- Потому что я видел тебя мысленно, под смоковницею, ворчащим, что столько узлов надо тащить с собой на свадьбу?
Я задумался на мгновение.
- Аминь, аминь, - сказал я и добавил, веря в то, что говорю: - Ты тоже будешь видеть небо отверстым, каким видел его Иоанн. Только ты не увидишь голубя, когда увидишь небо отверстым. Ты будешь видеть ангелов Божиих, восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому.
Я коснулся рукой груди.
Он был охвачен благоговением. Как и остальные, только они были охвачены всеобщим очарованием, все нарастающим ощущением чуда.
Мы подошли к таможенному посту.
Там сидел богатый сборщик мыта, я видел его на реке, тот самый, которого так подробно описали мне как человека, что поддерживал на берегу Иосифа, тот самый, что привез его тело домой, в Назарет, для погребения.
Я подошел к нему. Те, кто ждал своей очереди платить пошлину, отступили. Скоро толпа стала слишком большой и слишком настойчивой. Погонщики лошадей, ослы, груженные товаром, телеги, уставленные корзинами, и корзины с рыбой - все это дожидалось отправки, и люди выражали свое недовольство тем, что приходится ждать.
Мои ученики придвинулись ко мне.
Мытарь что-то писал в своей книге, стиснув зубы, губы его были напряженно сжаты, когда он водил пером. Наконец, с большой неохотой оторвавшись от подсчетов из-за тени у своего локтя, которая не двигалась с места, он поднял голову и увидел меня.
- Матфей, - сказал я и улыбнулся. - Записал ли ты своим красивым почерком те слова, что сказал тебе мой отец, Иосиф?
- Учитель! - прошептал он.
Он встал. Он не мог найти слов при виде той перемены, какая произошла во мне, ибо он видел множество небольших отличий от меня прежнего. И прекрасные одежды были самым незначительным из них. Прекрасные одежды были для него делом обычным.
Он не заметил остальных, которые стояли в стороне, сбившись в кучу. Он не заметил, как Иоанн и Иаков бар Зеведей сверкают на него глазами, словно хотят бросить камень, и как холодно глядит на него Нафанаил. Он смотрел только на меня.
- Рабби, - сказал он. - Будь у меня твое позволение, я записал бы их, да, все слова, что сказал мне твой отец, и много, много больше, то, что я сам видел, когда ты вошел в реку.
- Идем же со мной, - сказал я. - Я пробыл в пустыне множество дней. Сегодня мы будем пировать с тобой, я и мои друзья. Идем же, устрой нам праздник. Отведи нас в свой дом.
Он пошел прочь от таможенного поста, не обернувшись ни разу, взял меня под руку и повел в маленький городок у моря.
Остальные не стали осыпать его оскорблениями, не стали ничего говорить в глаза. Но конечно же, он слышал обвинения, которые время от времени бросали ему те, кто шел позади нас, и те, кто отстал и следовал за нами поодаль, небольшой толпой.
Не оставляя меня, он отправил мальчика вперед - предупредить слуг, чтобы готовились к нашему приходу.
- Но как же свадьба, рабби? - спросил Нафанаил, явно потрясенный. - Нам надо идти, иначе мы не поспеем вовремя.
- У нас еще есть время - это ночь, - ответил я ему. - Не волнуйся. Ничто не помешает мне явиться на свадьбу. И я должен рассказать вам сегодня о том, что случилось со мной, пока я блуждал по пустыне. Вы прекрасно знаете или узнаете уже скоро, что произошло, когда я пришел креститься на Иордан к своему брату Иоанну. Но историю моих скитаний по пустыне могу рассказать только я.
Глава 25
Сиреневые сумерки опустились на холмы, когда мы незамеченными вошли в Назарет.
Я повел всех кругом, чтобы нас никто не увидел, потому что факелы уже были зажжены и слышались радостные голоса. Прибытия жениха ожидали менее чем через час. Дети играли на улицах. Женщины в своих самых лучших белых платьях уже ждали с лампами в руках. Остальные все еще собирали цветы и делали из них гирлянды. Люди выходили из окрестных рощ с букетами из миртовых и пальмовых ветвей.
