– Ну, что? Та же самая тень проскользнула между воротами и стеной и, как тогда, скрылась за бузиной.
– А вы притворились, будто ничего не заметили? – спросил ван Берле, помнивший во всех подробностях свой совет Розе.
– Да, и я наклонилась над грядкой, поковыряла землю лопатой, будто сажала луковицу.
– А он… он в это время?..
– Я видела среди ветвей его глаза, сверкающие, как у тигра.
– Вы это заметили? – вскричал Корнелис. – Правда?
– Потом я сделала вид, будто закончила посадку, и удалилась.
– А сами дошли только до садовых ворот, не правда ли? Так, чтобы сквозь щели подглядеть, что он станет делать после вашего ухода?
– Он помедлил, хотел, вероятно, убедиться, что я не вернусь. Потом, крадучись, вышел из своего укрытия и, описав длинную петлю, стал приближаться к грядке. Добравшись, наконец, до цели, то есть оказавшись прямо напротив того места, где земля была только что взрыта, он остановился с равнодушным видом, огляделся по сторонам, всмотревшись в каждый уголок сада, глянув на каждое окно соседних домов, на землю и небо, и, подумав, что его никто не видит, бросился к грядке, погрузил обе руки в рыхлую землю, захватил ее полными пригоршнями и стал осторожно просеивать между пальцами, проверяя, не там ли луковица. Он трижды повторил эту попытку, с каждым разом все более распаляясь, пока наконец до него не дошло, что здесь какой-то обман. Тогда он справился с пожиравшим его возбуждением, взял грабли, сровнял землю, чтобы она после его ухода выглядела так же, как до его вмешательства, и посрамленный, растерянный, побрел к воротам, напустив на себя невинный вид человека, который просто прогуливается.
– О, презренный! – пробормотал Корнелис, утирая со лба пот, проступающий крупными каплями. – Подлый, низкий! Я разгадал его! Но как же луковица, Роза? Что вы сделали с ней? Увы! Сейчас уже немного поздно сажать ее.
– Луковица уже шесть дней в земле.
– Где?! – возопил Корнелис. – Как так?! О Боже мой, какая неосторожность! Где она? В какой почве? Правильно ли выбрано место ее расположения? Нет ли риска, что этот ужасный Якоб украдет ее?
– Такой опасности нет, если только Якоб не взломает дверь моей комнаты.
– А, так она у вас, в вашей комнате, – сказал Корнелис, несколько успокоившись. – Но в какой земле, в каком горшке? Надеюсь, вы не проращиваете ее в воде, как добрые кумушки из Харлема и Дордрехта, которые упорствуют в заблуждении, что вода может заменить землю, как будто вода, состоящая на тридцать три части из кислорода и на шестьдесят шесть из водорода, способна… Ох, Роза, что я несу?
– Да, для меня это, пожалуй, слишком мудрено, – ответила улыбаясь девушка. – Чтобы вас успокоить, я отвечу просто: ваша луковица не в воде.
– Ах! От сердца отлегло.
– Она в хорошем глиняном горшке, такой же ширины, как кувшин, в который вы посадили свою. Почва там состоит на три четверти из обычной земли, набранной в самом плодородном месте сада, остальное – земля, взятая с улицы. О, я столько раз слышала и от вас, и от этого мерзавца, как вы его называете, Якоба, в какой почве должен произрастать тюльпан, что разбираюсь в этом теперь, как лучший из садоводов Харлема!
– Но теперь остается выяснить, где вы его держите, Роза?
– Сейчас он на солнце все время, пока оно светит. Но когда он взойдет, а солнце станет жарче, я поступлю так же, как вы сделали здесь, дорогой господин Корнелис. Буду ставить его на подоконник восточного окна с восьми утра до одиннадцати, а с трех часов пополудни до пяти вечера – на подоконник западного окна.
– О, это то, что надо! – воскликнул Корнелис. – Вы безупречный садовод, моя прекрасная Роза! Однако боюсь, что взращивание моего тюльпана отнимает у вас все ваше время.
