– Похоже, сударь, – с улыбкой сказал он мне, – вам не потребовалось долгого судебного заседания, чтобы вынести свой приговор нашим дорогим соотечественникам.
– Разумеется, нет, и должен признаться, что вердикт не в их пользу.
– Что ж! – молодой человек пожал плечами. – Однако именно они – тот рекламный каталог, по которому о нас судят в Петербурге. Другие страны посылают за границу лучших, мы же обычно шлем худшее. Для Франции это, конечно, выгодно, но для французов прискорбно.
– Так вы живете в Петербурге, сударь? – спросил я.
– Я провел здесь год, но сегодня уезжаю.
– Как?
– Да вот иду заказывать экипаж. Имею честь, сударь!
– Сударь, ваш покорнейший…
"Черт возьми! – подумал я, поднимаясь по лестнице, между тем как мой собеседник направился к выходу. – Какое невезенье: встретил приличного человека, а он, оказывается, уезжает в день моего приезда".
В своем номере я обнаружил парня, который стелил мне постель. В Петербурге, как и в Мадриде, после обеда обычно отдыхают. Ведь два летних месяца в России стоит такая же жара, как в Испании.
Этот отдых пришелся мне более чем кстати, ведь я все еще был измочален после двух последних суток, проведенных в дороге, и к тому же жаждал как можно скорее насладиться белыми ночами на Неве, которые мне так расхваливали. Я спросил парня, как мне раздобыть лодку. Он ответил, что нет ничего проще, и он сам за десять рублей возьмет эту заботу на себя. Я уже превратил часть своего серебра в бумажные деньги, тотчас выдал ему красную купюру и попросил разбудить меня в девять вечера.
Красная купюра произвела нужное действие: в девять часов этот малый постучался в мою дверь, а лодочник уже ждал меня внизу.
Так называемая белая ночь оказалась не чем иным, как сумерками, чей мягкий, влажный свет позволял читать без труда и различать на значительном расстоянии предметы, окутанные волшебным туманом невиданно нежных тонов, каких не встретишь и под небом Неаполя. Удушающий зной дня сменился чарующим ласковым ветерком, который, пролетая над островами, приносил легчайший аромат роз.
Город, днем пустынный, словно покинутый, теперь ожил, знатные жители со всех рукавов Невы приплыли сюда на своих лодках. Все лодки пристроились как можно ближе к громадному баркасу, пришвартованному напротив цитадели, на его борту толпилось около шестидесяти музыкантов. Внезапно раздалась дивная мелодия: казалось, она рождается в волнах реки и величаво возносится к небесам. Я велел своим двум гребцам подъехать как можно ближе к этому гигантскому живому органу, в котором каждый музыкант был, так сказать, одной из его труб. Я наконец узнал эту музыку, о которой мне столько рассказывали: ее играют на множестве рожков, причем каждый исполняет всего одну ноту, вступая по знаку дирижера и продлевая звучание, пока дирижерская палочка направлена на него. Подобная инструментовка, столь непривычная для меня, походила на чудо, я никогда бы не поверил, что на людях можно играть, словно на клавишах пианино, и теперь не знал, чему удивляться больше: терпению дирижера или тому, как послушен оркестр. Сказать по правде, впоследствии, когда я ближе познакомился с русским народом и его поразительной сноровкой в исполнении всевозможных механических действий, рожковые концерты изумляли меня не больше, чем дома, построенные одним топором, без единого гвоздя. Но должен признаться, что тогда, поначалу, все это привело меня в восторг, близкий к экстазу: первая часть концерта уже закончилась, а я все еще мысленно внимал отзвучавшей мелодии.
Концерт занял немалую часть ночи. Я до двух часов пробыл там, готовый смотреть и слушать, мне казалось, что концерт дают для меня одного и что подобные чудеса не могут совершаться каждый вечер. Поэтому у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть инструменты, на которых играли музыканты: то были трубы, изогнутые лишь в одном месте, у самого мундштука, и сильно расширяющиеся к раструбу, откуда исходит звук. По длине эти разновидности рога различались весьма существенно: от двух до тридцати футов. Чтобы управиться с последними, требовалось три человека: двое держали инструмент, третий дул.
