падаю на самом деле, и утес поднимался передо мной, а песок царапал ноги, руки и лицо.
Я перевернулся, полетел вниз, все быстрее и быстрее, покатился кубарем, обхватив голову руками. Я все падал и падал.
В ушах свистел ветер, заполненный его далеким воем, но незаметно он сменился тем звуком, какой я слышал на реке: мягким шуршанием крыльев.
Я услышал хлопанье, трепет, приглушенное биение крыл. Ощутил легкое прикосновение, как будто руки, бесчисленные нежные руки и еще более нежные губы касались моих щек, лба, обожженных век. Казалось, я затерялся в чудесном и невесомом плывущем напеве, которым сменился ветер, хотя настоящего звука и не было. И этот напев осторожно опускал меня вниз, обнимая и поддерживая.
- Нет, - сказал я. - Нет.
Теперь он превратился в плач, этот напев. Он был чистый и печальный, но и непередаваемо сладостный. В нем слышалась бесконечная радость. И на этот раз ласковые пальцы еще настойчивее гладили меня по лицу и обожженным рукам.
- Нет, - сказал я. - Я сделаю это. Пока оставьте меня. Я сделаю это, как обещал.
Я выскользнул, или это они отступили так же незаметно, как появились, взмыли и улетели в разные стороны, отпуская меня.
Снова один.
Я оказался на дне долины.
Я шел. Левая сандалия слетела с ноги. Я посмотрел на нее. И едва не упал. Наклонился, чтобы поднять то, что осталось от обуви, - обрывок кожи. Я шел все дальше и дальше в полыхающем жаром воздухе.
Глава 23
Я шатался, сгибался на ветру, но выпрямлялся и заставлял себя идти вперед.
Какие-то силуэты появились над зыбкой линией горизонта.
Там двигалось что-то похожее на корабль, и какие-то существа плыли по жаркому воздуху, как по морю.
Но это был не корабль, а люди, ехавшие верхом.
Сквозь порывы ветра я слышал, как лошади приближаются. Я видел их все яснее и яснее.
Я двинулся им навстречу. Услышал вдалеке какой-то странный звук - позади лошадей, из пальмовой рощи, обозначавшей то далекое место, где должна быть вода.
Ко мне наклонился всадник.
- Святой человек, - закричал он.
Он сдерживал коня. Тот прогарцевал мимо и вернулся. Всадник протягивал мне мех с водой.
- Святой человек, попей, - сказал он. - Вот.
Я протянул руку, но мех отодвинулся вниз, вверх и исчез, как будто его дернули за веревку. Я пошел дальше.
Он спрыгнул с коня, тот человек. Богатые одежды. Сверкающие кольца.
- Святой человек, - позвал он.
Он взял меня одной рукой за плечо, а другой прижал мех к моим губам и сдавил его. Вода хлынула мне в горло. Потекла, холодная и восхитительная, по языку, заполнила рот, смочила растрескавшиеся губы и обожженную грудь.
Я попытался взять мех обеими руками. Он остановил меня.
- Сразу много нельзя, друг, - сказал он. - Много нельзя, потому что ты истощен.
Он поднял мех и стал лить воду мне на голову, и я стоял с закрытыми глазами, чувствуя, как вода омывает глаза и щеки, стекает в зудящий жар под разодранной одеждой.
Послышался вой - его вой!
Я замер и посмотрел перед собой. Капли повисли у меня на ресницах. До этого я видел не корабль, а всего лишь богато расшитый полог великолепного шатра.
Вой повторился. Да как ты смеешь!
- Друг, прости, - произнес человек рядом со мной. - Звук, который ты слышишь, - это моя сестра. Прости ее, святой человек. Мы как раз везем ее в Храм, в последний раз, узнать, не смогут ли там помочь.
Вой раздался снова и перешел в оглушительный сиплый хохот.
Шепот коснулся моих ушей.
"Ты прогонишь меня? От сердца к сердцу? От души к душе?"
