- И опять-таки обмозгуй ты, Аннушка: какие есть генералы при солдатах? Есть ли при рассудке в них отчаянность и умеют ли распорядиться солдатом? Это как и по нашей флотской части. Ежели начальник с флотским понятием, зря не суетится - и матросу лестно, и никогда он не обанкрутит начальника… За Нахимова Павла Степаныча куда вгодно… То-то оно и есть… Какое от Менщика будет одоление - скоро узнаем… Хучь и приди француз - а за Севастополь постоим… Живыми не отдадимся…
Несколько времени царило молчание.
- Завтра на баксион перебираться… - промолвил Игнат.
- А жить где? - спросила жена…
- В землянках…
- И харч, как на корабле?..
- Все по положению по морскому довольствию… И наш командир будет начальником баксиона… И прочие офицеры… палить будем, ежели француз придет… А за тобой, Аннушка, кто приглядывает? - вдруг спросил матрос.
- Да кто? Все Маркушка… Заботливый. Вроде как нянька ходит за матерью…
- А Даниловна?
- Сидела давеча, как Маркушка за тобой бегал.
- Небось больше не придет! - вмешался в разговор Маркушка.
- Отчего это?
- Она ведьма и изменщица… Я не пущу ее, тятенька! - решительно воскликнул Маркушка.
И, волнуясь и спеша, он рассказал, почему именно Даниловна изменщица и злющая ведьма, и не отказал себе в удовольствии похвастать, как он "отчесал" боцманшу.
Слушая Маркушку, матрос только усмехался, видимо довольный не менее матери, что "мальчонка башковат, и пестует мать, и форменно изругал боцманшу".
- А какая она изменщица?.. По какой такой причине? Она, братец ты мой, не изменщица… Даниловна злющая и много о себе полагает. А за брехню ты, Маркушка, правильно отчекрыжил.
И, обращаясь к жене, сказал:
- Небось, как был жив боцман, она не посмела бы шипеть, как гадюка… У него рука была тяжелая… Держал свою гадюку в понятии… С рассудком был боцман… И пьянствовал в плепорцию.
В эту минуту к домику подъехали дрожки.
- Доктор, мамка! - доложил Маркушка и, просветлевший, побежал встретить доктора.
Пожилой сухощавый доктор с рыжими волосами и бачками вошел в комнату, потянул длинным носом, и на его лице пробежала гримаса.
- Ну и душно здесь…
- Точно так, вашескобродие! - ответил матрос, вытянувшись перед доктором. - И дух чижелый… - прибавил он.
- Твоей жене, Ткаченко, и дышать труднее… Как тебя, матроска, звать? - спросил доктор, приблизившись к больной.
- Анной, вашескобродие! - взволнованно и внезапно пугаясь, ответила матроска.
Доктор взглянул на ее лицо и стал необыкновенно серьезен.
- Ты, Анна, не волнуйся… Нечего меня бояться… Твой матрос знает, что я не страшный.
Рыжий доктор в белом кителе проговорил эти ободряющие слова с шутливой ласковостью. Но его мягкий голос слегка вздрагивал. Добрый человек, он был взволнован при виде умирающей молодой женщины, спасти которую невозможно и которой надо спокойно врать, чтобы она не отчаялась, узнав свой приговор. А бедняга как чахоточная, разумеется, и не догадывается, что дни ее сочтены.
- Не бойся, Аннушка… Господин старший доктур добер… Вызнает, что в тебе болит нутреннее, и поможет, - сказал Игнат.
- Я не боюсь, вашескобродие! - промолвила матроска слабым, глухим голосом и старалась приподняться, но не могла и бессильно уронила голову на подушку.
- Не подымайся… не надо, - приказал доктор.
И подумал:
"К чему беднягу беспокоить осмотром. Не все ли равно?"
Но добросовестность врача говорила о долге и об обязанности облегчить хоть последние минуты потухающей жизни.