В доме царила суматоха, шли последние приготовления.
Моя мать заплакала, увидев меня, и бросилась в мои объятия.
- А мы думали, ты не придешь, - сказал дядя Клеопа, обняв нас обоих.
- Смотрите, кого я привел с собой, - сказал я, указывая на Маленькую Саломею, которая немедленно залилась слезами, обнимая отца.
Маленький Тобиах. Племянники и братья столпились вокруг нас, маленькие дергали меня за полы нового одеяния, и все приветствовали тех, чьи имена я поспешно называл.
Братья встретили меня, и каждый смотрел несколько смущенно, особенно Иаков.
Все знали Матфея как человека, который вместе с ними оплакивал Иосифа. Никто не задал вопроса, почему он здесь, даже дядя Алфей и Клеопа, даже мои тетки. И на его роскошные одежды никто не бросал косых взглядов.
Однако времени на разговоры не было.
Приближался жених.
Пыль была яростно сметена с наших одежд, сандалии вытерты, руки и лица вымыты, волосы причесаны и умащены, свадебные наряды вынуты из узлов. Маленького Тобиаха отмыли и сейчас же нарядили в чистое, все остальные тоже занялись приготовлениями.
Маленький Шаби прибежал сообщить, что никогда еще не видел в Назарете столько факелов. Все без исключения, во всем селении, вынесли их. Послышалось хлопанье в ладоши. Пение.
Даже сквозь стены мы слышали грохот цимбал, высокие голоса рогов.
Нигде не видно моей возлюбленной Авигеи.
Наконец мы вышли во двор, все мужчины выстроились по кругу. Самые маленькие доставали из корзин любовно сплетенные из плюща и белых цветов венки и надевали их всем на склоненные головы. Яким тоже был с нами. Молчаливая Ханна нарядилась в белое платье, ее по-девичьи причесанные волосы были красиво убраны под покрывало, она надела венок мне на голову, и ее глаза сияли, когда она улыбалась.
Я взглянул ей в лицо, и она отвернулась. Я услышал музыку такой, какой слышала ее она: настойчивое биение. Я увидел факелы такими, какими видела их она: беззвучное мерцание.
Сумерки отступили.
Свет ламп, свечей и факелов ослеплял, они мерцали и сияли на шпалерах и крышах домов во всем городе.
Я слышал, как пение нарастает в сопровождении арф и более глубокого дрожащего звука лютней. Даже треск факелов вливался в хор.
Вдруг затрубили рога.
Жених въехал в Назарет. Он и его сопровождающие поднимались по склону холма навстречу радостным приветствиям.
Во дворе вокруг нас зажглись новые факелы.
Из средней двери дома вышли женщины в белых шерстяных платьях с разноцветными поясами, их волосы были убраны под тонкие белые покрывала.
Внезапно вознесся и замер большой белый балдахин, украшенный лентами. Его держали за ручки мои братья Иосий, Иуда, Симон и мой двоюродный брат Сила.
Улица перед домом наполнилась радостными криками.
В свет факелов шагнул Рувим, с венком на голове, в красивых одеждах. На его лице была такая радость, что мои глаза увлажнились. Рядом стоял его порывистый друг Иасон, который сейчас взялся сообщить о его прибытии звенящим голосом.
- Рувим бар Даниэль бар Хананель из Каны прибыл! - объявил Иасон. - За невестой.
Вперед вышел Иаков, и только тут я увидел рядом с ним нескладного, угрюмого Шемайю. Венок сидел на его голове криво, свадебное одеяние было коротковато из-за широких плеч и толстых рук.
Однако он был здесь! Он был здесь и теперь подталкивал Иакова вперед, навстречу взволнованному и светящемуся от счастья Рувиму, который вошел во двор, широко раскинув руки.
Молчаливая Ханна кинулась к двери дома.
Иаков обнялся с Рувимом.
- Рад приветствовать тебя, мой брат! - громко сказал Иаков, так что все услышали и ответили оглушительными хлопками. - Рад приветствовать тебя в доме твоих братьев, ибо ты пришел взять за себя свою родственницу.