Только когда начало светать, я вернулся к себе, совершенно околдованный ночью, только что проведенной под этим византийским небом, в гармоническом сопровождении северных мелодий, на реке, столь широкой, что она казалась озером, и такой чистой, что она отражала, как зеркало, все звезды земные и огни небесные. Должен признаться, что в те часы мне казалось, будто Петербург превосходит все самые хвалебные рассказы о нем и если не является раем, то по меньшей мере граничит с ним достаточно близко.
Уснуть я не смог: в душе моей все еще не умолкала музыка. В шесть утра я уже был на ногах, хотя лег в начале четвертого. Я разложил по порядку несколько выданных мне рекомендательных писем, хоть и не собирался никому их демонстрировать прежде, чем проведу публичное состязание: рекламировать себя – благодарю покорно! С собой я взял только письмо, которое один приятель просил меня вручить адресату лично. Это было письмо от его любовницы, простой гризетки из Латинского квартала, ее сестре, продавщице из магазина шляп. Я же не виноват, что события недавнего прошлого так перемешали все сословия, что в наши дни между простонародьем и царственными особами более нет непроходимой грани – ее смыла волна революции.
На послании был адрес:
"Мадемуазель Луизе Дюпюи, дом мадам Ксавье, шляпницы, Невский проспект, возле Армянской церкви, напротив рынка".
Необходимость лично вручить письмо стала для меня праздником. В восьмистах лье от Франции всегда приятно увидеть молодую хорошенькую соотечественницу, а я знал, что Луиза молода и хороша собой. К тому же она прожила в Петербурге четыре года, следовательно, знала его и могла дать мне кое-какие полезные советы.
Но неприлично же заявиться к ней в семь утра, и я решил побродить по городу, а на Невский вернуться часиков в пять.
Я позвал служителя, но пришел уже не прежний малый, а сменивший его коридорный. Коридорные этого рода – одновременно и лакеи, и гиды. Он вам и сапоги воском натрет, и дворцы покажет. Мне он пригодился в основном для первого, до второго дело не дошло: я загодя изучил Петербург так досконально, что знал о городе побольше коридорного.
III
Я не беспокоился об экипаже, как накануне о лодке: как ни мало я походил по петербургским улицам, но уже приметил на каждом перекрестке стоянки дрожек и кибиток. Поэтому я через площадь перед Адмиралтейством дошел до Александрийской колонны, и там по первому моему знаку меня тотчас обступили извозчики с самыми соблазнительными предложениями. Коль скоро твердого тарифа здесь нет, я пожелал узнать, до каких пределов можно сбить цену. Оказалось, до пяти рублей: за эту сумму я на весь день нанял дрожки с возницей и тут же велел ему везти меня к Таврическому дворцу.
Эти извозчики по большей части крепостные, которые за определенную плату, именуемую оброком , покупают у своих господ разрешение отправиться попытать счастья в столицу. Средство передвижения у них – некое подобие саней на колесах, где скамейка устанавливается не поперек, а вдоль, так что сидят на ней верхом, как дети на велосипедах на Елисейских Полях. В это устройство впрягается лошадь, столь же дикая, как ее хозяин, и подобно ему покинувшая родимые степи, чтобы носиться из конца в конец по петербургским улицам. Извозчик проявляет к своему коню отеческую нежность и вместо того, чтобы его лупить, как делают наши кучера, разговаривает с ним еще ласковее, чем испанский погонщик мулов – со своей любящей покочевряжиться животиной. Он для него и "батюшка", и "дядюшка", и "голубчик", извозчик сочиняет для него песни, прямо на ходу выдумывая и мелодию, и слова, в которых сулит ему тысячу благ, от каких не отказался бы и самый взыскательный из двуногих. Поэтому несчастная скотина, то ли падкая на лесть, то ли слишком доверчивая, без отдыха скачет по городу, останавливаясь, только чтобы поесть из кормушек, для этой цели расставленных на всех улицах.