И, по-прежнему необычайно серьезный и точно в чем-то виноватый, рыжий доктор еще мягче и ласковее проговорил, вынимая из кармана молоточек и стетоскоп:
- Вот послушаем, что у тебя, Аннушка… Не бойся… Не бойся…
Доктор опустился и приложил свое ухо к трубке, уставленной у груди… Слушал, потом постукивал, потом опять приложил свое ухо к сердцу Аннушки.
Она испуганно и стыдливо закрыла глаза.
Матрос напряженно-серьезно смотрел на лысую, блестевшую потом голову. Маркушка, напротив, был торжественно весел. Ему казалось, что доктор узнал, что внутри мамки, пропишет капли, и мамка пойдет на поправку.
Доктор поднялся, прикрыл одеялом матроску и увидал ее жадный вопросительный взгляд…
- Простудилась… Надо тебе полежать… Пропишу капли, и станет легче…
- И скоро можно встать, вашескобродие? - нетерпеливо спросила матроска.
- Скоро! - не глядя на больную, проговорил рыжий доктор.
Он отошел к окну, присел, отдышался, вырвал из своей записной книжки листок, прописал рецепт и, казалось, чем-то раздраженный, подозвал Маркушку.
- Беги в госпиталь, получишь даром пузырек с каплями и… А кто присматривает за матерью?..
- Я.
- Ты? - удивленно спросил доктор.
- Он башковатый, вашескобродие… Все время не отходит от матери! - серьезно промолвил отец.
- Ласковый! - протянула матроска.
Доктор потрепал Маркушку по голове и сказал:
- Как принесешь, дай матери десять капель в рюмке воды… Сумеешь отлить?
- Потрафит! - заметил Игнат.
- К ночи дать еще десять. Завтра утром опять десять капель… Мать лучше будет спать… Не буди… Понял?
- Понял… Мамка ведь скоро поправится от капель, вашескобродие?
- Да…
- Дай вам бог здоровья! - радостно проговорил Маркушка.
И сказал отцу:
- Тятенька! Пока буду бегать за каплями, спроворьте матроску Щипенкову посидеть около мамки… А я живо обернусь!
С этими словами Маркушка исчез и понесся вниз.
- Славный у тебя мальчик, Аннушка… Ну, поправляйся… От капель будешь спать. Сном и уйдет болезнь… Завтра заеду… Не благодари… Не за что!.. - проговорил доктор.
И, обратившись к матросу, прибавил:
- Перетащи кровать с больной к окну… И немедленно!..
- Есть, вашескобродие!
Доктор вышел. За ним пошел матрос и крепко притворил двери.
Доктор остановился и сказал:
- Попрошу старшего офицера, чтоб на ночь тебя отпустили домой.
- Премного благодарен, вашескобродие… Видно, крышка ей? - чуть слышно спросил матрос.
И лицо Ткаченко стало напряженно серьезным.
- Пожалуй, до утра не доживет. Она и не догадывается. Не показывай ей, что смерть пришла…
- Не окажу себя, вашескобродие. Жалко обанкрутить человека.
- То-то.
Доктор уехал.
Угрюмый матрос постоял на улице, выкуривая маленькую трубку.
Затем спрятал ее в штаны и, возвратившись в комнату, проговорил:
- Ну, Аннушка, переведу тебя на новое положение… У окна скорей пойдет выправка.
Матрос передвинул кровать…
- Небось лучше?
- Лучше… Не так грудь запирает…
- Вот видишь… Сейчас пошлю к тебе Щипенкову, пока Маркушка не обернется… А я на корабль…
- Когда зайдешь, Игнат?
- Может, на ночь отпустят… Так за Маркушку за няньку побуду. И побалакаем, а пока до свиданья, Аннушка.
- Отпросись, Игнат…
- А то как же?
- Отпустят?
- Старший офицер хоть и собака, а с понятием. Отпустит.
- Наври. Скажи, мол, матроска дюже хвора…
- Форменно набрешу… А как ты придешь ко мне на баксион и старший офицер увидит, скажу: "Так, мол, и так… Доктур быстро выправил мою матроску!"
IV
Вечером, в восьмом часу, Ткаченко пришел домой.