Иаков отошел в сторону.
Факелы двинулись к двери дома, и Молчаливая Ханна отошла и жестом позвала Авигею, чтобы та вышла вперед.
И она вышла.
Окутанная множеством покрывал из египетских прозрачных тканей, она шагнула в мерцающий свет. Ее покрывала были расшиты золотом, ее руки были украшены золотом, на пальцах сверкали разноцветные кольца. И сквозь густой переливающийся туман белой материи я увидел ее сияющие темные глаза. Густые темные волосы водопадом струились ей на грудь под прозрачными покрывалами, и даже на обутых в сандалии ногах переливались великолепные драгоценные камни.
Иаков возвысил голос.
- Вот Авигея, дочь Шемайи, - сказал он, - твоя родственница и сестра, которую ты берешь теперь, с благословения ее отца, братьев и сестер, себе в жены, в доме отца ее, и пусть отныне будет она тебе сестрой, и пусть ваши дети станут тебе братьями и сестрами, согласно Закону Моисееву, как то записано, да свершится по слову сему.
Бараньи рога затрубили, арфы забренчали, цимбалы звенели все чаще и чаще. Женщины подняли бубны, присоединяясь к громкой музыке, летевшей с улицы.
Рувим сделал шаг вперед, как и Авигея, и они встали друг перед другом под свадебным балдахином, слезы беззвучно катились из глаз Рувима, когда он потянулся к покрывалам своей невесты.
Иаков протянул руку между двумя фигурами.
Рувим говорил, обращаясь к лицу, которое он видел теперь прямо перед собой, скрытое всего лишь прозрачной тканью.
- Возлюбленная моя, - сказал он. - Мы были разлучены с тобой с самого начала времен!
Иаков подталкивал Шемайю, пока тот не оказался за плечом у жениха. Шемайя смотрел на Иакова так, словно его загнали в угол, и он сбежал бы, если б мог, но затем Иаков стал что-то шептать ему, вынуждая заговорить.
- Дочь моя принадлежит тебе, - сказал Шемайя, - с этого дня и вовеки веков.
Он неловко покосился на Иакова, и тот кивнул.
- Пусть Господь Небесный, - продолжал Шемайя, - направляет ваши пути, оберегает вас обоих и вечно дарует вам мир и благодать.
Его слова потонули в торжествующих криках.
- Бери Авигею в жены, - сказал Иаков, - согласно закону и заповедям, записанным в Книге Моисея. Бери ее сейчас и веди в свой дом и дом своего отца. И пусть Господь и весь Двор Небесный благословляет вас на пути домой и всю вашу жизнь!
Последовала новая неудержимая волна хлопков и восклицаний.
Женщины сгрудились вокруг Авигеи. Иасон потянул Рувима назад, прочь со двора, и все мужчины вышли за ними, кроме моих дядьев и братьев. Балдахин лишь слегка сложили, когда выносили через ворота, и невеста, сопровождаемая по бокам всеми женщинами дома, включая Маленькую Марию, и Маленькую Саломею, и Молчаливую Ханну, последовала за ним, но только одна Авигея шла под пологом. Когда вышли на улицу, балдахин снова растянули.
Звуки рогов заглушали все более проворное и живое звучание арф. Флейты и дудки выводили радостную мелодию.
Вся процессия двинулась вниз мимо освещенных дверей и сияющих лиц, сопровождаемая восторженными воплями толпы. Дети бежали впереди, некоторые несли лампы, которые раскачивались на шестах. В руках у других были свечи - маленькие ладошки защищали пламя от ветра.
Женщины подняли бубны. Из всех дворов и дверей выходили музыканты с арфами, рогами и бубнами. Повсеместно были слышны трещотки и звон колокольчиков.
Люди пели.
Когда процессия вышла на открытую дорогу в Кану, все мы увидели невероятное зрелище: факелы протянулись по обеим сторонам, освещая путь, насколько хватало глаз. Факелы двигались в нашу сторону с далеких склонов холмов и из темных полей.
