Они весьма благожелательно, хотя и косноязычно приветствовали и меня самого и мою наспех состряпанную историю, будто я шел из Пиблса да заплутался, и, теснясь и толкаясь, провели меня в комнату, где только что пили: то был обычный грязный пивной зал, в камине пылал огонь, на полу валялась пропасть пустых бутылок. Мне объявили, что теперь я произведен на время в члены Клуба Шестифутовых верзил - спортивного сообщества молодых людей из высшего света, которые частенько удостаивают "Привал охотников" своим присутствием. Они сказали мне, что я застал их во время "ночного бдения", которому предшествовало дневное пешее хождение за сорок миль, и что к полуденной церковной службе, кажется, в Коллингвуде, если мне не изменяет память, все они будут "свеженькие, как огурчики". Услыхав это, я чуть было не рассмеялся, но почел за благо сдержаться. Ибо, хотя мерилом для них и служили шесть футов росту, все они намного его превышали - и, глядя на них снизу вверх, я вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, который не знает, чего ждать от эдаких верзил. Но они хотя и были сильно на взводе, нрава оказались весьма добродушного. Хозяин "Привала охотников" и все слуги давным-давно спали. То ли они были наделены этим даром от природы, то ли привыкли и притерпелись, но под невообразимый шум и гам, заполнивший весь дом, они безмятежно почивали на кухне, улегшись в ряд, недвижные, точно египетские мумии, и только мерный храп не смолкал ни на минуту, будто гудение волынки. И вот верзилы ворвались в их сонное царство, пересчитали койки и спящих, а потом предложили мне улечься в постель к одной из служанок либо согнать какую-нибудь с постели, чтобы освободить для меня место; при этом они поминутно натыкались на стулья и подняли такой грохот, что разбудили бы и мертвых. Всю эту сцену освещал, но теперь уже двумя свечами, истекавшими салом, тот же молодой факельщик, и он быстро начал походить на занесенного снегом путника. Наконец ложе для меня было найдено, мокрая одежда развешана перед огнем в зале, и, к величайшему моему облегчению, я остался один.
Проснулся я часов в девять утра, оттого что солнце било мне прямо в глаза. На мой зов явился хозяин, принес мою высушенную и даже недурно вычищенную одежду и сообщил приятную весть: Шестифутовые наконец угомонились и теперь отсыпаются после бурно проведенной ночи. Сперва я не мог понять, где же они все разместились, но, бродя по саду в ожидании завтрака, случайно наткнулся на большой сарай и заглянул туда: в куче соломы там и сям виднелись багровые физиономии, словно сливы в пудинге.
- Уж и покуролесили они прошлой ночью! - сообщила здоровенная, мужеподобная служанка, которая принесла мне кашу и посоветовала кушать, пока не остыла. - Но вы не думайте, парни они славные и ничего худого никому не делают. Вот только как быть с сюртуком Форби Форбса, ума не приложу, - прибавила она со вздохом, - теперь его нипочем не отчистить.
Поняв, что Форбс и есть факельщик, я тоже про себя вздохнул.
Когда я вновь вышел на дорогу, утро было отличное: солнце так и сияло, в воздухе пахло весной, прямо как в апреле или в мае, и в рощах заливались какие-то бесшабашные пичуги. В то удивительное утро мне о многом надобно было подумать и за многое возблагодарить судьбу; и все же сердце мое стучало тревожно. Войти в Эдинбург при ярком свете дня было для меня все равно, что в полный рост шагать прямиком на вражескую батарею: каждый встречный будет для меня не менее опасен, чем дуло пистолета. И мне вдруг пришло на мысль, что я бы меньше бросался в глаза, добудь я себе хоть какого-нибудь спутника.
Возле самого Мерчистона мне посчастливилось заметить господина весьма солидной комплекции в платье тонкого черного сукна и в гамашах, который, согнувшись в три погибели, разглядывал какой-то камень в стене. Уж, конечно, я не упустил желанного случая и, подойдя поближе, осведомился, что интересного он тут нашел.
