Герцогиня курляндская, закрывшись с головой в одеяло, продолжала визжать все время, пока происходила борьба в спальне. Она перепугалась до того, что почти обезумела. Она слышала бряцание оружия, слышала крики своего мужа, понимала, что его хватают, расслышала или, вернее, почувствовала, как он упал, как замолк, но она не решилась выглянуть из-под своего одеяла.
"Он молчит, не кричит больше, должно быть, его убили!" – И она сама перестала визжать и лежала неподвижно, ожидая, что вот, вот, сейчас и ее убьют. Но, может быть, ее не заметят! Надо лежать тише! И она совсем притаила дыхание.
"Уходят из комнаты! Все тихо. – Она взглянула: – Никого нет! – На полу, у постели, оторванный кусок рубашки герцога. – Что же это такое?"
Сама себя не помня, с выкатившимися страшно глазами она кинулась из спальни, бежала по комнатам в одной рубашке и босиком выбежала из дворца.
Солдаты, толпа… но она их не боится, она ничего не помнит, она забыла, в каком она виде, не чувствует холода.
Подъезжает карета, в карету сажают кого-то. Она угадала, что это муж ее, и она бежит по двору, по снегу босыми ногами за ворота. Хочет кинуться к карете. Но какой-то солдат бросается и схватывает ее.
Она опять кричит и отбивается. Она вцепилась зубами в руку солдата, но солдат ни на что не обращает внимания и тащит ее.
– Что прикажете с нею делать? – спрашивает он, подтаскивая герцогиню к Манштейну.
– Отвести во дворец, – отвечает Манштейн и спешит скорей к Миниху за приказаниями.
Герцогиня продолжает кричать и кусаться.
– Отвести во дворец! – ворчит солдат. – Легко сказать, да как это я сделаю? И в какой дворец? Назад, что ли, али туда, в Зимний? Карета-то вон, вишь, уехала, а другую где теперь взять? Что же это, значит, на своей спине везти? Ишь, злющая, как вцепилась! Зубы-то! Зубы-то… вон до крови прихватила. Э, да где же с ней тут возиться!
Не долго думая, он отшвырнул ее от себя и быстро скрылся.
Несчастная герцогиня упала на кучу снега. Она уже перестала кричать. Она дрожала всем телом и, наконец, потеряла сознание. Долго так лежала она, раздетая, на снегу, пока наконец один из офицеров не подошел к ней. Он ужаснулся, увидя ее в таком положении, и крикнул солдатам.
Солдаты сошлись и окружили ее. Она не шевелится. Что же, сейчас, пожалуй, станут издеваться над нею? Да и как не издеваться! Теперь она бессильна. Еще несколько часов тому назад она мнила себя чуть что не императрицей; она протягивала свои руки для поцелуев сановникам и принцам; она была олицетворением человеческой гордости и тщеславия. По одному ее слову всех этих солдат и этого офицера расстреляли бы. Но теперь она бессильна! Она лежит обнаженная на снегу, и только слабая дрожь, по временам пробегающая по ее членам, показывает, что она еще не умерла, еще дышит.
Ее все ненавидели, все, кто знал и кто даже не знал ее. Никто не говорил о ней ни одного доброго слова, так как же теперь не издеваться над ней! Но между тем ни офицеры, ни солдаты не стали издеваться.
– Ах, Боже мой! – смущенным голосом проговорил офицер. – Посмотрите, ради Бога, жива ли она? Ведь как, бедная, выбежала! В одной рубашке! Этак схватит смертельную болезнь!
– Да! Ночка-то морозная, и замерзнуть недолго! – говорит один солдат.
– Так возьмите ее скорей, разотрите, оденьте, снесите во дворец. Да бережней поднимайте! Скорей, давайте шинели! Нельзя же так! Ведь в самом деле замерзнет!
Солдаты бережно подняли герцогиню, скинули с себя шинели, закутали ее и понести обратно во дворец растирать и одевать. И никто не встретил их в пустых комнатах. Фрейлины и камеристки герцогини, вся многочисленная прислуга, все, даже "дуры" и карлицы, попрятались кто куда мог и не подавали никаких признаков жизни.