Русский возница имеет одну общую черту с неаполитанским лаццарони: как тому, так и другому без надобности знать язык, чтобы понять, чего от него хотят – их смекалка настолько остра, что они вмиг угадывают желания заказчика. Место извозчика – на маленьком сиденье, расположенном между пассажиром и лошадью, которой управляет, причем у него за спиной болтается порядковый номер, подвешенный на шее, чтобы пассажир мог его запомнить, если чем-то недоволен. В подобном случае он лично сообщает либо отсылает этот номер в полицию, и по его жалобе извозчика почти всегда наказывают, впрочем, такая надобность возникает редко.
Русскому народу свойственна доброта, пожалуй, трудно найти столицу, где убийства из корыстных или мстительных побуждений были бы такой редкостью, как в Петербурге. Более того, русский мужик, весьма склонный к воровству, испытывает ужас перед каким бы то ни было взломом: вы можете смело доверить коридорному или вознице запечатанный конверт, полный банковых билетов, даже если он будет знать, что там содержится, между тем как оставить в доступном для него месте несколько мелких монеток было бы неосмотрительно.
Уж не знаю, был ли вором мой извозчик, но он очень боялся быть обворованным. Подкатив к ограде Таврического дворца, он сообщил мне, что у этого здания есть второй выход, поэтому ему было бы весьма желательно получить от меня из обещанных пяти рублей столько, сколько он уже заработал. В Париже я бы сурово отчитал наглеца, в Петербурге же только посмеялся, ведь такие недоразумения здесь случались и с персонами поважнее меня.
В самом деле, два месяца назад император Александр, по своему обыкновению прогуливаясь пешком и заметив, что начинается дождь, взял на площади дрожки и приказал отвезти его к императорскому дворцу. Прибыв туда, он пошарил в карманах и обнаружил, что денег у него при себе нет. Тогда он сказал ямщику, сходя с дрожек:
– Погоди, я пришлю человека, чтобы заплатил тебе за проезд.
– А, ясное дело, – буркнул возница. – Чего еще и ждать!
– О чем ты толкуешь? – удивился император.
– Ох, уж я-то знаю, что говорю: скольких господ, бывалоче, ни подвезешь к дому с двумя выходами, столько этих обманщиков тебе больше не видать, ежели сразу не заплатят.
– Как, неужели и перед дворцом императора такое случалось?
– Чаще, чем в других местах. У больших бар память больно короткая.
– Надо было жаловаться, – сказал Александр, позабавленный таким разговором.
– Добиться, чтобы арестовали знатного барина? Как вашему превосходительству не знать, что тут и пытаться нечего! Будь это кто из наших, дело проще простого, нас всегда знают, за что поймать, – тут извозчик указал на свою бороду, – а у вас-то, у больших господ, лицо обритое, где ухватишь! Так вы, ваше превосходительство, уж поищите получше у себя в карманах, там наверняка найдется чем заплатить.
– Послушай, – сказал император, – вот моя шуба, она стоит не меньше поездки, верно? Оставь ее у себя – отдашь тому, кто принесет тебе деньги.
– А что ж, в добрый час, – согласился ямщик. – Это вы с толком рассудили.
Через минуту вознице взамен шубы, оставленной в залог, выдали сто рублей. Император заплатил разом и за себя, и за всех своих недобросовестных посетителей.
Поскольку моя фантазия не смогла изобрести ничего подобного, я выдал извозчику пять рублей – всю его дневную плату целиком, мне было очень приятно показать, насколько больше я доверяю ему, чем он мне. Но я-то знал его номер, а он моего имени не знал.