– Да, это верно, – сказала Роза, – но что с того? Ваш тюльпан – мое дитя. Я уделяю ему столько же времени, сколько тратила бы на своего ребенка, если бы была матерью. А мне только и остается, что усыновить ваше детище, – с улыбкой прибавила она, – ведь у меня нет иного способа перестать быть его соперницей.
– Моя добрая, милая Роза! – пробормотал узник, бросив на девушку взгляд, более похожий на взгляд любовника, чем садовода, и тем самым немного ее утешивший.
Ненадолго воцарилось молчание, пока Корнелис пытался через прутья решетки поймать ускользающую руку Розы. Так в том и не преуспев, заговорил снова:
– Значит, луковица в земле уже шесть дней?
– Да, господин Корнелис, – подтвердила девушка. – Шесть.
– И росток все еще не проклюнулся?
– Нет, но думаю, завтра он появится.
– Завтра вечером вы мне расскажете, как он поживает и какие новости у вас, не так ли? Судьба дитяти, о котором вы только что говорили, меня волнует, но еще больше я беспокоюсь о матери.
– Завтра? – протянула Роза, искоса глянув на Корнелиса. – Не знаю, смогу ли я прийти завтра.
– Боже мой! – возроптал узник. – Почему вы не сможете?
– Господин Корнелис, у меня уйма дел.
– А у меня только одно, – проворчал ван Берле.
– Да, любить свой тюльпан, – кивнула девушка.
– Любить вас, Роза.
Она покачала головой.
И снова наступило молчание.
– В конце концов, – прерывая паузу, заговорил Корнелис, – все в природе меняется: вслед за весенними цветами раскрываются другие, и пчелы, нежно ласкавшие фиалки и левкои, с такой же любовью садятся на жимолость, розы, жасмин, хризантемы и герань.
– К чему это вы? – насторожилась Роза.
– К тому, мадемуазель, что вы поначалу любили слушать рассказы о моих радостях и печалях. Вы ласкали цветок нашей общей юности. Но мой увял без света. В саду надежд и наслаждений узника нет смены времен года. Он не чета тем пышным садам, что цветут на вольном воздухе, под лучами солнца. Едва минует майская жатва, пчелы, подобные вам, Роза, пчелы с тонкой талией, с золотистыми усиками и прозрачными крылышками, собрав свои взятки, улетают, проскользнув сквозь решетку, прочь от холода, одиночества, тоски, чтобы в другом месте искать ароматов, теплых испарений… да наконец, счастья!
Роза смотрела на Корнелиса с улыбкой, но он этого не видел, ибо устремил взор к небу.
Вздохнув, он продолжал:
– Вы покинули меня, мадемуазель Роза, чтобы не упустить наслаждений всех четырех времен года. С вашей стороны это вполне естественно, я не жалуюсь, да и какое право я имею требовать от вас верности?
– От меня – верности?! – вскричала Роза, заливаясь слезами и уже не стараясь скрыть от Корнелиса эти капли жемчужной росы, катившиеся по ее щекам. – Значит, я не была вам верна? Я?
– Увы! – простонал наш герой. – Какая же это верность – бросить меня умирать здесь одного?
– Но, господин Корнелис, – возразила Роза, – разве я не делала для вас все, что могло доставить вам удовольствие? Я же занималась вашим тюльпаном!
– Сколько горечи в ваших словах, Роза! Вы корите меня за единственную чистую радость, что выпала мне на долю в этом мире.
– Мне не за что упрекать вас, господин Корнелис, разве только за глубокую печаль, которую я пережила, когда в Бюйтенхофе мне сказали, что вы приговорены к смерти.
– Но вам не нравится, что я так люблю цветы, моя нежная Роза?
– Я ничего не имею против вашей любви к ним, господин Корнелис, но мне грустно, что они вам дороже, чем я.
