Все как один пожелали узнать, в чем же провинился Клозель, и, когда я рассказал, все как один согласились, что он заслуживает наказания. Расправились с "генералом" так беспощадно, что на следующий день каждый встречный поздравлял его с новыми "знаками отличия". Наше счастье, что он был из тех, кто первым задумал побег и особенно горячо верил в успех, не то он непременно в отместку выдал бы всех нас. Ну, а уж на меня-то он поистине смотрел зверем, и я решил впредь держаться от него подальше.
Если бы я мог начать спуск в ту же минуту, без сомнения, я отлично бы справился. Однако было уже слишком поздно - недалеко и до рассвета. А ведь надо было еще оповестить всех остальных. Но мало того: на мою беду, следующие две ночи небо так и сияло звездной россыпью - кошку и ту видно было за четверть мили. Так что пока посочувствуйте виконту де Сент-Иву! Все разговаривали со мною вполголоса, точно у постели больного. Наш капрал-итальянец, который получил от какой-то торговки рыбой дюжину устриц, принес их и положил к моим ногам, точно я был некий языческий идол; и с той поры один вид раковины всегда несколько нарушает мое душевное равновесие. Самый лучший наш резчик преподнес мне табакерку, которую только что закончил и о которой говорил, пока мастерил ее, что отдаст не дешевле чем за пятнадцать шиллингов. Табакерка, право же, стоила этих денег! И, однако, слова благодарности застряли у меня в горле. Короче говоря, меня кормили на убой, точно пленника в стане людоедов, и воздавали мне почести, точно жертвенному быку. Меня ни на минуту не оставляли в покое, а не сегодня-завтра мне предстояло весьма опасное приключение, так что роль моя давалась мне с трудом.
И когда на третий вечер с моря поднялся туман и заклубился над крепостью, на душе у меня полегчало. Огни Принцесс-стрит то совсем скрывались, то мерцали не ярче кошачьих глаз, и стоило на пять шагов отойти от фонарей, горящих на крепостных стенах, как дальше приходилось уже двигаться ощупью впотьмах. Мы поспешили улечься пораньше. Будь наши тюремщики настороже, они бы заметили, что мы затихли непривычно рано. Но вряд ли хоть один из нас уснул. Каждый лежал на своем месте и терзался надеждой на свободу, и страх перед ужасной смертью раздирал наши сердца. Перекликнулись часовые, мало-помалу стихли городские шумы. Со всех сторон, из разных частей города до нас то и дело доносились возгласы сторожей, объявлявших время. Как часто, покуда я жил в Англии, слушал я эти хриплые, отрывистые выкрики или, когда мне не спалось, подходил к окну и глядел на старика, что ковылял по тротуару в плаще с капюшоном, в шапке, с коротким мечом и колотушкой! И всегда я думал при этом, как по-разному отдается его крик в спальне любовников, у смертного ложа или в камере осужденного на казнь. Можно сказать, что в эту ночь я и сам слушал его как осужденный на казнь.
Наконец на улице напротив нашей тюрьмы раздался громкий голос, подобный реву быка:
- Полвторого ночи, темно, густой холодный туман.
И все мы тотчас безмолвно поднялись. Когда я крался вдоль зубчатых стен по направлению к... (я чуть было не написал к виселице)... старшина, видно, не уверенный в моей твердости, шел за мной по пятам и время от времени нашептывал мне в ухо какие-то несуразные слова, думая меня успокоить. В конце концов я не выдержал.
- Будьте столь любезны, оставьте меня! - сказал я. - Я не трус и не дурак. Вам-то откуда известно, достаточно ли длинна веревка? А я через десять минут буду это знать совершенно точно!
Старый добряк усмехнулся в усы и похлопал меня по спине.
Наедине с другом можно было и не сдержаться, но перед лицом всех моих товарищей я должен был показать себя наилучшим образом. Пора было выходить на сцену, и, надеюсь, я сделал это неплохо.