XII
– Юлиана, куда же ты ушла? Вернись, останься со мною! Не отходи от меня! – повторяла Анна Леопольдовна, следуя за Менгден, которая вышла было, чтобы причесаться и одеться.
Юлиана вернулась. Принцесса взяла ее за руку и крепко держала, не выпускала.
– Боже мой! Что-то там такое? Посмотри на часы! – шептала она. – Как долго идет время! Что там делается?
Юлиана взглянула на часы: еще рано! Всего пятый час в начале.
– Успокойся, ради Бога! – сказала она принцессе. – Разве в один час можно повернуть все это дело?! Теперь, того и жди, вернется фельдмаршал, и уж, конечно, наверное все благополучно: иначе он дал бы знать.
– Ах, нет! Боюсь, Юля, боюсь ужасно! Ведь Бирон всегда был подозрительным человеком, а уж теперь с этими заговорами, конечно, принял все меры. Схватили нашего фельдмаршала, адъютанта его и всех солдат перехватали… Что ж теперь будет?
Принцесса заплакала.
Менгден не знала, что и делать с нею.
Она стала всячески ее успокаивать, но ничего не помогало.
Принцесса выпустила руку своего друга, бросилась на ковер, закрыла лицо руками и стала молиться, но молитва не успокаивала. Каждая минута казалась ей чуть ли не часом.
– Что это? Что? Юля, поди посмотри!
Юлиана выбежала из комнаты и через несколько секунд вернулась с радостным лицом.
– Все, слава Богу, благополучно! – почти закричала она. – Регент здесь!.. Схвачен… Миних идет с докладом… и уже не оттуда, не через гардеробную, а парадным ходом.
Анна Леопольдовна схватилась за сердце, так оно вдруг шибко забилось.
Неужели такое счастье? Или, может быть, Юлиана обманывает? Но нет, вот и сам фельдмаршал. На его сухом, красивом лице изображается торжество. Он, улыбаясь, подходит к принцессе. Она протягивает ему руку, она его обнимает и плачет.
– Поздравляю, ваше высочество, все благополучно!
– Друг мой! Голубчик! Я уж и не знаю, как благодарить вас, – всхлипывает Анна Леопольдовна на плече Миниха. – Как же это? Что же было? Скорей… скорей рассказывайте!
– Так он здесь, здесь, в караульне? – вдруг забывая свои волнения и слезы, радостно всплеснула руками Анна Леопольдовна и даже подпрыгнула, как ребенок. – Здесь? И не вырвется?
– Где уж теперь вырваться! – улыбнулся Миних.
– Но постойте! Погодите! – вдруг опять тревожная мысль промелькнула в голове принцессы. – Ведь солдат мало, вдруг его вырвут его приверженцы?
– Какие же приверженцы? – спросил фельдмаршал. – Мало что-то он нажил себе приверженцев! К тому же я обо всем подумал. Все, кого можно опасаться, теперь, наверно, тоже уже арестованы. Я послал Манштейна к Густаву Бирону, а другого своего адъютанта, Кенигфельса, к Бестужеву. Не бойтесь, никто от нас теперь не уйдет.
Анна Леопольдовна окончательно успокоилась и с несвойственной ей живостью отдалась порыву вдруг нахлынувшего на нее счастья.
Она то пожимала руку Миниху, то бросалась на шею Юлиане.
– Боже мой! Чем мне заплатить вам за это? Как мне отблагодарить вас?
– Теперь об этом нечего думать, – спокойно проговорил фельдмаршал, – теперь следует заботиться только об одном: получше, покрепче вам устроиться. Да еще нужно скорей объявить принцу, а то он до сих пор, кажется, ничего и не знает.
– Ах, об нем-то я совсем и позабыла! – самым наивным тоном сказала принцесса. – Да, конечно, нужно объявить ему. Поди, Юлиана, заставь его подняться, приведи сюда.
Миних на мгновение задумался.
– Так вот что, принцесса, – наконец, сказал он, – вы подождите здесь принца. Объявите ему сами, объявите, что по всеобщему желанию вы будете правительницей, а я сойду опять вниз. Я не думаю, чтобы принц стал с вами спорить… но если понадоблюсь вам, то вернусь.