– Ах, милая, дорогая моя возлюбленная! – воскликнул Корнелис. – Посмотрите, как у меня дрожат руки, как я бледен, послушайте, как бьется мое сердце! Ведь все это не оттого, что мой черный тюльпан улыбается мне и зовет меня, нет, это потому, что вы мне улыбаетесь, склоняетесь к моему окошку и мне кажется – не знаю, правда ли это, – что ваши прекрасные руки, ускользая от моих, все-таки жаждут их коснуться, я ощущаю, как пылают ваши щеки за этой холодной решеткой. Роза, любовь моя, растопчите луковицу черного тюльпана, уничтожьте надежду на его рождение, погасите нежный свет этой чистой, чарующей мечты, которой я привык утешаться изо дня в день, да будет так! Больше никаких тюльпанов с их пышными венчиками, изысканной грацией, божественной причудливостью! Отнимите у меня все это, вы, цветок, ревнующий к другим цветам, отнимите, только не лишайте меня вашего голоса, ваших пленительных движений, звука ваших шагов на этой крутой лестнице, блеска ваших глаз в полумраке коридора, оставьте мне веру в вашу любовь, непрестанно согревающую мое сердце. Любите меня, Роза, ведь я чувствую, что люблю вас, вас одну!
– После черного тюльпана, – вздохнула девушка, но губы Корнелиса наконец смогли дотянуться сквозь железную решетку до ее теплых ласковых рук – она больше этому не противилась.
– Прежде всего, что ни есть на свете, Роза…
– Должна ли я вам поверить?
– Так же, как вы верите в Бога.
– Хорошо. Ведь любовь ко мне вас не обязывает почти ни к чему.
– К несчастью, это так, дорогая Роза. Зато вас обязывает.
– Меня? – удивилась она. – К чему это может меня обязывать?
– Прежде всего к тому, чтобы не выходить замуж.
Она улыбнулась:
– Ах, вот вы какой! Сущий тиран! Вы обожаете свою красавицу, и думаете, и грезите только о ней, когда вас приговорили к смерти, вы, идя на эшафот, посвятили ей свой последний вздох, но от меня, бедной девушки, вместе с тем требуете, чтобы я пожертвовала ради вас своими мечтами и стремлениями.
– Да о ком вы толкуете, Роза? Какая еще красавица? – изумился Корнелис, безуспешно стараясь вспомнить, на какую женщину могла бы намекать его собеседница.
– Ну как же, сударь? Я говорю о брюнетке с тонким станом, прекрасной брюнетке со стройными ножками и аристократической головкой. Конечно, о вашем цветке.
– Красивая выдумка, – усмехнулся Корнелис. – Однако, милая Роза, именно вас, помимо вашего или, вернее, моего ухажера Якоба, окружает множество довольно бойких поклонников. Вспомните, разве не вы сами мне рассказывали о студентах, офицерах, приказчиках Гааги? Что, неужели в Левештейне нет приказчиков, офицеров и студентов?
– О, и здесь есть, и даже много.
– И они вам пишут?
– Пишут.
– А теперь, когда вы умеете читать…
У Корнелиса вырвался вздох при мысли, что ему, злополучному узнику, Роза обязана возможностью читать любовные письма, которые шлют ей его соперники.
– Что же! – заметила девушка. – По-моему, читая эти записки, я, господин Корнелис, лишь исполняю ваши указания.
– То есть как? Что за указания?
– Ваши собственные, да, вы просто забыли, – тут Роза в свою очередь тяжело вздохнула. – Забыли свое завещание, собственноручно написанное на листке из Библии господина Корнелиса де Витта. Но я-то его помню, ведь теперь, когда я научилась читать, я его перелистываю ежедневно, даже по два раза в день. Так вот, в том завещании вы мне велите полюбить и выйти замуж за пригожего молодого человека лет двадцати шести-двадцати восьми. Я его ищу, а поскольку у меня весь день посвящен заботам о вашем тюльпане, для поисков вы должны предоставить мне вечер.
– Ах, Роза, вспомните, что это завещание составлялось в предвидении моей смерти, а я, хвала небесам, жив.
– Что ж, стало быть, я прекращу искать этого пригожего молодца лет двадцати шести – двадцати восьми, а приду повидаться с вами.
– Да, Роза, приходите непременно!
– Но с одним условием.
– Я принимаю его заранее!
– Чтобы в течение трех дней я ни слова не слышала о черном тюльпане.
– Если вы потребуете, Роза, о нем больше никогда не будет речи.
– Нет, – усмехнулась она, – невозможного требовать не следует.