Больная спала. Дыхание ее было тяжелое и прерывистое. Из груди вырывался свист. Маркушка, свернувшись калачиком, сладко спал на циновке, на полу у кровати, и слегка похрапывал. Комната была залита лунным светом. С улицы долетали женские голоса. Говорили о войне, о том, что будет с Севастополем, если допустят француза.
Матрос осторожно разбудил мальчика.
Маркушка вскочил и виновато сказал отцу:
- Маленько заснул… Мамка все спит… На поправку, значит…
- Ты, Маркушка, иди спать в сени… Выспись…
- А если мамка позовет?
- Я буду заместо тебя на вахте… Ступай! - почти нежно прошептал матрос.
Матрос присел на табуретке и скоро задремал. Но часто открывал глаза и прислушивался…
В слободке царила мертвая тишина. В городе часы пробили двенадцать ударов. Доносились протяжные оклики часовых: "Слу-шай".
Матрос поднялся и заглянул в лицо больной. Облитое светом, оно казалось мертвым.
Матроска вдруг заметалась и открыла большие, полные ужаса глаза.
- Испить, Аннушка?..
- Тяжко… Духа нет… О господи!
- Постой, капли дам…
- Дай… Спаси!.. Игнат!.. Родной!.. Смерть!
Матрос дрожащими руками налил капли в рюмку с водой и поднес ее к губам жены. Она вдруг вытянулась и вздохнула в последний раз. Наступила жуткая тишина.
Матрос перекрестился и угрюмо поцеловал лоб покойницы.
Игнат до рассвета оставался в комнате.
Заснуть он не мог и курил трубку за трубкой. В голове его неотступно проносились воспоминания о покойной, об ее правдивости, верности и заботливости. Он вспоминал, как хорошо они жили четырнадцать лет и только пьяным, случалось, ругал ее и бил, но редко и с пьяных глаз.
И чем больше думал матрос о своей жене, тем мучительнее и яснее чувствовал ужас потери. На душе было мрачно.
- Прости, в чем виноват! Прости, Аннушка! - взволнованно шептал матрос.
Наконец стало рассветать, и матрос вышел из дома. Он разбудил Щипенкову и просил ее честь честью обмыть покойную и одеть. Скоро они положили ее на стол. От Щипенковой Игнат пошел звать одну знакомую старую вдову-матроску, умевшую читать псалтырь, прийти почитать над покойницей и затем зашел к старику плотнику - заказать гроб.
Когда матрос вернулся, в сенях Маркушки уже не было.
Он был в комнате, смотрел на покойную и безутешно рыдал.
- То-то, Маркушка! - мрачно проговорил матрос.
- Тятенька!.. Разве мамка взаправду умерла? - воскликнул Маркушка. - Тятенька!
- Взаправду…
- Как же доктор говорил?
- Чтоб не тревожить… А он сразу мне сказал, что смерть пришла… Ничего не поделаешь… Нутренность была испорчена.
Матрос послал Маркушку просить священника, а сам ушел на корабль, обещая прийти к вечеру…
Через день хоронили матроску.
За гробом, выкрашенным олифой, шли рядом матрос и Маркушка; за ними десяток матросок.
Батюшка опоздал к выносу, и вынесли гроб около полудня.
День стоял теплый, но серый. Дул слабый ветер.
Все провожавшие услыхали какой-то тихий гул в воздухе, точно слабые раскаты далекого грома.
И матроски оглядывались на Северную сторону, откуда, казалось, доносился гром, и крестились.
- Это пальба слышна… Менщик не пущает француза! - вымолвил матрос, прислушиваясь.
Маркушка стал креститься.
Возвращаясь с кладбища, отец говорил Маркушке:
- Понаведывайся ко мне на четвертый баксион. Около бульвара… А живи у Щипенковой… Будешь помогать ей…
- Я бы к дяденьке лучше.
- Что ж… Ежели возьмет… А потом обмозгую, где тебе находиться… может, и к тетке в Симферополь пошлю…
- Я бы здесь…
- А ежели бондировка?..