Джентльмен поднял голову, и оказалось, что лицо у него под стать его широкой спине.
- Понимаете, сэр, стою и диву даюсь, до чего же я глуп: хожу мимо всю свою жизнь, каждую неделю - разумеется, в хорошую погоду - и ни разу не приметил этого камня! - И толстяк легонько постучал по камню крепкой дубовой тростью.
Я взглянул. Камень был вставлен в стену меж другими как-то боком, и на нем ясно виднелись следы геральдических знаков. И меня вдруг осенило: джентльмен этот с виду в точности таков, каким Флора описала мне мистера Робби, если же он притом еще и знаток фамильных гербов, то, несомненно, это Робби и есть. А ведь что может быть удачнее, нежели случайное знакомство с человеком, которого я непременно должен разыскать на другой же день, чтобы поведать ему о гуртовщиках, и которому мне во что бы то ни стало надобно прийтись по душе!
Я тоже склонился над камнем.
- Шеврон на трех рыбах? - сказал я задумчиво. - Похоже на герб Дугласов, не правда ли?
- Вот именно, сэр, вы совершенно правы. Как две капли воды похоже на герб Дугласов; впрочем, тут все так сбито и обломано, да и краски так выцвели, что я не решился бы это утверждать. Но позвольте мне высказать свое удивление, сэр: ныне, когда культура день ото дня падает все ниже, редко встретишь подобную осведомленность!
- Видите ли, образованием своим я обязан наставнику моей юности, - отвечал я, - то был пожилой джентльмен, друг нашей семьи и, можно сказать, мой опекун, но с той поры я многое позабыл. Ради бога, не подумайте, сэр, что я стремлюсь показаться знатоком, я всего лишь невежественный любитель.
- Что ж, скромность украшает и знатоков, - любезно возразил мой новый знакомец.
Коротко говоря, дальше мы двинулись вдвоем и, весьма дружески беседуя, прошли остаток проселочной дороги, предместья нового города и вступили на его улицы, безлюдные, тихие, точно вымершие. Лавки были закрыты, ни извозчиков, ни экипажей, одни кошки опрометью носились по залитой солнцем старой мостовой; наши голоса и шаги гулко отдавались от стен молчаливых домов. Вот оно, престранное завершение бурной деятельности, в которой Эдинбург пребывал всю неделю и которая неуклонно нарастала день ото дня, подобно морскому приливу; то был апофеоз воскресенья, и, признаюсь, картина была величественная, хоть и на редкость унылая. Не всякий религиозный обряд производит столь глубокое впечатление. Итак, мы шли и разговаривали в совершенном одиночестве, как вдруг во всем городе зазвонили колокола и улицы мгновенно заполнились благочестивыми прихожанами, спешащими в церковь.
- Вот и колокола, - сказал мой спутник. - Вы человек приезжий, сэр, а посему позвольте предложить вам мою скамью в церкви. Быть может, вы не знакомы с нашими шотландскими богослужениями; тогда я покажу вам в молитвеннике, какие нынче будут псалмы. Я прихожанин храма Святой Девы, а наш пастырь, доктор богословия, преподобный Генри Грей, - один из лучших проповедников в городе.
Это предложение повергло меня в ужас. Я вовсе не собирался идти на такой риск. На улице мимо нас пройдут десятки людей, кое-кто, возможно, разок на меня оглянется, но и только; если же я просижу на церковной скамье долгую службу, на меня посмотрят и в третий и в четвертый раз и в конце концов признают. Довольно случайного поворота головы, чтобы привлечь внимание людей. "Кто бы это мог быть? - спросят они себя. - До чего знакомое лицо". И так как в церкви думать решительно не о чем, меня станут разглядывать и еще до конца богослужения припомнят, кто я такой. Но будь что будет! Я поблагодарил моего нового друга за любезность и покорно пошел за ним.