И тут ее лицо, словно по неосмотрительности, оказалось так близко к решетке, что Корнелис смог коснуться губами свежей девичьей щеки. Роза, чуть не задохнувшись от переполнявшей ее любви, тихонько вскрикнула и исчезла.
XXI. Вторая луковица
Ночь была хороша, а следующий день и того лучше.
За предыдущие дни тюрьма стала особенно гнетущей, мрачной, душной, казалось, всей своей тяжестью давила на несчастного узника. Ее стены были черны, воздух холоден, а решетки так часты, что едва пропускали свет.
Но в то утро, когда Корнелис проснулся, луч восходящего солнца весело играл на прутьях решетки, голуби, пролетая, рассекали воздух своими распростертыми крыльями, а другие влюбленно ворковали на крыше близ пока еще закрытого окна его камеры.
Узник бросился к окну и распахнул его. Ему показалось, будто жизнь, радость, чуть ли не свобода вместе с этим солнечным лучиком ворвались в его скорбный приют.
А это расцветала любовь, распространяя свое очарование на все, что его окружало, ибо она, этот небесный цветок, своим сиянием и ароматом превосходит все цветы земли.
Когда Грифиус вошел в камеру, он ожидал увидеть заключенного таким же угрюмым и распростертым на кровати, как все последние дни, однако тот стоял у окна, напевая оперную арийку.
– Эге! – крякнул тюремщик.
– Как мы поживаем нынче утром? – осведомился Корнелис.
Грифиус молча сверлил его глазами.
– Надеюсь, все в добром здравии – и собака, и господин Якоб, и наша прекрасная Роза?
Тюремщик скрипнул зубами. Проворчал:
– Вот ваш завтрак.
– Спасибо, дружище Цербер, – отвечал узник, – он весьма кстати, я голоден как волк.
– Так-так, стало быть, и аппетит вернулся?
– Почему бы и нет? – спросил ван Берле.
– Видать, заговор продвигается, – процедил Грифиус.
– Какой заговор?
– Ладно, уж я-то знаю, что говорю. Но я начеку, господин ученый, будьте покойны, глаз с вас не спущу.
– Не спускайте, дружище Грифиус, – веселился ван Берле, – бдите на здоровье! Мой заговор, как и я сам, всецело к вашим услугам.
– В полдень разберемся, – отрезал тюремщик.
И вышел.
– В полдень, – повторил Корнелис. – что бы это значило? Впрочем, неважно. Дождемся полудня, тогда и посмотрим.
Ожидание полудня было ему совсем не в тягость, ведь он-то ждал девяти вечера.
Часы пробили двенадцать, и на лестнице загрохотали шаги: Грифиус приближался не один, следом за ним топали трое или четверо солдат.
Дверь распахнулась, он ввалился со своими подручными и запер за собой дверь.
– Порядок! А теперь поищем.
Шарили в карманах Корнелиса, потом между его курткой и жилетом, между жилетом и рубашкой, между рубашкой и телом, но ничего не обнаружили.
Рылись в простынях, перетряхнули шерстяные матрацы и соломенный тюфяк – все без толку.
Вот когда Корнелис порадовался, что устоял перед искушением оставить у себя третью луковицу! Во время этого обыска Грифиус наверняка нашел бы ее и поступил бы с ней, как и с первой. Теперь же бояться было нечего. Никогда еще ни один заключенный не взирал столь безмятежно на обыск в собственной камере.
Грифиус удалился с карандашом и тремя-четырьмя листками белой бумаги, что принесла Корнелису Роза, – единственными трофеями.
В семь вечера он вернулся, но один. Корнелис сделал попытку как-нибудь смягчить его раздражение, однако Грифиус заворчал, ощерившись так, что в углу рта показался клык, и к двери отходил пятясь, словно боялся нападения сзади.
Корнелис расхохотался.
Тюремщик, кое-что знавший из литературы, крикнул ему из-за решетки:
– Ладно-ладно! Хорошо смеется тот, кто смеется последним!