– Оставайтесь, оставайтесь, – торопливо перебила Анна Леопольдовна, – лучше вы ему скажите, вы лучше скажите.
– Нет, мне неловко, – решительно возразил Миних, – я выйду.
И, не слушая возражений принцессы, он быстро скрылся из комнаты.
Через несколько минут в сопровождении Юлианы Менгден показался принц Антон.
– Зачем вы меня подняли? – обратился он к жене, изумленно посматривая на ее сияющее, счастливое лицо своими заспанными, несколько опухшими глазами.
– Кое-что случилось… Вы себе спали, а между тем фельдмаршал граф Миних арестовал Бирона. Бирон теперь внизу…
– Не может быть! – даже попятился от изумления и стал протирать себе глаза принц Антон. – Не может быть! Что это за шутки неуместные!
– Не шутки, а правда. Проснитесь! – сказала принцесса.
Принц Антон наконец понял, что его не обманывают, понял, что случилось то, о чем он не смел и грезить еще за несколько минут перед этим. Он хотел кинуться вниз в караульню, чтоб собственными глазами увидеть сверженного регента, но жена его остановила.
– Зачем вы пойдете? Куда? Останьтесь лучше здесь – потолкуем хорошенько.
Он покорно остановился и задумался.
– Как же теперь? Кто ж теперь всем управлять будет? И каким образом такое дело сделано без моего участия? Каким образом мне даже никто и не заикнулся об этом? Что же я-то такое тут? – начинал он разгорячаться. – Разве я не отец императора?!
– Конечно, отец, – отвечала принцесса, – но ведь и я тоже мать его и родная внучка царя Ивана Алексеевича. Мои права были поруганы Бироном, и вот я приказала арестовать его. За меня войско, за меня весь народ русский! С сегодняшнего дня я правительница России до совершеннолетия моего сына.
Принц Антон окончательно уже проснулся.
– А, так вот как! Вы без меня обошлись! Может быть, и меня прикажете арестовать, ваше высочество?
– Перестаньте говорить вздор, – очень серьезно заметила Анна Леопольдовна. – Я намерена предоставить вам всевозможный почет, одним словом, сделать все вам угодное, только надеюсь, что вы не станете со мною бороться. Недоставало еще, чтобы между нами начались ссоры! Успокойтесь лучше! Предоставьте мне быть правительницею, а себе возьмите самую спокойную жизнь, какую можно только представить – вам будет гораздо лучше!
Принц чувствовал себя глубоко оскорбленным, но в то же время все мучения, которые должен он был пережить до этого утра, совершенно его расстроили и сломали всю его небольшую энергию.
"Что же, – подумал он, – дело уже сделано, да, может, так и лучше, меньше ответственности, меньше опасности. Пускай их управляются как знают".
Он снова взглянул на жену, подошел к ней и протянул руку.
– В таком случае позвольте вас поздравить, ваше высочество! – шутливым тоном с улыбкой сказал он, целуя руки Анны Леопольдовны. – Перепоручаю себя вашим милостям.
Она прикоснулась губами к его лбу и шепнула:
– Да! Так-то лучше!
Она стала ему рассказывать все подробности этой ночи.
Юлиана вышла объявить Миниху, что все сошло благополучно.
Фельдмаршал сейчас же явился, рассыпался в любезностях перед принцем, был до такой степени почтителен и любезен, что бедный принц Антон окончательно примирился со своим второстепенным положением и от всего сердца благодарил Миниха.
Долго они сидели и толковали. Уже светать начинает, пора за работу – впереди еще много дела.
– С чего мы теперь начнем? – спросила принцесса. – Да, конечно! – сейчас же вспомнила она. – Прежде всего нужно послать за Остерманом.
– Он болен, – проговорил Миних.
– Что ж такое, что болен? Он всегда болен, но теперь нужно, чтоб он немедленно сюда явился. Разве без него обойтись можно? Он сейчас все устроит. Он сейчас увидит, где есть опасность, которую мы в нашей радости может не заметить. Конечно, скорей!.. Скорей за Остерманом!