Мы направились в северо-восточную часть города, где в живописном новом предместье стояла недавно построенная просторная и красивая церковь. И вскоре я уже восседал на скамье рядом с моим добрым самаритянином, и на меня глядели словно бы с угрозой все многочисленные прихожане храма. Сперва я непрестанно думал об опасности и сидел как на иголках, но понемногу уверился, что страшиться нечего, ибо, видно, служба так и не оживится арестом французского шпиона, и принялся усердно слушать проповедь преподобного Генри Грея.
Но и это испытание кончилось, мы вышли из церкви, и моего спутника окружила толпа друзей и знакомых; я с радостью услышал, что они называли его, как я и предполагал, мистером Робби.
Лишь только мы вновь остались одни, я поклонился и спросил:
- Мистер Робби, если не ошибаюсь?
- Он самый, сэр, - отвечал этот достойный джентльмен.
- И, кажется, адвокат?
- Присяжный стряпчий его величества, к вашим услугам.
- Сама судьба нас свела! - воскликнул я. - У меня с собою карточка, адресованная вам. Ее вручил мне поверенный нашего семейства. Когда я уезжал, он на прощание просил меня передать вам низкий поклон и выразил надежду, что вы извините ему такой неположенный способ представить меня вам.
И я подал ему листок мистера Роумена.
- А-а, старый друг Дэниел, - сказал Робби. - И как же поживает мой старый друг?
Я заверил его, что мистер Роумен находится в добром здравии.
- Да, вот уж поистине прихоть случая, - продолжал мистер Робби. - Но поскольку знакомство наше состоялось, чем я весьма польщен, давайте, не откладывая, его закрепим. Позвольте пригласить вас перекусить перед дневною проповедью в храме и распить бутылочку моего излюбленного вина, а если никто нам не помешает, потихоньку побеседуем о гербах, мистер Дьюси. (Я еще прежде назвался этим именем в тщетной надежде, что в ответ и он назовет себя.)
- Прошу прощения, сэр, должен ли я понять ваше предложение в том смысле, что вы приглашаете меня к себе в дом? - спросил я.
- Именно это я и пытался сделать, - отвечал адвокат. - Город наш славится гостеприимством, и я желал бы, чтобы вы вкусили от моего радушия.
- Мистер Робби, я искренне надеюсь им насладиться, но только не теперь, - сказал я. - Прошу вас, поймите меня правильно. Дело, которое привело меня в Эдинбург, не совсем обычного свойства. Сначала выслушайте мою историю, ибо иначе меня будет мучить мысль, будто я обманом втерся к вам в дом.
- Ну что ж, - сказал Робби, несколько суше прежнего. - Будь по-вашему, хотя говорите вы так, что можно подумать, будто вы совершили убийство. Теряю на этом только я: мне придется обедать в одиночестве - что весьма пагубно для человека моих привычек, - удовольствоваться с пинтой разливного кларета и ожидать беседы с вами. Однако о вашем деле: ежели оно и вправду столь необычно, оно, вероятно, не терпит отлагательства?
- Должен признаться, сэр, дело крайне спешное.
- В таком случае встретимся завтра, скажем, в половине девятого утра, - предложил мистер Робби, - и я надеюсь, когда вы выполните свою миссию и успокоитесь - а ваше к этому отношение делает вам честь, - вы все же разделите со мной временно отложенную трапезу и разопьете бутылочку. Есть у вас мой адрес? - прибавил он и дал мне его, а мне только того и надобно было.
Наконец где-то возле Йорк-Плейс мы учтивейшим образом распростились, и сквозь толпы народу, возвращавшегося из церкви, я стал пробираться к себе на Сент-Джеймс-сквер.
Я дошел почти до самого дома и тут нагнал мою квартирную хозяйку в невообразимо строгом и чопорном наряде, которая влекла за собою не кого иного, как Роули; на шляпе у него красовалась кокарда, а сапоги были с элегантными отворотами. Впрочем, говоря, что миссис Макрэнкин влекла его за собою, я несколько преувеличил; напротив того, это он с неподражаемым достоинством вел ее под руку. Втихомолку улыбаясь, я поднялся вслед за ними по лестнице.