- Что ж… к вам бы бегал, на баксион…
- Глупый… А убьют?..
- Зачем убьют… Уж позвольте, тятенька, остаться…
- Там видно будет, какая будет тебе моя лезорюция… а пока прощай, Маркушка… Завтра приходи на баксион… к полудню… Вот тебе два пятака на харчи, сирота!
У бульвара они разошлись. Матрос пошел на бульвар, а Маркушка на Графскую пристань.
Он снова видел матросов, везущих пушки, слушал отдаленную пальбу и вдруг, охваченный тоской по матери, горько заплакал, направляясь к Графской пристани.
ГЛАВА II
I
"Дяденька", старый яличник Степан Трофимович Бугай, только что вернулся с Северной стороны и видел там первого раненого офицера в Альминском сражении .
Его привезли в коляске.
Яличник видел полулежащую крупную фигуру с черноволосой головой без фуражки, с мертвенно-бледным красивым молодым лицом. Он видел напряженно серьезное лицо военного врача, сидевшего бочком в коляске, лакея в "вольной" одежде на козлах рядом с ямщиком и двух донских казаков на усталых лошадках, провожавших коляску.
Когда раненого перенесли на катер, чтоб переправить к морскому госпиталю, молодой ямщик на минуту остановился около кучки любопытных и сказал, что привез важного офицера, которому вначале сражения оторвало ногу ядром, и по случаю того, что "барин княжеского звания и страсть богатый", для него обрядили коляску и запрягли курьерских со станции, чтобы лётом доставить в Севастополь. Пусть, мол, доктора приложат все свое старание для князя из Петербурга.
Ямщик прибавил, что по дороге обогнал пешеходных раненых солдат, которые плелись к Севастополю, а видел и таких, "кои истекали кровью в степи".
Ямщик поехал на станцию. Два казака, молодые, запыленные и довольные, подъехали к кучке у пристани и спросили, где бы можно закусить, отдохнуть, покормить коней и тогда уж вернуться к своей части.
Бугай спросил казаков: как наши управляются с французом и пойдет ли он наутек, на свои корабли.
Один казак ответил, что по началу еще неизвестно. Однако уже много наших он перебил и поранил. Его видимо-невидимо, и наши ружья зря палят.
- Ничего не поделаешь против стуцеров! - не без важности прибавил другой казак.
В нескольких шагах остановилась татарская маджара . Казаки переглянулись и подъехали к ней.
Не прошло минуты, как верхушки двух пик были увенчаны несколькими арбузами и дынями, и казаки отъехали с веселым смехом.
Старый татарин только сверкнул глазами, полными злобы.
Подъехал фаэтон с господином и растерянной дамой. Они приехали с ближнего своего хутора и наняли Бугая перевезти в Севастополь.
По дороге пассажиры толковали между собой о том, что будет с их домом, если придут союзники или наши. Наверное, все разорят. Пожилой господин, по-видимому грек, бранил князя Меншикова за то, что у нас мало войска. Из-за этого татары волнуются и многие уж бросили хутора и пошли в турецкий лагерь, чтобы служить им лазутчиками и быть проводниками.
- Надеются, шельмы, что Крым отойдет к туркам! - прибавил пожилой обрусевший грек.
Бугай перевез пассажиров и никому из товарищей-яличников не сообщил первых нехороших известий.
"Еще правда ли?" - подумал старый яличник.
Однако был в подавленном мрачном настроении. Он как-то лениво попыхивал дымком из трубчонки, которую держал в еще крепких белых зубах, и часто сердито и тревожно взглядывал за бухту, напряженнее прислушиваясь к отдаленному гулу выстрелов.
Раскаты были чаще и, казалось, слышнее.
И Бугай снял шапку и истово перекрестился.
- Дяденька! - окликнул Маркушка, утирая грязным кулаком глаза, полные слез.
Мальчик, подошедший к ялику, не походил на прежнего смелого и бойкого Маркушку.
Он напоминал собой бездомную собачонку, прибежавшую искать приюта и ласки.