- Итак, господа, - сказал я, - если веревка готова, висельник к вашим услугам!
Подкоп был свободен, кол вбит в землю, веревка протянута. Покуда я пробирался к месту, многие товарищи ловили мою руку и крепко пожимали ее - знак внимания, без которого я отлично мог обойтись.
- Не спускайте глаз с Клозеля! - шепнул я старшине Лакла, опустился на четвереньки, ухватился обеими руками за веревку и начал пятиться. Но вот ноги мои повисли в пустоте, и казалось, сердце сейчас остановится; однако в следующее мгновение я уже нелепо болтался в воздухе, точно игрушечный клоун. Никогда я не был образцом благочестия, но тут меня сразу прошибло молитвами и холодным потом.
Через каждые восемнадцать дюймов на веревке завязан был узел, и человеку несведущему может показаться, что это должно было облегчать спуск. Но, на мою беду, в эту проклятую веревку словно бес вселился, да не простой, а полный злобы и ненависти именно ко мне. Она метнулась в одну сторону, мгновение помедлила и вдруг, точно на вертеле, стремительно закружила меня в другую сторону; она ужом выскальзывала из сжимавших ее ног, все время держала меня в неистовом и яростном напряжении и то и дело ударяла о скалу. Я невольно зажмурился, но даже если бы и раскрыл глаза, вряд ли увидел бы что-либо, кроме тьмы. Наверно, я изредка переводил дух, но и сам не замечал, что все-таки еще дышу. Все мои силы и помыслы поглощала борьба с ускользавшей от меня веревкой, я поминутно терял ее и снова ловил ногами, так что даже не понимал толком, поднимаюсь я или спускаюсь.
Внезапно я со всего размаха ударился об утес и едва не лишился чувств, а когда вновь стал смутно сознавать происходящее, то с изумлением обнаружил, что уже не кручусь как бешеный: отвесная стена выдавалась здесь вперед под таким углом, что тело мое обрело опору и одной ногой я твердо стоял на выступе. Кажется, никогда в жизни я не вздыхал с таким сладостным облегчением; всем телом я прильнул к веревке и самозабвенно и радостно закрыл глаза. Вскорости мне пришло в голову посмотреть, далеко ли я продвинулся в своем отчаянном путешествии, ибо я не имел об этом ни малейшего представления. Я взглянул вверх и увидел лишь ночной мрак да туман. Тогда я опасливо вытянул шею и заглянул вниз. Там, в море тьмы, виделся смутный узор огоньков - одни протянулись щепоткой, словно бы вдоль улиц, другие отошли в сторонку, словно светились они в уединенных домах, но я не успел понять или хотя бы даже прикинуть, на какой высоте нахожусь: к горлу подступила тошнота, голова закружилась и, прислонясь спиною к откосу, я закрыл глаза. В эти минуты у меня было одно-единственное желание: найти совсем иной предмет, на котором можно было бы сосредоточить все мысли! И, как ни странно, желание это исполнилось: словно пелена, которая окутывала мой мозг, внезапно разорвалась, и я понял, какой я глупец, и как глупы были мы все! Ведь вовсе не к чему было висеть вот так на руках между небом и землей. Следовало поступить совсем иначе: товарищи должны были обвязать меня веревкой и спускать на ней вниз - как же мне не хватило ума до этого додуматься!