Увидев меня, оба поспешили со мною поздороваться, и миссис Макрэнкин тот же час осведомилась, где я был. Я хвастливо отвечал, что посетил такую-то церковь и слушал такого-то проповедника, по своему невежеству надеясь возвысить себя в ее глазах. Но она не замедлила меня разубедить. В нраве жителей Шотландии есть такие извивы и хитросплетения, которых человеку пришлому не только не понять, но и не разглядеть: он постоянно ходит меж пороховых бочек, и лучше всего ему сразу сдаться на милость победителя. "Вот я весь тут в твоей власти" - как гласит стих из любимого псалма миссис Макрэнкин.
Она презрительно фыркнула; ошибиться в значении этого звука было столь же невозможно, как изобразить его на бумаге, и я мигом прибегнул к упомянутому выше стратегическому маневру.
- Не забывайте, что я человек пришлый, - промолвил я. - И ежели я сделал что-нибудь не так, сударыня, то единственно по невежеству. Нынче же вечером, ежели вы соблаговолите взять меня с собою, я буду иметь честь сопровождать вас в вашу церковь.
Но успокоить миссис Макрэнкин оказалось не так-то просто, и она удалилась в свои комнаты, ворча что-то себе под нос.
- Итак, Роули, ты тоже был в церкви? - спросил я.
- С вашего позволения, сэр, - сказал он.
- Что ж, значит, нам обоим равно не повезло, - заметил я. - И как же ты справился с шотландским богослужением?
- Да что, сэр, трудновато пришлось, чуть вовсе не осрамился, - отвечал Роули. - Не пойму даже, с чего бы это, но, сдается мне, тут уж больно все переменилось со времен Уильяма Уоллеса. Ну и чудная же эта церковь, куда она меня водила, мистер Энн! Прямо диву даюсь, как я высидел всю службу до конца, может, потому, что она мне то и дело совала леденцы. Она ведь добрая душа, наша хозяйка, хоть и налетит другой раз, что твой коршун, и уж больно беспокойная, а только, право слово, мистер Энн, она это все не со зла. Да вот нынче утром как напустится на меня, прямо беда! Понимаете, вчера она меня позвала ужинать, а я, сэр, с вашего позволения, осмелился да и сыграл ей песенку-другую на флажолете, и она ничего, вроде даже довольна была. Ну вот, я утром-то нынче и стал потихоньку наигрывать сам себе, а она как взовьется, да как закричит на меня, да все попрекает и попрекает, дескать, нынче воскресенье!
- Видишь ли, Роули, они тут все немного не в себе, и нам надобно им угождать, - сказал я. - Смотри же, не ссорься с миссис Макрэнкин, а пуще всего остерегайся с ней спорить, не то будет худо. Что она тебе ни скажет, ты знай кланяйся да тверди: "Как вам будет угодно, сударыня" либо "Прошу прощения, сударыня". И еще вот что: мне тебя, конечно, очень жаль, но придется тебе и к вечерней службе с ней сходить. Ничего не поделаешь, мой милый, это наш долг.
Как я и ожидал, с первым звуком вечернего колокола к нам явилась миссис Макрэнкин, чтобы препроводить нас в церковь; я вскочил и с готовностью предложил ей руку. Роули поплелся следом. Я уже начинал привыкать к опасностям моего пребывания в Эдинбурге, и мне показалось даже забавным предстать перед новой паствой в новой церкви. Правда, к концу службы я не забавлялся более, ибо если поутру преподобный доктор Грей был весьма многоречив, то мистер Маккроу оказался еще куда многоречивой, да притом говорил сумбурно и невразумительно, и проповедь его состояла из одних лишь нападок на все иные вероисповедания, включая и мое; поэтому меня клонило ко сну, и я несколько оживлялся лишь, когда проповедник позволял себе открытые оскорбления в адрес инаковерующих. Словом, я изо всей мочи таращил глаза и время от времени колол Роули булавкой в бок, чтобы и он не задремал, так что оба мы с грехом пополам высидели всю службу до конца.