И снова послышался вой, на этот раз перешедший в стоны, такие жалобные и жуткие, что казалось, будто стонет множество людей.
- Пойдем же, посиди с нами. Поешь и попей, - сказал человек.
- Позволь мне пойти к ней, твоей сестре.
Я, пошатнувшись, двинулся вперед, не обращая внимания на его попытки остановить меня.
Женщина была привязана к носилкам. Они стояли у шатра, крытые и занавешенные, и тряслись, будто земля под ними ходила ходуном.
Вопли и вой вспарывали воздух.
Младшие братья собрались вокруг старшего, того, что напоил меня водой.
- Я тебя знаю, - сказал один из них. - Ты Иешуа бар Иосиф, плотник. Ты был на реке.
- И я тебя знаю, - ответил я, - Равид бар Одед из Магдалы.
Я подошел к носилкам.
Казалось невероятным, что такие звуки издает человеческое существо. Я смотрел мимо носилок, мимо задернутых занавесок с кистями.
- Святой человек, если б только ты мог ей помочь…
Это сказала одна из трех подошедших молодых женщин. Позади стояли носильщики, мускулистые рабы со сложенными на груди руками, они наблюдали за нами, как и слуги у стреноженных лошадей.
- Мой господин, - сказала женщина, - умоляю тебя, она нечиста.
Я прошел мимо нее. Остановился перед носилками и отдернул занавески.
Она лежала на ворохе соломы, женщина в самом цвету. Ее исхудавшее тело прикрывало льняное платье, каштановые волосы намокли от пота и сбились на шее всклокоченным гнездом. Запах мочи едва не сбивал с ног.
Стянутая от шеи до пят кожаными ремнями, с руками, раскинутыми в стороны, словно на кресте, она выгибалась и яростно дергалась, зубы глубоко впивались в губы. Она плюнула кровью мне в лицо.
Я ощутил, как кровь стекает по носу и щеке. Она плюнула снова, харкнув из глубины горла.
- Святой человек, - воскликнула женщина рядом со мной. - Уже семь лет она такая. Но говорю тебе, никогда еще не было в Магдале женщины добродетельнее нее.
- Я знаю, - отозвался я. - Мария, мать двоих детей, которые пропали в море вместе с ее мужем.
Женщина ахнула и закивала.
- Святой человек, - сказал Равид. - Можешь ли ты помочь нашей сестре?
Женщина на носилках дернулась, и ее крик разнесся по воздуху, а затем перешел в вой - точно такой, что я слышал на горе. Его вой. И он снова рассыпался смехом.
"Думаешь, сможешь забрать ее у меня? Думаешь, после семи лет ты сумеешь сделать то, что ни один священник в Храме никогда не сумеет сделать? Да они оплюют тебя за твои потуги, оплюют, как плюет она!"
В припадке ярости женщина поднялась, разрывая ремни, стягивающие ее руки. Братья и их жены отшатнулись.
Она была сплошные кости и жилы - и ненависть.
Она поднялась как можно выше и с треском разорвала ремень на шее.
- Сын Давида, что ты можешь поделать с нами? Убирайся от нас. Оставь нас, - шипела она.
Братья были ошеломлены. Женщины закричали.
- Мой господин, ни разу за все эти годы она не произносила ни слова. Мой господин, злой дух убьет нас.
Ремни у нее на груди лопнули. Тяжелые носилки закачались, и вдруг, с неистовым треском, она разорвала последние ремни, которыми были связаны ее ноги. Она поднялась, присела на корточки и резко распрямилась, отшвыривая полог, выскочила наружу, повалилась на песок, но тут же вскочила на ноги с проворством танцора.
Она испустила восторженный вопль. Она закружилась на месте, ужасая своих братьев и их жен.
Старший брат, тот, который напоил меня водой, бросился, чтобы схватить ее.
- Пусть он поговорит с ней! - закричал ему младший брат.