Балдахин теперь был развернут во всю ширь. Цветочные лепестки летели по воздуху. Музыка делалась все громче и живее, и пока невеста шла, окруженная женщинами, мужчины по бокам от них, впереди и сзади, сцеплялись руками и танцевали.
Рувим и Иасон танцевали слева и справа, держась за руки, одной ногой делая шаг в сторону через другую, а затем обратно. Они кружились, взмахивая руками, пели под музыку, их раскинутые руки взлетали над головами.
Образовались длинные ряды, ограждающие процессию с обеих сторон, и я пошел и танцевал с дядьями и братьями. Маленький Шаби, Яким, Исаак и другие молодые люди кружились и подпрыгивали, хлопая в ладоши.
И с каждым новым шагом, с каждым поворотом мы видели, что дорога впереди так и сияет бесчисленными приветственными огнями. Приближались все новые и новые факелы. Все больше и больше соседей присоединялось к нам.
И так все шло, пока людской поток не влился в просторные комнаты дома Хананеля.
Он поднялся со своего кресла в большом обеденном зале, чтобы встретить невесту внука раскрытыми объятиями. Он пожал руки Иакову и Шемайе.
- Войди, дочь моя! - сказал Хананель. - Войди же в мой дом и дом твоего супруга. Да благословен будь Господь, который привел тебя к нам, дочь моя, благословенна память твоей матери, благословен твой отец, благословен мой внук Рувим. Войди же в свой дом! Добро пожаловать, в благословении и в радости!
И он пошел вдоль мерцающих свечей, провожая невесту и всю ее женскую свиту в обеденный зал и другие комнаты, приготовленные только для них, где они могли бы пировать и веселиться, как душа пожелает. Завесы в многочисленных арках пиршественного зала, продернутые пурпурными и золотыми нитями, украшенные пурпурными и золотыми кистями, опустились, отделяя женщин от мужчин. Завесы, сквозь которые проникали смех, пение, музыка и веселье, предоставляли женщинам свободу казаться призрачными тенями в глазах разошедшихся и громогласных мужчин.
Под высокими потолками гремела музыка. Звуки рога сливались с голосами дудок, выводя мелодию, а бубны громыхали, как и прежде.
Гигантские столы протянулись через все главные комнаты, рядом с ними были приготовлены кресла для Шемайи и всех мужчин из семьи его дочери, которые пришли вместе с ним, и для Рувима, и для Иасона, и для раввинов из Каны и Назарета, и для огромного количества особых гостей, всех любимых друзей Хананеля, всех, кого он знал, и всех, кого не знал.
За распахнутыми дверями мы видели широкие навесы, установленные на мягкой траве, которые плотники возвели повсеместно, столы, за которые мог сесть каждый - либо в кресла, либо прямо на циновки, по своему желанию. Посредине стояли канделябры, в которых горели сотни сотен крошечных огоньков.
Появились огромные блюда с угощениями: жареная баранина исходила паром, блестели боками плоды, лежали горячие пряные пироги и медовые пирожки, возвышались горы изюма, фиников и орехов.
Повсеместно женщины и мужчины поворачивались к кувшинам с водой, к сновавшим между ними слугам, желая омыть руки.
Длинный ряд из шести громадных кувшинов для воды стоял в каждой комнате. Ряд из шести кувшинов стоял под каждым навесом.
Слуги лили воду на протянутые руки гостей, передавали им белые льняные полотенца, уносили воду в золотых и серебряных тазах.
Музыка и ароматы изысканных кушаний распространялись по воздуху, и мне даже показалось - пока я стоял во дворе, в самой гуще событий, по очереди оглядывая группы пирующих, бросая взгляды даже на целомудренные завесы, отделявшие нас от силуэтов танцующих женщин, - будто я очутился в мире чистой радости, где никогда не может совершиться зло. Мы были словно широкий луг с весенними цветами, объединенные одним сладостным дуновением легчайшего бриза.
Я забыл себя. Я был ничем и никем, только частицей всего этого.
Я прошел через двор, между рядами танцоров, мимо красиво накрытых, ломившихся от угощения столов, и взглянул - как делаю всегда, как всегда делал, - на небесные светильники в вышине.