Я вздохнул поглубже, крепче ухватился за веревку, и снова стал спускаться. Оказалось, что самое опасное было уже позади; неистовые толчки, к счастью, прекратились. В скором времени я, должно быть, повис рядом с кустом желтофиоли, ибо до меня донесся ее запах, да такой сильный, как пахнут цветы лишь по ночам. Это оказалась моя вторая веха, первой был выступ скалы, на котором я отдыхал. Теперь я принялся подсчитывать: столько-то времени я спускался до выступа, столько-то до желтофиоли, столько-то мне еще осталось до самого низу. Ежели я еще и не достиг подножия скалы, то по всем подсчетам выходило, что веревка, во всяком случае, уже скоро кончится, и силы мои тоже приходили к концу. На меня вдруг напало легкомыслие, мною овладел соблазн выпустить из рук веревку - я то уверял себя, будто я почти уже достиг ровного места и, если даже упаду, опасность разбиться мне не грозит, а то решал, что я все еще у самой вершины и цепляться далее за скалу бесполезно. Посреди всех этих рассуждении я вдруг почувствовал, что ноги мои уперлись в ровную землю, и чуть не зарыдал от радости. Руки у меня были все равно что освежеваны, мужество исчерпано до дна и от внезапной радости после долгого непомерного напряжения руки и ноги дрожали сильнее, чем в жесточайшем приступе лихорадки, и я был рад, что могу цепляться за веревку.
Но сейчас не время было давать себе волю. Единственно благодаря милосердию божию я выбрался живым из крепости и теперь должен был постараться вызволить и своих товарищей. В запасе оставалось еще футов шесть веревки; я взял ее конец и начал тщательно шарить по земле, отыскивая что-нибудь, к чему можно было бы ее привязать. Увы, почва оказалась каменистая, в трещинах, и ни единого кустика, даже дрок здесь не рос.
- Ну-с, - сказал я себе, - предстоит новая задача, и, надеюсь, я сумею разрешить ее успешнее, чем первую. У меня недостанет сил держать веревку натянутой. Если же я не натяну ее, тот, кто будет спускаться вслед за мной, разобьется о выступ. Нет никаких причин надеяться, что и ему столь же неправдоподобно повезет, как мне. Не вижу, как может он не упасть, - а падать ему некуда, кроме как мне на голову.
Когда туман ненадолго редел, с моего места становился виден свет под одним из навесов, и это давало мне представление о высоте, с которой упадет тот, кто должен спускаться вслед за мною, и о силе, с которою он на меня обрушится. К тому же - и это было хуже всего - мы условились спускаться без всяких сигналов: следующий беглец покидает крепость через каждые столько-то минут по часам старшины Лакла. Так вот, мне казалось, что я спускался около получасу, и уже почти столько же времени жду, изо всех сил натягивая веревку. Я начал опасаться, что заговор наш раскрыт, товарищи мои взяты под стражу, и остаток ночи мне предстоит провести здесь, понапрасну болтаясь на веревке, точно рыба на крючке - и так меня и обнаружат утром. Представив эту нелепую картину, я не выдержал и усмехнулся. Но тут веревка задергалась, и я понял, что кто-то из моих товарищей выполз из подкопа и начал спускаться. Оказалось, что вслед за мною отправился матрос: не услыхав моего крика и решив, что, стало быть, веревка достаточно длинна, Готье (так его звали) позабыл все свои недавние возражения и столь беззастенчиво полез вперед, что Лакла уступил ему дорогу. Это было очень в духе нашего матроса: человек он был не такой уж плохой, да только чересчур себялюбив. Но за право спуститься вторым ему пришлось заплатить довольно дорого. Как я ни старался, я не в силах был удержать веревку, чтобы она совсем не раскачивалась; у меня не хватило сил, и кончилось тем, что Готье свалился мне на голову с высоты нескольких ярдов и мы оба покатились по земле. Едва отдышавшись, он принялся клясть меня на чем свет стоит, потом стал оплакивать палец, который сломал, падая, а потом опять начал меня бранить. Я попросил его утихомириться: не стыдно ль быть таким слюнтяем? Разве он не слышит, что в крепости идет смена караула? И как знать, быть может, шум от его падения донесся наверх и в эту самую минуту часовые на стенах наклонились и прислушиваются?
