Но все его легкомыслие как рукой сняло. Мы прошагали остаток пути и вошли в гостиницу весьма чинно и степенно; тут было еще светло и царила суматоха из-за множества запоздавших путников; мы отдавали распоряжения быстро и с надлежащей суровостью, каковой невозможно было не подчиниться, и скоро уже сидели за боковым столиком у самого камина и уплетали при свечах такой ужин, о котором я мечтал долгие дни. Долгие дни я, как вы помните, прятался в крытой повозке, жертва холода и голода и всяких иных неудобств, которые смутили бы любого храбреца; белые скатерти и салфетки, сверкающий хрусталь, огненные блики на бокалах, красные портьеры, турецкий ковер, портреты на стенах, безмятежные лица двух или трех засидевшихся гостей, которые все еще молча, неспешно наслаждались процессом пищеварения, и (последнее, но отнюдь не самое маловажное) стакан превосходного легкого сухого портвейна привели меня в то состояние, какое иначе как блаженством не назовешь. Мысль о полковнике, о том, как радовался бы он уютной комнате и буйному пламени камина, и о его холодной могиле в лесу близ Маркет-Босуорта явилась и даже задержалась было amari aliquid, как вкус, остающийся во рту после еды, но - со стыдом признаюсь - лишь в малой мере нарушила овладевшее мною ощущение довольства. В конце концов своя рубашка ближе к телу, так уж повелось в этом мире. Я, добровольный искатель приключений, только что довел до благополучного конца весьма трудное и волнующее приключение или, по крайности, завидел ему конец; и я глядел через стол на мистера Даджена, чьи щеки разгорелись от портвейна, а жесткие черты смягчила почти доверчивая, чуть даже глуповатая улыбка, в которой была не только ублаготворенность, но даже намек на доброту. Мошенник оказался отважен - качество, которое я оценил бы в самом дьяволе, - и даже если поначалу он был несговорчив, то теперь полностью искупил свою вину.
- Что ж, Даджен, пора объясниться, - начал я. - Я знаю вашего патрона, он знает меня, и он знает о моем странствии и одобряет его. Могу вам даже сказать, что направляюсь я в Эмершем.
- Ого! - промолвил Даджен, - я начинаю понимать.
- Сердечно рад, - сказал я, передавая ему бутылку, - ибо ничего более сказать я вам не могу. В остальном вы должны положиться на мое слово. Хотите верьте, хотите нет. Если не верите, наймем карету, и завтра вы привезете меня на Хай Холборн и представите пред светлые очи мистера Роумена; тем самым вы успокоите свою совесть... и смешаете все карты своего патрона. Если я верно о вас сужу (а я почитаю вас за неглупого малого), это вовсе не в ваших интересах. Сами знаете, как поступают с подчиненным, который сует нос не в свое дело; если мне не изменяет память, на лицо старика Роумена, когда он гневается, не так-то приятно смотреть; и я осмелюсь предсказать, что этот опрометчивый поступок всенепременно отразится на вашем еженедельном жалованье, - в том случае, если вам платят раз в неделю. Коротко говоря, либо предоставьте меня самому себе, и на том все кончится, либо везите в Лондон, и это будет только начало, причем, на мой взгляд, начало многих неприятностей. А теперь выбирайте.
- Тут и выбирать нечего, - сказал он, - отправляйтесь завтра в Эмершем или, если вам угодно, к самому дьяволу, я умываю руки. Нет уж, не стану я встревать между Роуменом и его клиентом! Отменно деловой человек, сэр, но безжалостный, что твой жернов. Я бы не удивился, если бы он выкинул меня за дверь! Но жаль, очень жаль, - прибавил он, вздохнул, покачал головой и с грустью отодвинул от себя стакан.
- Кстати, - сказал я, - меня разбирает любопытство, а вы можете его удовлетворить. Отчего вы привязались к бедняге Дюбуа? Отчего перенесли свое внимание на меня? И вообще с какой стати вы так всем докучали?
Мистер Даджен побагровел:
- Позвольте, сэр, - отвечал он. - Ведь существует же такое чувство - патриотизм!