Таврический дворец с его великолепной меблировкой, мраморными статуями и озерами, где плавают золотые и лазурные рыбки, не что иное, как дар, принесенный фаворитом Потемкиным своей великой и могущественной повелительнице Екатерине II по случаю завоевания края, чье имя он носит. Но самое удивительное в этой истории – не пышность дара, а то, как свято был сохранен секрет дарителя, готовившего царице сюрприз. Такое чудо возводилось в столице, а Екатерина знать ничего не знала – настолько, что в тот вечер, когда министр пригласил императрицу на ночное празднество, она обнаружила на месте хорошо ей известного болотистого луга сияющий огнями дворец, полный музыки и живых цветов, построенный, казалось, волшебством фей.
Заметим, кстати, что Потемкин является образцом правителя-парвеню, равно как сама Екатерина II – примером царицы-выскочки: он был простым унтер-офицером, она – малозначительной немецкой принцессой. И именно эти двое стали величайшими среди великих. Странная случайность свела их.
Екатерине сравнялось тридцать три года, она была красива, любима за свои добрые дела и уважаема за благочестие, когда внезапно ей стало известно, что Петр III намерен расторгнуть брак с ней, чтобы жениться на княгине Воронцовой, выдвинув причиной для развода тот факт, что якобы их сын Павел Петрович – незаконнорожденный. Она тотчас понимает, что нельзя терять ни минуты. В одиннадцать вечера она покидает дворец в Петергофе, садится в повозку крестьянина, не ведающего, что он везет будущую царицу, и на рассвете поспевает в Петербург. Собрав тех, на кого она считала возможным положиться, она вместе с ними является перед полками Петербургского гарнизона, которых созывает, пока не сообщая, о чем пойдет речь. Перед строем она обращается к ним с интригующей речью, возбудившей в них человеческое любопытство и взывающей к их солдатской верности, а затем, пользуясь произведенным впечатлением, выхватывает шпагу из ножен и просит дать ей темляк, чтобы случайно не обронить клинок из руки. Молодой унтер-офицер восемнадцати лет, покинув строй, приближается к Екатерине, предлагает ей свой, и она принимает его с нежной улыбкой. Унтер-офицер хочет вернуться в строй, но его лошадь, приученная к эскадронной службе, артачится, встает на дыбы и упорно скачет бок о бок с лошадью императрицы, не желая отставать. Тут Екатерина уже внимательнее смотрит на пригожего всадника; бесплодные усилия отстраниться от молодого человека кажутся императрице знаком свыше, словно само Провидение указывает ей на того, кто станет ее защитником. Она производит его в офицеры, а спустя неделю, когда Петр III, без сопротивления взятый под стражу и заключенный в темницу, покоряется и уступает Екатерине корону, она, став отныне истинной правительницей, вспоминает о Потемкине и назначает его камер-юнкером при своем дворе.
С того дня началось возвышение фаворита: Фортуна неизменно благоволила к нему. Многие пытались поколебать эту благосклонность, но все атаки недругов оказались тщетны. Лишь один на миг возомнил, что торжествует: молодой серб по фамилии Зорич. Сам же Потемкин устроил его на службу при Екатерине, а тот, воспользовавшись отсутствием покровителя, попытался оклеветать и погубить его. Предупрежденный об этом, Потемкин примчался в столицу, явился в свои прежние дворцовые покои и узнал, что окончательно впал в немилость и приговорен к изгнанию. Даже не стряхнув дорожной пыли со своей одежды, Потемкин устремился к императрице. Стоявший на карауле у дверей ее покоев молоденький лейтенант попытался остановить его, но Потемкин схватил и отшвырнул его в дальний угол, сам же вошел к императрице, а спустя пятнадцать минут вышел оттуда с бумагой в руке:
– Держите, сударь, – сказал он юному лейтенанту, – это капитанский патент, который я только что выхлопотал для вас у ее величества.
На следующий день Зорич был отправлен в ссылку в Шклов – городок, где великодушный соперник предоставил ему полную власть.