Однако дозор прошел, ничего не обнаружив; третий беглец спустился на землю без всяких затруднений; для четвертого это была уже поистине детская игра; и, когда нас набралось около десятка, я решил, что без малейшего ущерба для моих товарищей могу позаботиться о себе.
План их был мне известен: у них имелись карта и календарь, и они хотели добраться до Грейнджмута и завладеть там кораблем. Даже если бы им это и удалось, я не очень был уверен, что они сумеют с ним управиться. Что и говорить, вся эта затея была чистейшим безумием: только нетерпение пленников и солдатское невежество могли породить столь нелепый замысел; и хоть я вел себя как верный товарищ и вместе со всеми рыл подкоп, но после того, что сообщил мне поверенный дядюшки, мне следовало предоставить им действовать дальше без меня. Что ж, теперь они уже не нуждались в моей помощи, как прежде не нуждались в моих советах, и, не сказавши никому ни слова и ни с кем не простясь, я отделился от остальных. Правда, я предпочел бы дождаться Лакла и пожать ему руку, но в том, кто только что спустился, я как будто узнал Клозеля, а с памятной сцены под навесом я решительно ему не доверял. Я не сомневался, что он способен на любую подлость, и последующие события подтвердили мою правоту.
Глава VII
"Лебяжье гнездо"
У меня было два намерения. Первое, естественно, скрыться из крепости и из города и, разумеется, от моих товарищей; второе - пока темно, пробраться как можно дальше на юг и к утру быть у "Лебяжьего гнезда". Что я стану делать, оказавшись там, я понятия не имел и не слишком о том тревожился, ибо издавна поклонялся двум божествам, что зовутся Случаем и Удачей. Подготовься, если возможно; если же невозможно, иди напролом, смотри в оба и не скупись на лесть. Острый ум и приятная внешность - вот, коротко говоря, и все, что требуется в жизни.
Поначалу путешествие мое оказалось полно превратностей: я плутал в огородах, натыкался на стены домов, а один раз даже имел несчастье разбудить целую семью, и кто-то, должно быть, отец, появился в окне и прицелился в меня из мушкетона. Словом, хотя с тех пор, как я покинул своих товарищей, времени прошло немало, я все еще ушел недалеко, когда по несчастной случайности побег наш был обнаружен. Ночь внезапно огласилась отчаянным воплем. За ним послышался тяжелый удар оземь и следом - мушкетный выстрел с крепостной стены. Странно было слышать, как распространялась по городу тревога. В крепости забили барабаны, и запоздало зазвонил колокол. Со всех сторон застучали колотушки сторожей. Даже в этом преддверии ада, по которому я пробирался, в домах зажглись огни, распахнулись ставни; я слышал, как соседи переговаривались из окон, наконец окликнули и меня.
- Кто там? - загремел густой бас.
Голос этот принадлежал крупному мужчине, что высунул из окна первого этажа голову в высоченном ночном колпаке; и, поскольку я еще не поравнялся с его домом, я почел за благо ответить. Не впервые мне доводилось вот так ставить жизнь на карту, когда все зависело от моего умения объясняться на чужом языке, и всякий раз, делая эту ставку, я, как заправский игрок, входил в азарт и ощущал прилив вдохновения. Я завернулся в одеяло, превратив его в некое подобие дорожного плаща, чтобы скрыть свою ярко-желтую ливрею, и смело отозвался:
- Друг!
- Что это там за баламутия? - вопросил он.
Я никогда в жизни не слыхал этого диковинного слова - "баламутия", - но при той кутерьме, какая стояла в городе, сразу понял, о чем он спрашивает.
- Право, не знаю, сэр, - отвечал я, - но, похоже, кто-то из военнопленных сбежал из крепости.
- Черт их дери!
- Ничего, их быстро изловят, сэр. Их вовремя хватились. Мое почтение, сэр!
- А вы поздненько гуляете, сэр, - заметил он.
- Ну, что вы, - со смехом отвечал я, - скорей уж раненько, если вам угодно! - И с этими словами миновал его дом, очень довольный тем, как я обвел его вокруг пальца.