Глава XVI
Виконт мистера Роули возвращается домой
Мы расстались с Дадженом на другое утро, часов в восемь. К этому времени мы уже чувствовали себя друг с другом как давние и добрые знакомые; мне очень не хотелось отпускать его от себя, я охотно взял бы его в Эмершем. Выяснилось, однако, что он должен воротиться в трактир, где мы с ним повстречались, ибо его туда призывали дела моего дядюшки, у которого в этой части графства находилось одно из отдаленных его имений. Ежели бы прошлой ночью Даджен одержал надо мною верх, я был бы арестован на земле моего дядюшки и с помощью его же служащего - вот уж это было бы невезение так невезение!
Я нанял фаэтон и вскоре после полудня отправился к Данстейблу. При одном упоминании об Эмершеме всяк расплывался в улыбке и старался мне угодить. Имение и вправду было богатейшее, и дядя жил там на широкую ногу. По мере приближения к усадьбе слава ее росла, точно горная цепь: в Бедфорде, услыхав слово "Эмершем", ломали шапку, в Данстейбле - падали ниц. Я думал, хозяйка гостиницы бросится мне на шею: эта добрая женщина приняла меня с таким трепетным радушием, лицо ее то и дело озарялось такой счастливой улыбкой, она окружила меня таким трогательным вниманием и так засуетилась, что кудряшки ее пустились в пляс, а звон ключей разнесся по всему дому.
- Вас, верно, ждут в замке, сэр? Вам, уж конечно, лучше известно, сэр, как изволит себя чувствовать его светлость? У нас говорят, будто его светлость, мусью де Керуаль, очень плох. Ах, сэр, все мы будем об нем жалеть, больно он хороший да благородный джентльмен, бедняжка, а уж какой любезный - другого такого и не сыщешь! Говорят, сэр, богатство у него прямо сказочное, а до революции он был ну что твой принц! Но вы уж не взыщите, сэр, я совсем заболталась, а вы, небось, и без меня все знаете! По лицу видать, что вы ихнего роду, сэр. Я бы вас где ни встретила, враз бы признала, больно вы похожи на нашего дорогого виконта. Ах, бедняжка, у него, верно, сейчас так-то тяжело на сердце...
Из окна гостиницы я видел, что по улице прошествовал слуга в ливрее, какие носили у нас в доме, и какие, как вы, вероятно, полагаете, я не мог ни видеть, ни тем более запомнить. А мне нередко представлялось, что я стал маршалом или герцогом, что меня удостоили ордена Почетного легиона, и прочий подобный вздор, и что на пышных раутах в моем доме снуют толпы лакеев, одетых, как полагается, в ливреи цветов нашего рода. Но одно дело - воображать и совсем другое - увидеть наяву; одно дело, когда бы все эти ливрейные лакеи расхаживали по моему дому в Париже, и совсем другое - увидеть, как они щеголяют в этих ливреях в самом сердце вражеской державы; и, боюсь, я поставил бы себя в смешное положение, если бы лакей шел не по другой стороне улицы, а окно в моем номере не оказалось слишком узко. Было что-то обманчивое в этом перемещении родовых богатств и почестей: ведь по самой природе своей они глубоко, всеми корнями уходили в ту, другую землю; что-то обманчивое было в чувстве, будто возвращаешься домой, когда на самом деле дом так далеко.
Начиная от Данстейбла подобные впечатления сыпались на меня чем дальше, тем пуще. Мало с чем можно сравнить английские замки или, вернее, загородные поместья английских аристократов и даже дворян помельче, и нигде не встретишь такого подобострастия, как у окрестного простонародья. Хотя ехал я всего лишь в наемном фаэтоне, все здешние жители уже знали, куда я направляюсь, и женщины, завидев мой экипаж, низко приседали, а мужчины уважительно кланялись. Когда я подъехал ближе, мне стало понятнее, чем вызвана эта всеобщая почтительность. От стены, окружавшей дядин парк, даже со стороны веяло царственным великолепием; а когда я увидел самый дом, меня обуяло своего рода тщеславие, гордость за дядю, и я буквально онемел и не мог отвести глаз от этого великолепного здания. Размерами дом был едва ли не с Тюильрийский дворец. Фасад его выходил прямо на север, и последние лучи солнца, которое, словно раскаленное докрасна пушечное ядро, тонуло в беспорядочно громоздящихся снежно-белых облаках, отражались в бесчисленных окнах. Портик, поддерживаемый дорическими колоннами, украшал фасад и сделал бы честь любому храму. Слуга, что встретил меня у дверей, был вежлив сверх всякой меры - я чуть было не сказал, оскорбительно вежлив; вестибюль, куда он провел меня, распахнув двустворчатые стеклянные двери, обогревался и уже отчасти освещался огромным камином, в котором ярко пылала груда буковых корней.