Сам же он сначала мечтал о герцогстве Курляндском, потом о польском троне, пока не понял, что все это ему не нужно, и удовлетворился возможностью закатывать празднества для монархов и дарить монархиням дворцы. Впрочем, разве корона сделала бы его более могущественным и богатым, чем он был? Разве придворные не пресмыкались перед ним, как перед императором? Разве на его левой руке (правую он ничем не украшал, чтобы перстни не мешали орудовать саблей) не сверкало столько же бриллиантов, сколько могло бы быть в короне? Разве не было у него достаточно курьеров, чтобы везти ему стерлядей с Волги, арбузы из Астрахани, виноград из Крыма и букеты отовсюду, где есть прекрасные цветы, и разве среди прочих подарков он не преподносил своей государыне в первый день каждого нового года блюдо вишен, стоившее ему десять тысяч рублей?
Входя в роль то ангела, то демона, он непрестанно творил и разрушал, все вокруг себя взбаламучивал, запутывал, но и оживлял. Принц де Линь был прав, сказав о Потемкине, что в нем было нечто грандиозное, романтическое и варварское.
Смерть его была такой же странной, как и жизнь. Конец настиг его неожиданно. Он только что провел год в Петербурге среди торжеств и оргий, полагая, что, раздвинув границы России за пределы Кавказа, сделал достаточно для своей славы и славы Екатерины, но вдруг узнал, что старик Репнин воспользовался его отсутствием, чтобы сразиться с турками, вынудил их просить мира и, таким образом, за два месяца сделал больше, чем Потемкин за три года.
После этого о покое уже не было речи – он собрался ехать, правда, ему нездоровилось, но неважно, с болезнью он будет бороться и победит ее. Он прибыл в Яссы, свою столицу, оттуда поспешил в Очаков, свой трофей, место былой победы. Проехал несколько верст, воздуха в экипаже стало ему не хватать, он вышел, прилег на свой плащ, расстеленный на земле, и умер на обочине тракта.
Екатерина едва пережила его смерть: у этих двух великих сердец, казалось, все было общим, даже жизнь. Императрица трижды теряла сознание, долго плакала и до конца своих дней тосковала о нем.
Таврический дворец, где в ту пору, когда я посетил его, обитал великий князь Михаил, некогда служил временным приютом королеве Луизе, этой современной амазонке, которая на миг возмечтала победить своего победителя. Ведь Наполеон, увидев ее впервые, сказал: "Мадам, я слышал, что вы самая красивая из королев, но я не знал, что вы прекраснейшая из женщин". К несчастью, галантности корсиканского героя хватило ненадолго. Однажды, увидев, как королева Луиза игриво теребит розу, Наполеон сказал:
– Дайте мне эту розу.
– Дайте мне Магдебург, – отвечала королева.
– Ну, это уж, признаюсь, не пойдет! – закричал император. – Дороговато будет.
Королева, рассердясь, бросила на пол розу, но Магдебурга так и не получила.
Покинув Таврический дворец, я продолжил экскурсию: проехал по Троицкому мосту, к хижине Петра I, этой грубой имперской драгоценности, которую накануне успел повидать только издали.
Домик сохранен как национальная святыня, во всей своей примитивной чистоте: столовая, гостиная и спальня, кажется, все еще ждут возвращения царя. Во дворе стоит маленькая лодка, целиком изготовленная собственными руками "саардамского плотника", он добирался в ней по Неве в разные концы рождающегося на глазах города, где бы ни потребовалось его присутствие.
Близ этого временного жилища находится и его вечный приют. Тело царя, как и прах его предшественников, упокоилось в Петропавловском соборе, в стенах крепости. Этот собор, чей золоченый шпиль так надменно высится в небе, сам по себе мал, безвкусен и неуклюж; драгоценная усыпальница – единственное, что в нем примечательно. Гробница Петра размещается у правого бокового входа, со свода над нею свисают более семисот знамен, взятых в боях с турками, шведами и персами.