– Пожалуй! – проговорил Миних.
Он сошел вниз и послал сказать Остерману, что принцесса просит его немедленно явиться к ней в Зимний дворец…
XIII
Граф Андрей Иванович Остерман с самого чрезвычайного заседания, созванного Бироном, того заседания, где так смутили и распекли бедного принца брауншвейгского, не выходил из своей комнаты. Он уже тогда, вернувшись домой, сказал жене, что теперь ему придется быть долго больным, потому что в воздухе носится что-то неладное. Регент торжествует, брауншвейгские унижены, но это еще ровно ничего не значит.
И вот Андрей Иванович, сидя запершись в четырех стенах, пустил в ход все свои таинственные средства для того, чтобы хорошенько понять положение дела и узнать, что теперь ему предпринять следует.
По вечерам через кухню в его кабинет прокрадывались какие-то фигуры: то будто мужик, то будто баба. Но этот русский мужик говорил с ним на чисто немецком языке; у бабы появлялся совершенно мужской голос.
Андрей Иванович внимательно выслушивал своих тайных посетителей и мало-помалу начинал понимать, в чем дело. Он знал, что торжество Бирона минутно, что народ и войско его ненавидят, понимал, что скоро нужно его будет уничтожить. Кто же его уничтожит? Конечно, он, Андрей Иванович, и, конечно, так, что сам будто в стороне останется. Ему уже не в первый раз решать судьбу России: много лет, с самой смерти Петра Великого, он привык все делать по-своему, никому о том не говоря, ни с кем не советуясь.
Он в эти последние дни решал новую задачу. Он знал, что можно действовать и в пользу брауншвейгских, и в пользу цесаревны Елизаветы, и аккуратно, во всех подробностях, высчитывал все выгоды того и другого решения.
Он весь был погружен в эту работу, никого не принимал. Жена его всем сказывала, что Андрею Ивановичу совсем теперь худо, что даже и ее к себе не впускает.
Теперь Андрей Иванович мирно спал. Он всегда засыпал только под утро, так как с вечера и большую часть ночи его мучила несносная подагра.
Но сквозь чуткий сон вдруг слышит он, как скрипнула дверь его спальни: он открыл глаза – перед ним жена.
– Матушка, что это ты? – недовольным голосом заворчал он. – Уснуть мне нынче не даешь? Сама спозаранку встала, выспалась, а ведь я только что задремал. Чего дверьми-то хлопаешь?
– Не хлопала бы без дела, – ответила графиня, – вставай, Андрей Иваныч, гонец из Зимнего, принцесса зовет тебя как можно скорее по очень важному делу.
Андрей Иванович поднял голову с подушек.
– Ни за что не поеду, матушка, ни за что! Бог с тобой! И будить меня не следовало из-за этого. Сама знаешь, не поеду. Как можно теперь ехать! Как можно во что-нибудь вмешиваться! Нет, нет, поди сама выйди к гонцу, скажи, что я болен, шевельнуться не могу, не только что ехать… Пусть извинят… Не могу! Не могу!
Графиня вышла передать гонцу этот ответ, а Андрей Иванович задумался.
"Это что еще такое? Что там у них? Набрали, видно, кой-кого, опять заговор делают, ну, так не мое это дело! Я чужих глупостей не участник! Как нужно будет, сам съезжу, а теперь ни!.. Теперь я болен".
Он повернулся к стенке и снова задремал.
Но хорошенько выспаться не удалось ему в это утро. Не прошло еще и часу, опять входит графиня и говорит, что снова прислан из Зимнего, да уже не гонец простой, а генерал Стрешнев, ее брат двоюродный.
– Что такое? Ну, позови его сюда.
Вошел Стрешнев.
Андрей Иванович со стоном протянул ему руку.
– Батюшка, Андрей Иваныч, – заговорил Стрешнев, – вставай, одевайся, едем во дворец!
– Ах! Куда мне! Ведь уже сказал, что болен, не могу!
– Все это очень хорошо, – перебил его, улыбаясь, Стрешнев, – но сам знаешь, что есть такие обстоятельства, которые заставляют даже всякую болезнь перемочь. Одевайся!