Она выгнулась, захохотала, заворчала по-звериному, а потом едва не упала - ноги у нее подгибались, и, когда она потянулась ко мне, стало видно, что ее руки покрыты кровоподтеками и полосами от ремней. Ее лицо в один миг было женским лицом, а в следующий превращалось в звериную маску.
- Иешуа из Назарета! - взревела она. - Ты хочешь уничтожить нас?
Она присела на корточки и швырнула в меня горстью песка.
- Ничего не говори мне, нечистый дух, - ответил я, склонившись над ней. - Изгоняю тебя, именем Господа Небесного, говорю тебе: изыди из моей рабы Марии. Изыди прочь и подальше от этого места. Оставь ее!
Она изогнулась назад, поднимаясь. Но при следующем крике упала вперед, словно изнутри ее удерживала цепь.
- Во имя Небес оставь эту женщину!
Она упала на колени, ее губы были мокры и дрожали от прерывистого дыхания. Она схватила себя за бока, словно силясь удержать. Все ее тело тряслось, и когда она замахнулась на меня кулаком, показалось, что ее рукой управляет другая рука и она всеми силами сопротивляется собственному жесту.
- Сын Божий, - взревела она, - проклинаю тебя!
- Покиньте ее, говорю вам, все до единого. Я изгоняю вас!
Она дергалась во все стороны, испуская крик за криком.
- Сын Божий, Сын Божий, - повторяла она снова и снова.
Ее тело завалилось вперед, и она уткнулась лбом в песок. Волосы упали, обнажая шею. Звуки, какие она издавала, слабели, тоскливые, умоляющие.
- Изыдите из нее все, один за другим, с первого до седьмого! - произнес я.
Я подошел ближе, встал прямо перед ней. Ее волосы падали мне на ноги. Она протянула руку, словно слепая, нашаривая опору.
- Силой Господа Всемогущего приказываю вам повиноваться! Оставьте сие дитя Господа такой, какой она была, пока вы не вошли в нее!
Она подняла голову. Руки снова зашарили, но на этот раз для того, чтобы она могла подняться, и она поднялась, как будто бы резко вздернутая кверху за волосы.
- Прочь, говорю вам, с первого до седьмого, изгоняю вас сейчас же!
Еще один крик сотряс воздух.
И она застыла неподвижно.
Ее пробрала дрожь, долгая и вполне естественная, преисполненная боли. Она стала медленно оседать, пока навзничь не легла на песок, голова откинулась набок, глаза наполовину закрылись.
Тишина.
Женщины стали отчаянно плакать и истово молиться. Если она умерла, значит, такова была воля Господа. Воля Господа. Воля Господа. Они с опаской приблизились.
Когда Равид и Миха поравнялись со мной, я поднял руку.
- Мария, - позвал я тихим голосом.
В ответ тишина: стоны ветра, шуршание пальмовых листьев, шелест шелковых занавесок на носилках.
- Мария, - позвал я. - Повернись ко мне. Взгляни на меня.
Медленно-медленно она сделала так, как я велел.
- О милосердный Боже, - едва слышно проговорил Равид. - Милосердный Боже, это наша сестра!
Она лежала, словно только что разбуженный человек, слегка недоумевающая и сонная, обводя взглядом всех, кто стоял перед нею.
Я опустился на колени и протянул руки, и она протянула мне свои. Я привлек ее к себе. Она не издала ни звука, но цеплялась за меня, когда я целовал ее в лоб.
- Господи, - произнесла она. - Мой Господь.
Хриплый надломленный стон Равида был единственным звуком в окружавшей нас тишине.
Я дремал.
Я видел их, ощущал прикосновения их рук, но не сопротивлялся.
Рабы омыли меня освежающими струями воды. Я чувствовал, как они снимают с меня истрепанную одежду. Как вода льется по волосам, стекает по спине и плечам.
Время от времени глаза мои обращались вверх. Я видел золотое полотнище шатра, хлопавшее на ветру. Омовение продолжалось.
- Немного похлебки, мой господин, - произнесла женщина рядом со мной. - Но только немного, ибо ты истощен.