Последним, по крайней мере сегодня, предстояло смеяться Корнелису, ведь он ждал Розу. И она пришла в девять, но на сей раз без фонаря. Теперь, когда Роза умела читать, она больше не нуждалась в свете. К тому же свет мог выдать ее, тем более что Якоб шпионил за ней усерднее, чем когда-либо. И наконец, когда Роза краснела, ее румянец при свете был чересчур заметен.
О чем говорили в тот вечер молодые люди? О вещах, о которых влюбленные толкуют во Франции на пороге дома, в Испании – кто на балконе, кто под балконом, на востоке – она с плоской крыши, он – стоя внизу. Они говорили о тех вещах, что заставляют лететь часы, обычно идущие пешком, и ускоряют полет времени, украшая его крыла новыми перьями. Роза и Корнелис говорили обо всем, за исключением черного тюльпана. В десять они расстались.
Корнелис был счастлив, счастлив настолько, насколько может быть счастлив тюльпановод, которому не дали поговорить о его тюльпане. Он находил Розу прелестной, доброй, грациозной, очаровательной.
Но почему она запрещала ему упоминать о тюльпане?
Это был ее большой недостаток.
Вздыхая, Корнелис сказал себе, что женщина – создание несовершенное.
Размышлениям об этом несовершенстве он посвятил часть ночи. Из этого явствует, что все время, пока бодрствовал, он думал о Розе. А как только заснул, увидел ее во сне. Притом Роза его сновидений оказалась куда совершеннее, нежели Роза реальная. Она не только говорила о тюльпане, но и принесла Корнелису китайскую вазу с великолепным черным тюльпаном.
Он пробудился, весь трепеща от восторга и бормоча:
– Роза, Роза, я люблю тебя!
А поскольку уже рассвело, он решил, что снова засыпать не стоит. Таким образом, мысль, с которой он проснулся, не покидала его весь день.
О, если бы Роза не отказывалась говорить о тюльпане, Корнелис предпочел бы ее царицам Семирамиде и Клеопатре, королевам Елизавете и Анне Австрийской, короче, всем самым великим и прекрасным властительницам мира! Но она не позволяет касаться заветной темы под угрозой, что больше не придет, на три дня наложила запрет на любое упоминание о тюльпане.
Эти семьдесят два часа – они, конечно, дарованы влюбленному, но отняты у цветовода. Правда, тридцать шесть часов из этих семидесяти двух уже прошли. Да и остальные тридцать шесть минуют быстро: восемнадцать уйдут на ожидание, прочие – на воспоминания.
Роза пришла в тот же час, и Корнелис вновь героически выдержал наложенную епитимью. Пожалуй, из него мог получиться весьма достойный пифагореец: согласно уставу этого ордена, он бы безмолвствовал в течение пяти лет, но при условии, что раз в день ему позволяли бы осведомляться о состоянии его тюльпана. Остальное время он уж как-нибудь вытерпел бы, не говоря ни о чем другом!
Впрочем, прекрасная посетительница понимала, что, употребляя власть в одном отношении, надо уступать в другом. Роза позволяла Корнелису просовывать пальцы сквозь решетку, чтобы коснуться ее руки и целовать пряди ее волос, когда они, рассыпаясь, проскальзывали в дверное окошко. Бедное дитя! Все эти ухищрения были для нее намного опаснее, чем разговоры о тюльпане.
Она и сама это поняла, когда вернулась к себе с бьющимся сердцем, пылающими щеками, сухими губами и влажными глазами.
Поэтому на следующий вечер, после первых приветствий и ласк, она сквозь решетку посмотрела на Корнелиса таким взглядом, какой почувствуешь, даже не видя, и сказала:
– Ну, что ж, он взошел!
– Взошел? Как? Кто? – пролепетал Корнелис, не смея поверить, что Роза по собственному почину сокращает срок его испытания.
– Тюльпан, – обронила Роза.
– Как? – вскричал узник. – Значит, вы разрешаете?..
– Ну да, – тоном нежной матери, позволяющей дитятке схватить игрушку, подтвердила она.
– Ах! Роза! – и Корнелис протянул губы, надеясь сквозь решетку коснуться щеки, ручки, лба, короче, хоть чего-нибудь.
Это ему удалось, притом даже лучше, чем мечталось: он коснулся приоткрытых уст.
Роза тихонько вскрикнула.