– Не могу! Не могу! – повторял Остерман.
– Ан можешь! Ан поднимешься! – продолжал улыбаться Стрешнев. – Хочешь об заклад биться, что встанешь? Скажу одно слово такое – и встанешь.
– Да что такое? Что ты? – уже оживленнее спросил Остерман. – Какое такое слово?
– А вот какое: в караульне Зимнего дворца сидит один человек, и видел я того человека своими глазами, и человек тот… Бирон. Регент сидит в караульне. Слышишь?
– Что ты! – вскочил с кровати Остерман, даже совсем позабыв про свои больные ноги. – Что ты? Неужто? Ach, mein Gott!..
– Братец, пойдем, зайди ко мне на минуточку, пока он будет одеваться, – обратилась графиня к Стрешневу и увела его из спальни мужа. Она знала, что теперь надо оставить Андрея Ивановича одного, надо дать ему хорошенько подумать, не мешать.
Андрей Иванович сидел на кровати.
Никогда еще в жизни никакое известие так не поражало его, как то, какое привез сейчас Стрешнев.
Он дни целые и ночи почти напролет все обдумывал, все решал, а тут хвать, без него сделали! Его не спросились, да и сделали-то удачно!
Горькое, обидное чувство шевельнулось в Остермане.
"Стар, что ли, я становлюсь? – с ужасом подумал он. – Другим уступаю дорогу. Стрешнев сказал, что это все Миних! А вот Миниха-то я и проглядел, за ним-то и не следил! Эх, я, старый дурак! – с каким-то наслаждением выбранил себя Андрей Иванович. – Ну, что же теперь… теперь не вернешь! Теперь нужно в пояс кланяться господину Миниху. Да, нужно, нужно туда поехать, нужно осмотреться. Да оно и ничего, пожалуй, иной раз бывает удобнее загребать жар чужими руками, своих не обожжешь, а жару загрести надо!"
И с этой успокоительной мыслью, представившей ему обширное поле для новой деятельности, Андрей Иванович стал поспешно одеваться.
Два лакея снесли его в придворную карету, в которой приехал Стрешнев. Лакеи снесли его и в покои принцессы Анны Леопольдовны.
Она сама подставила ему кресло, а он с жаром целовал ее руку и рассыпался в поздравлениях. Поздравлял он также и фельдмаршала Миниха, восхищался его смелостью и мужеством и всеми силами старался казаться самым довольным человеком, осчастливленным этим событием. Одно только его раздражало: глядя на Миниха, он понимал, что тот только делает вид, что принимает за чистую монету его любезности, а в глубине души своей жестоко теперь смеется над ним и дразнит его.
"Ничего, торжествуй себе! Торжествуй! – успокаивая себя, думал Остерман. – Еще посмотрим, чем все это кончится! Долго ли ты продержишься? Может быть, ты захочешь теперь совсем от меня отделаться? Да нет! Я хоть и промахнулся, а все еще жив и голова моя со мною…"
Анна Леопольдовна обратилась к Андрею Ивановичу за советом: что им теперь делать?
Он начал говорить, начал высказывать свои предположения, но каждый раз обращался к Миниху и спрашивал его, согласен ли он с ним.
Миних утвердительно кивал головою, а сам думал: "Вертись, Андрей Иванович, вертись! А все же вот мы и без тебя обошлись. Не у одного тебя голова на плечах, нашлись и другие…"
Вернувшись домой, Остерман снова лег в постель и весь тот день был ужасно не в духе. Теперь ему даже было больно не за себя. Он знал, что себе-то он еще все устроит. Даже его оскорбленное самолюбие смирилось перед мыслью, что Анна Леопольдовна будет признавать своим благодетелем не его, а Миниха. Он знал, что, может быть, сумеет еще совсем изменить мысли принцессы относительно благодеяний фельдмаршала. Его раздражало и мучило то, что, того и жди, теперь померкнет ореол, окружавший его в глазах всей Европы, до сих пор думавшей, что ни одно великое событие, ни один переворот в России не может устроиться помимо него, Остермана.