И в тот миг мне показалось, что светильники Небес были даже здесь - сокровенные и исконные сокровища каждой души.
Нельзя ли мне умереть прямо сейчас? Не могу ли я скинуть с себя эту плоть и воспарить, как мне это часто представлялось, лишенным веса и сверкающим, к звездам?
О если бы я в самом деле умел остановить время, остановить на этом мгновении, остановить навечно на этом великолепном пиру и позволить явиться на него всему миру, прямо сейчас, бесконечным потоком вне времени и над временем, влиться в ряды танцоров, угощаться за этими щедрыми столами, смеяться, петь и плакать среди чадящих ламп и мерцающих свечей. Если бы только я мог сохранить все это, вместе с чудесной, всеобъемлющей музыкой, сохранить все это, от цветущей юности до старости с ее терпением, эту свежесть, эти вспышки нежданной и упоительной надежды! Если бы я только мог удержать их всех в своем объятии!
Но это невозможно. Время отбивает свой такт, как ладони отбивают такт по бубнам, как подметки отбивают такт по мрамору пола или мягкой траве.
Время идет, и во времени, как я говорил Искусителю, когда он предлагал мне остановить время навечно, - во времени таится то, что еще пока не родилось. От этого меня пробрала сильная дрожь, великий озноб. Однако то был всего лишь страх и озноб, знакомый каждому человеку из плоти и крови.
Я не пытался с ними совладать, я ведь явился не для того, чтобы жить в одной лишь мистической радости. Я пришел, чтобы пережить все, поддаться, испытать, открыть во всем то, что я должен открыть, и что бы это ни было - что ж, оно только начинается.
Я оглядел окружавшие меня многочисленные лица, потные и раскрасневшиеся. Увидел юного Иоанна и Матфея, Петра и Андрея, и Нафанаила - все они танцевали. Увидел Хананеля, который с плачем обнимал своего внука Рувима, предлагавшего ему чашу с вином, и Иасона, который обнимал их обоих, такого счастливого, такого гордого.
Мой взгляд охватывал всех. Незамеченный, я переходил из комнаты в комнату. Проходил под навесами. Прошел через двор, где стояли гигантские канделябры и горели закрепленные в стенах факелы. Я взглянул через плечо на неслышное собрание женщин по ту сторону завес.
Мысленно я пошел вперед. Туда, куда был заказан вход мужчинам.
Авигея, откинув с лица покрывала, лежала среди детей в комнате для невесты, а Молчаливая Ханна сидела у ее ног. Глаза Авигеи были закрыты, будто она спала.
Мысленным взором я в это же время и так же ясно видел во дворе нашего дома Рувима, когда он сказал ей: "Возлюбленная моя, мы были разлучены с тобой с самого начала времен".
Мое сердце преисполнилось боли, оно купалось в боли.
Прощай, моя благословенная.
Я позволил горю явиться. Я позволил ему растечься по моим венам. Я горевал не по ней, а по ее отсутствию навеки, отсутствию той душевной близости, отсутствию того единственного живого сердца, которое могло быть таким родным. Я позволил себе ощутить это отсутствие до конца, а потом я поцеловал ее всем своим сердцем в нежный лоб, поцеловал тот ее образ, который сохранил в себе, и отпустил. Оставь меня, сказал я ему. Я не могу взять тебя туда, куда иду сам. Я всегда знал, что не смогу этого сделать. И теперь я отпускаю тебя, снова и навсегда, отпускаю от себя желание, отпускаю потерю, но не осознание… нет, осознания этого я никогда не отпущу от себя.
За час до рассвета Рувима проводили в покои невесты.
Женщины уже отвели Авигею на брачное ложе. Оно было убрано цветами. Золотистый полог скрывал постель.
Иасон в последний раз обнял Рувима, дружески похлопав по плечу.
И когда двери закрылись за Рувимом, музыка дошла до исступления, мужчины кружились еще быстрее и с еще большим воодушевлением, даже старики поднялись с мест, даже те из них, кто едва ли мог сделать это без помощи сыновей и внуков, и, казалось, весь дом снова разом наполнился искренним и громким криком радости.