- Что мамзелишь, Маркушка? Попало за шкоду, и не скуль! - сердито сказал "дяденька", поворачивая голову.
- Дяденька!.. Мамка… По-хо-ро-ни-ли! - протянул мальчик, точно оправдываясь.
К горлу подступали рыдания. Но Маркушка старался сдерживать их.
В темных глазах мальчика стояло такое отчаяние, что угрюмое выражение лица старого яличника быстро смягчилось.
И он глядел на Маркушку, не роняя слова.
Его молчание было тем проникновенным и участливым молчанием, которое дороже слов. Бугай точно понимал, что всякие слова утешения бессильны и фальшивы.
И Маркушка чувствовал, как тоска отчаяния смягчалась под ласковым, почти нежным и слегка смущенным взглядом маленьких глаз "дяденьки".
- Что же не валишь в шлюпку, Маркушка? - наконец проговорил Бугай. - Скоро на ту сторону. Прокатимся. Отсюда нема пассажира. Больше оттуда… С хуторов повалили.
Маркушка вошел в ялик и притих, довольный, что нашел себе приют на ялике, под боком "дяденьки".
- Отец на баксионе?
- На баксионе.
- Ты обедал?
- Нет. Тятька дал грошей… Куплю чего-нибудь.
- Поешь!
С этими словами Бугай достал из ящика под сиденьем булку, копченую рыбу и небольшой кусок мяса.
- Все съешь, а кавун на закуску… То-то и скусно будет.
Пока Маркушка ел, яличник раздумчиво посматривал на мальчика, и когда тот прикончил обед и принялся за арбуз, Бугай сказал:
- А пока что у меня живи… День будешь вроде рулевого на ялике, а на ночь в мою хибарку… Хочешь, Маркушка?
Маркушка ответил, что очень даже хочет и тятьку просил, чтобы к "дяденьке".
- А отец что?
- Позволил. Пока, говорит, ежели вы дозволите. А там, мол, видно. Но только тятька в Симферополь хочет услать… к тетке…
- И поезжай!
- За что, дяденька?
- За то!
- Мне бы остаться, дяденька… И тятьку просил остаться… Хучь бы и бондировка… Я бы к тятьке на баксион забегал… Только бондировки не будет… Менщик ловок… Не допустит. Теперь он чекрыжит их, шельмов… Расстрел их, дьяволов, идет!
- То-то еще неизвестно. Ешь себе кавун, Маркушка… И как бог даст!
Бугай снова стал очень серьезен. Он нахмурил брови и стал прислушиваться.
- Слышишь, Маркушка?
- Что-то не слыхать, дяденька!
- Значит, конец стражению! - прошептал строго Бугай.
С судов на рейде пробили шесть склянок.
- Едем! - сказал Бугай.
Он отвязал конец, прикрепленный к рыму на пристани, отпихнул шлюпку, сел на среднюю банку, взял весла и приказал Маркушке сесть на сиденье в корме, на руль.
- Умеешь править? - строго спросил яличник.
- Пробовал, дяденька! - ответил Маркушка и самолюбиво вспыхнул.
- Не зевай… Рулем не болтай. На дома держи… Вон туда… Видишь? - сказал, указывая корявым указательным пальцем на белеющееся пятно построек на противоположном берегу.
- Вижу, дяденька! - несколько робея, промолвил Маркушка.
Бугай поплевал на свои широкие, мозолистые ладони и стал грести двумя веслами.
Он греб как мастер своего дела, ровно, с небольшими промежутками, сильно загребывая лопастями воду.
И шлюпка ходко шла, легко и свободно разрезывая синеющую гладь бухты играющей рябью.
Проникнутый, казалось, ответственностью своей важной обязанности, Маркушка, необыкновенно серьезный и возбужденный, с загоревшимися глазами, устремленными вперед, вцепившись рукой в румпель, правил, стараясь не вилять рулем и видимо довольный, что нос шлюпки не отклонялся ни вправо, ни влево.
Рулевой и гребец молчали.