Миссис Макрэнкин была совсем покорена нашим "благочестием", но, боюсь, в этом не последнюю роль сыграли соображения земного толка. Прежде всего ей лестно было шествовать в церковь об руку с элегантным молодым джентльменом, да еще в сопровождении щеголеватого слуги с кокардой на шляпе. Это явствовало из того, как она хлопотала вокруг нас, указывая нам в молитвеннике нужные места, шепотом сообщила мне имя проповедника, совала мятные конфетки - я немедля передавал их Роули, - и поминутно украдкой поглядывала по сторонам, чтобы убедиться, что на нас смотрят. Роули был недурен собой, и я тоже не совсем урод, да простит мне читатель такую нескромность. Если сами вы уже не молоды, как светлеет комната, как озаряется все вокруг, едва вашему взору предстанут юность, изящество, здоровье и миловидность! Вам уже нет в них никакой корысти, вы не стремитесь ими завладеть даже для вашего сына, и, однако же, с улыбкой ими любуетесь, и при одном воспоминании о таких минутах вновь невольно улыбаетесь. Попробуйте испытать это или хоть вспомнить - и не улыбнуться от безграничного, сокровенного и притом вполне бескорыстного удовольствия! Вот такое чувство и владело нашей почтенной миссис Макрэнкин, или уж я вовсе не понимаю женщин. Во-первых, она шла в церковь в сопровождении слуги с кокардой; во-вторых, дом ее осветился присутствием двух красивых представителей сильного пола, которые всегда учтиво и уважительно с нею обходились и никогда не вступали в спор.
Такие чувства надобно было поощрять, и потому по пути домой из церкви (если это можно назвать церковью) я пустил в ход самую коварную уловку, чтобы еще сильней воспламенить ее интерес к нам: я доверив ей свою сердечную тайну. Стоило мне заикнуться о юной леди, которой я отдал свое сердце, как миссис Макрэнкин обратила на меня взор, исполненный устрашающей серьезности.
- Она хороша собой? - спросила сия достойная особа.
Я от всей души заверил ее в этом.
- А какой она веры? - последовал новый вопрос, и от неожиданности я совсем оторопел.
- Право, не знаю, сударыня, я как-то не спрашивал! - воскликнул я. - Знаю лишь, что она истинная христианка, и этого мне довольно.
- Да, но тверда ли она в своей вере? - со вздохом произнесла миссис Макрэнкин. - Ведь истинные христиане есть во всяком вероисповедании. Встречаются они и среди макглашанитов, есть и среди гласситов, а сколько их среди макмилланитов, и даже в англиканской церкви найдутся.
- Я знавал даже иных весьма благочестивых католиков, если уж на то пошло! - подхватил я.
- Мистер Дьюси, постыдитесь, сэр! - воскликнула миссис Макрэнкин.
- Помилуйте, сударыня! Я ведь только... - начал было я.
- Не годится шутить в серьезных делах, - наставительно молвила она, не дав мне даже договорить.
Вообще же, когда я рассказывал ей про нашу с Флорой любовь то немногое, что счел нужным рассказать, она чуть ли не облизывалась, точно кошка перед горшком со сметаной, и, как ни странно - вот что значит пылкое чувство! - мне и самому было столь же приятно излить свою любовь перед этой твердокаменной слушательницей. Меж нами сразу же образовались крепкие узы: с той минуты мы точно спаялись в единую семью, и мне не стоило никакого труда уговорить миссис Макрэнкин откушать с нами чаю и сидеть при этом во главе стола. Престранная это получилась компания: миссис Макрэнкин, Роули и виконт Энн! Но я согласен с апостолом, если только слегка изменить его изречение "Все - женщинам!". И пусть в тот день, когда я не смогу более угодить даме, меня удавят моим собственным галстуком!