- Виконт Энн де Сент-Ив, - ответил я на вопрос слуги; тут он склонился еще ниже, отступил в сторону, и я оказался перед поистине грозным ликом дворецкого. На своем веку я повидал немало сановников, но всем им было далеко до сей замечательной личности, которая удостаивала отзываться на непритязательное имя Доусон. От него я узнал, что дядюшка совсем плох, доктор неотлучно находится при нем, с часу на час ждут мистера Роумена и нынче утром послали за моим кузеном, виконтом де Сент-Ивом.
- А что с ним, внезапный удар? - спросил я.
Нет, этого он бы не сказал. Постепенное угасание, сэр, но вчера его сиятельству и вправду внезапно стало много хуже, и он послал за мистером Роуменом, а несколько позднее дворецкий взял на себя смелость известить и виконта.
- Мне кажется, милорд, - прибавил он, - что пришел час, когда всей семье следует собраться вместе.
На словах, но отнюдь не в сердце своем я с ним согласился. Мне стало совершенно ясно, что Доусон печется об интересах моего кузена.
- Когда я могу надеяться увидеть графа, моего двоюродного деда? - спросил я.
Ввечеру - был ответ; а пока он проводит меня в мою комнату, которая уже давно меня дожидается, и, если мое сиятельство ничего не имеет против, через час нам с доктором подадут обед.
Мое сиятельство решительно ничего не имело против.
- Но в дороге со мною произошел досадный случай, - сказал я. - По несчастью, я лишился всего своего багажа, и у меня нет ничего, кроме того, что на мне. Ежели доктор строго придерживается светского обихода, я, право, даже не знаю, как быть, у меня нет никакой возможности явиться к столу в подобающем виде.
Дворецкий совершенно меня успокоил.
- Мы уже давно вас ожидаем, и все для вас готово, - сказал он.
Так оно и оказалось. Для меня была приготовлена комната внушительных размеров; в окна с частым переплетом проникали последние отблески зимнего заката и смешивались с игрою жаркого пламени в камине; постель была постлана, фрак и прочее платье проветривалось перед огнем, и из дальнего угла комнаты навстречу мне, искательно и робко улыбаясь, выступил слуга, совсем еще юнец. Мечта, которая издавна жила во мне, казалось, наконец-то исполнилась. Все было так, словно я лишь накануне покинул этот дом и эту комнату; я воротился домой и впервые в жизни понял силу слов "родной дом" и "добро пожаловать".
- Все ли здесь так, как вы бы желали, сэр? - спросил мистер Доусон. - А это Роули, он в полном вашем распоряжении. Он еще не то чтобы совсем обученный камердинер, но мусью Поуль, лакей господина виконта, преподал ему кой-какие уроки, и есть надежда, что из него выйдет толк. Коли вам что понадобится, сэр, вы только извольте приказать Роули, а я почту долгом приглядеть, чтобы все исполнено было самолучшим образом.