Теперь я вышел на хорошую дорогу, которая, сколько я мог судить, вела в нужном мне направлении. Она почти тотчас вывела меня на улицу - здесь совсем близко слышалась колотушка сторожа, и я понимал, что чуть ли не каждое пятое окно будет раскрыто и люди в самых разнообразных ночных одеяниях будут переговариваться, приятно взволнованные нежданным переполохом. Тут мне снова пришлось пройти сквозь строй полудюжины вопросов, а колотушка раздавалась все ближе и ближе; но, поскольку шел я не спеша, изъяснялся как истый джентльмен, а уличные фонари горели слишком тускло, чтобы можно было разглядеть, как я одет, мне и на сей раз все сошло с рук. Правда, нашелся один любопытный, который спросил, куда это я собрался в такой час.
Я отвечал туманно, но весело и, уже поворачивая за угол, увидел, что в другом конце этой чересчур оживленной для меня улицы блеснул фонарь сторожа. Но теперь я был уже в безопасности на темном деревенском большаке, свет фонарей и страх повстречаться со сторожами остались позади; однако не прошел я и сотни ярдов, как с обочины дороги кто-то на меня ринулся. Я отскочил в сторону и изготовился к бою; я клял себя за то, что в руках у меня нет хоть какого ни на есть оружия, гадал, кого же это нанесла нелегкая - полицейского или просто разбойника, - и сам не понимал, с кем бы сейчас предпочел иметь дело. Противник мой остановился поодаль, я в потемках я смутно видел, как он покачивается и словно бы делает ложные выпады, готовясь половчее на меня наскочить. И вдруг он заговорил.
- Л-любезный друг, - сказал он, и при первом же слове я навострил уши, - л-любезный друг, не будете ли вы столь д-добры с-сказать, к-которая тут д-дорога н-на Крэмонд?
Я громко, от души рассмеялся, подошел к этому славному гуляке, взял его за плечи и повернул лицом к городу.
- Любезный друг, - отвечал я, - сдается мне, я куда лучше вашего знаю, что вам требуется, и да простит вам бог, что вы так меня напугали! Отправляйтесь-ка вы в Эдинбург!
Я дал ему пинка, и он, словно мяч, послушно покатился по дороге и тот же час исчез во тьме в той стороне, откуда прибыл я сам.
Отделавшись от этого дурня, я опять пошел своей дорогой, которая поднималась на холм, за перевалом спускалась в долину, пересекала деревушку и затем вновь поднималась в гору, к Пентленду, к тому самому месту, куда я стремился.
Когда я уже забрался довольно высоко, туман стал рассеиваться; еще немного - и вокруг меня засияла ясная, звездная ночь, а впереди отчетливо проступили вершины Пентленда, за ними - долина реки Форт и погруженный в дымку город, где еще недавно я был пленником. За все время мне почти никто не повстречался, лишь однажды издалека услыхал я в ночи скрип колес; он все приближался, и наконец, едва забрезжил рассвет, я точно во сне увидел деревенскую повозку - она медленно проплыла мимо, две молчаливые фигуры, сидящие в ней, клевали носами в такт лошадиным шагам. Они, видно, дремали; голову и плечи одной из них окутывала шаль, и я решил, что это женщина. Понемногу светало, близился день, и туман мало-помалу таял. Небо на востоке засветилось, по нему протянулись холодные розовые полосы, и постепенно Эдинбургский замок высоко на скале, шпили и трубы верхней части города обрели явственные очертания и поднялись, точно острова в тающем озере тумана. Вокруг был тихий, мирный, лесистый край, все дышало покоем, дорога, петляя, поднималась в гору, не видно было ни экипажа, ни прохожего, щебетали птицы, должно быть, радуясь приближению солнца, ветки деревьев колыхал ветер, тихо кружились и падали красные листья.