Изрекши все это, величественный и уже ненавистный мне мистер Доусон удалился и оставил меня наедине с Роули. Могу сказать, что сознание мое впервые пробудилось в тюрьме Аббатства, среди мужественных и честных людей, являвших собою зрелище порою прекрасное, а порою трагическое, которые в ожидании часа казни лишены были всякого комфорта, и я никогда не знал роскоши и удобств, привычных для человека моего круга. Мне прислуживали только в гостиницах. Своим туалетом я долгое время занимался на военный лад, по большей части в траншее, да и то наспех, пока не заиграют сигнал к атаке. И не удивительно, что я поглядел на своего камердинера с некоторой даже робостью. Но тут же вспомнил, что если он мой первый камердинер, то ведь и я его первый господин. Мысль эта меня подбодрила, и голосом, исполненным уверенности, я потребовал ванну. Ванная комната оказалась тут же, за стеною; вода была нагрета с неправдоподобной быстротой, и в скором времени, запахнувшись в халат и наслаждаясь ощущением довольства и комфорта, я откинулся на спинку кресла перед зеркалом, а Роули со смешанным чувством гордости и тревоги, мне вполне понятным, приготовлял все необходимое для бритья.
- Вот что, Роули, - заговорил я, еще не решаясь вверить себя столь неопытному командиру. - Надежное ли это дело? Ты хорошо владеешь своим оружием?
- Да, милорд, - отвечал он. - Уверяю вас, ваше сиятельство, можете на меня положиться.
- Прошу прощения, мистер Роули, но для краткости не называй меня, пожалуйста, вашим сиятельством, когда мы с тобою наедине, - сказал я. - Говори просто мистер Энн, этого вполне достаточно. Так принято у меня на родине, и, я полагаю, тебе это известно.
Он поглядел на меня озадаченно.
- Но ведь вы такой же виконт, как виконт мистера Поуля, разве нет? - спросил он.
- Как виконт мистера Поуля? - со смехом повторил я. - Можешь быть совершенно спокоен, виконт мистера Роули ни в чем ему не уступит. Но, видишь ли, так как я происхожу от младшей ветви, я прибавляю к титулу свое имя. Ален - виконт, а я - виконт Энн. И, называя меня мистер Энн, ты нисколько не погрешишь против этикета.
- Как прикажете, мистер Энн, - послушно отвечал юноша. - А вот насчет бритья, сэр, будьте благонадежны и ничего не опасайтесь. Мистер Поуль говорит, я очень к этому делу способный.
- Мистер Поуль? - повторил я. - По-моему, это совсем не французское имя.
- Нет, не французское, сэр, конечно, нет, милорд, - в порыве откровенности отвечал мой слуга. - Конечно же, - нет, мистер Энн, никакое оно не французское. По-настоящему-то его уж, верно, зовут мистер Поул.
- Стало быть, мистер Поуль - камердинер виконта?
- Да, мистер Энн, - отвечал он. - У него тяжелая должность, очень тяжелая. Виконт уж больно привередливый господин. Вы, по-моему, не такой, мистер Энн, - прибавил он, доверительно улыбаясь мне в зеркале.
Роули можно было дать лет шестнадцать; был он строен, лицо имел приятное, веселое, осыпанное веснушками, а в глазах у него плясали задорные огоньки. Глядел этот плут и робко-просительно и восхищенно - выражение, которое сразу показалось мне знакомым. Я вспомнил свое отрочество, вспомнил свои страстные, давно миновавшие восторги и предметы этих восторгов, давно развенчанные или покончившие счеты с нашим миром. Помню, как жаждал я всякий раз служить очередному обожаемому мною герою, как говорил себе, что рад бы пойти за него на смерть, и насколько значительней и прекрасней они мне казались, чем были на самом деле. И сейчас, глядя в зеркало на лицо Роули, я словно улавливал в нем чуть приметное отражение, отблеск того света, которым озарена была моя юность. Я всегда утверждал (отчасти наперекор своим друзьям), что прежде всего я человек бережливый и, уж конечно, нипочем не расстанусь с такой великой ценностью, как мальчишеское преклонение.
- Послушай, мистер Роули, - сказал я, - да ты превосходный брадобрей!
- Спасибо на добром слове, милорд, - отвечал он. - Мистер Поуль нисколько не боялся, когда я его брил. Да разве я пошел бы на такую должность, сэр, ежели бы не был вполне в себе уверен по этой части. Мы ведь поджидали вас целый месяц и уж как готовились к вашему приезду! День ото дня поддерживали огонь в камине, и постель всегда была постлана, ну, и все прочее тоже! Как стало известно, что вы приедете, сэр, так меня и определили на эту должность, и уж с того часу я вертелся как белка в колесе. Только услышу, кто-то подъезжает к дому, - пулей к окну! Сколько раз, бывало, обманывался, а нынче только вы из фаэтона вышли, я враз признал, что это мой... что это вы и есть. Ну и ждали же вас! А уж нынче как приду ужинать, я буду в людской первый человек: всей прислуге страх как охота все про вас разузнать!
- Что ж, - сказал я, - надеюсь, ты дашь обо мне недурной отзыв: дескать, трезвый, серьезный, усердный, нрава спокойного и с наилучшими рекомендациями с последнего места службы!
Он смущенно засмеялся.
- У вас кудри больно хороши, - сказал он, видно, желая переменить разговор. - Правда, виконт тоже ходит весь в кудрях, только вот потеха, мистер Поуль говорит, волосы-то у него не сами вьются, от природы-то они прямые, ровно палки. Стареет наш виконт. Больно веселая у него жизнь, правду я говорю, сэр?
- Я, видишь ли, почти ничего о нем не знаю, - отвечал я. - Разные ветви нашего рода уже давно живут врозь, да притом я чуть не с детства солдат.
- Солдат, мистер Энн? - пылко воскликнул Роули. - И ранены были?
Не могу же я разочаровать человека, если он мною восхищается, это противу моих правил, а потому я спустил с плеча халат и молча показал шрам от раны, полученной в Эдинбургской крепости. Роули посмотрел на него с благоговейным страхом.
- Вон что, - продолжал он, - отсюда и разница! Все дело в том, как проживешь свой век. Тот виконт только и знает, что скачки да игру в кости, и так всю жизнь. Что ж, это как полагается, но только я - вот что скажу: толку от этого чуть. А вот...
- А вот - что, мистер Роули? - подбодрил я его, ибо он умолк.
- Да, милорд? - отозвался он. - Что ж, сэр, я и впрямь так говорил. А теперь, как вас увидел, и опять скажу!
Я не мог не улыбнуться при этом взрыве, и мошенник поймал в зеркале мою улыбку и улыбнулся мне в ответ.
- И опять скажу, мистер Энн, - вновь заговорил он. - Я ведь много чего понимаю. Я могу отличить, кто настоящий джентльмен, а кто нет. Пускай мистер Поуль катится куда подале вместе со своим хозяином! Прошу прощенья, мистер Энн, за этакие слова, - прибавил он, вдруг покраснев до ушей. - Мистер Поуль особливо предупреждал меня не болтать лишнего.
- Благопристойность прежде всего, - сказал я. - Бери пример со старших по чину.
После этих моих слов мы занялись одеванием. Я удивился, что все предметы туалета превосходно сидят на мне: не кое-как, подобно солдатскому обмундированию или готовому платью, а так хорошо пригнаны, словно они вышли из рук искусного, опытного художника, работавшего с любовью и для приятного ему заказчика.
- Поразительно! - воскликнул я. - Все мне как раз впору.
- А как же, мистер Энн, ведь у вас и рост и вся стать одинаковые, - сказал Роули.
- У кого у нас? О ком ты? - спросил я.
- О виконте, - отвечал он.
- Проклятие! Так что же, это платье тоже принадлежит виконту? - воскликнул я.
Но Роули поспешил меня успокоить. Едва стало известно, что я приезжаю, граф озаботился, чтобы моим гардеробом занялись его собственный портной и портной виконта; а так как, по слухам, мы друг с другом очень схожи, платье мне шили по меркам Алена.
- Все делалось нарочно для вас, мистер Энн. Уж не сомневайтесь, граф ничего не делает кое-как: огонь в каминах жгли день и ночь, платье заказали самолучшее, и слугу для вас тут же стали обучать.
- Что ж, - сказал я, - огонь хорош, платье лучше некуда, да и слуга под стать, мистер Роули!.. И надобно еще сказать о моем кузене - о виконте мистера Поуля, - фигура у него отменная.
- Да вы не верьте, мистер Энн, - заявил всезнающий Роули, - его затягивают в корсет, а то бы ему нипочем не влезть в свое платье.