VII
С этого дня возобновились постоянные и тайные переговоры Лестока с маркизом де ла Шетарди.
Маркиз чрезвычайно обрадовался решению Елизаветы, таким образом, в конце концов он все же достигнет исполнения данной ему его правительством инструкции. Елизавета будет на престоле, немецкое правительство и связь между этим правительством и Западной Европой рушится. Россия снова очутится на востоке, вернется к допетровскому времени. Он не сомневался, что Елизавета – вполне русская по своему характеру, ненавидящая иноземцев, любящая народ свой – сейчас же по вступлении на престол переедет в Москву, знатные люди снова вернутся в свои поместья, флот будет оставлен на произвол судьбы: Швеция и Франция освободятся от сильного врага. Елизавета любит французов, ненавидит англичан; при ней, конечно, место английской торговли в России займет французская.
Каждый день посылал маркиз свои депеши во Францию, и версальский двор начал содействовать возбуждению войны между Швецией и Россией. С этой стороны все было хорошо, но маркиз продолжал-таки не понимать Елизавету. Он видел, что от него или многое скрывается, или дело внутри России идет плохо. Сторонники Елизаветы не подают о себе голоса, как будто бы у цесаревны и вовсе нет никакой партии, к тому же скоро до маркиза начали доходить слухи, что Анна Леопольдовна и принц Антон знают о заговоре и если медлят, то единственно для того, чтобы вернее схватить всех заговорщиков.
Эти слухи были справедливы только отчасти, правительство не знало ничего верного, но основывалось на темных доносах. Все больше и больше начинали подозревать Елизавету. Даже Остерман отказался от своего взгляда на нее и посоветовал принцу Антону всякими способами привлекать на свою сторону гвардейцев.
Принц Антон, конечно, сейчас и последовал его совету. Он начал с того, что велел призвать к себе одного капитана Семеновского полка, который не раз выражал свою приверженность к Елизавете.
Капитан явился очень изумленный и перепуганный. Он застал принца вместе с генералом Стрешневым – зятем Остермана.
Принц Антон встретил капитана так милостиво, что тот окончательно смутился и совсем уже не знал, что же думать.
– Что с тобою? – сейчас же спросил принц. – Я узнал, мне сказали, что ты в последнее время очень печален, грустишь, может быть, ты чем-нибудь недоволен?
Капитан мало-помалу оправился от своего смущения и страха и отвечал:
– Как же мне не грустить, ваше высочество? Положение мое плохое, семейство у меня велико очень, а именьишко маленькое, да и далеко, за Москвою, никакого дохода оттуда и получить невозможно.
– Но это еще не Бог знает какое горе! – отвечал принц. – Я ваш полковник и хочу, чтобы все были довольны и счастливы и чтобы вы были моими друзьями! Обращайтесь ко мне откровенно, и я всегда буду помогать вам.
И принц Антон подал капитану кошелек с тремястами червонцев, а сам поспешно вышел из комнаты.
Изумленный и обрадованный капитан не знал, как ему и поступить теперь. Он не успел поблагодарить принца; что ж, остаться здесь дожидаться его возвращения или уйти?
Стрешнев вывел его из нерешимости.
– Принц, как человек очень деликатный, – сказал он, – не любит, чтобы его благодарили. Ты можешь идти домой, да расскажи своим товарищам о поступке принца, у вас в полку мало его знают, мало ценят! Ты сам теперь видишь, что это за золотой человек! Доброта его и любовь к русскому войску беспредельны, а правительница – о ней уж и говорить нечего, она просто ангел! За то их так и уважают во всей Европе. Ну, посуди ты сам, когда у нас до сих пор был такой съезд министров в Петербурге? Все европейские дворы наперерыв спешат выразить свое почтение и преданность правительнице и ее супругу. Да, они не то что цесаревна Елизавета, ту европейские государи и знать не хотят, да и народ ее не уважает. Вон поговаривают, что она теперь чем-то недовольна, набирает будто приверженцев, только ничего из этого она не сделает, ничего не добьется. Только себя вконец погубит, да погубит и тех приверженцев. Не ей бороться с такими особами, как принц и принцесса…
Генерал Стрешнев замолчал в полном убеждении, что высказал все, что нужно, и что слова его и поступок принца должны непременно подействовать на капитана.
Тот выслушал молча и откланялся генералу.
Вернувшись к себе, он, конечно, тотчас все рассказал товарищам, и они много смеялись над тем, как Стрешнев взялся не за свое дело, вздумал им зубы заговаривать.
Этот рассказ скоро дошел и до цесаревны, и она немало ему смеялась.
– Что ж, ничего, – говорила она своим приближенным, – пускай они продолжают так поступать, этим только доказывают, как меня боятся и как сами-то слабы.
Но все же ее положение было далеко не блестящее, надзор за ее действиями был еще усилен.
Однажды Лесток, выходя из дворца Елизаветы, чуть было не попал в руки шпионов. За ним уже бежали, и он едва-едва спасся, скрывшись в дом одного своего знакомого. Он так перетрусил, что перестал выходить из дому и объявил присланному к нему секретарю шведского посланника Нолькена, чтобы теперь тот и не ждал его к себе, потому что как только он выйдет на улицу, так будет сейчас же арестован. И говоря это, он весь так и трясся от страха, при малейшем шуме хватался за голову и повторял:
– Что ж, ведь я погиб теперь, погиб, да и все мы погибли – того и жди, что цесаревну отравят или зарежут.
Мавра Шепелева ходила по комнатам как потерянная и все охала. За обедом и ужином она глаз не спускала с цесаревны, отведывала прежде сама всякое кушанье. Один раз ей даже показалось, что она отравлена, и хотя Лесток и разуверял ее, но она чуть было серьезно не разболелась от страха.
Елизавета долго крепилась и подшучивала над своими домашними, но наконец их уныние, их ужас сообщались и ей, и она проводила мучительные дни и бессонные ночи. Она не ездила уже в свой Смольный дом, не устраивала там танцев, как, бывало, делала прежде, не развлекалась прекрасным пением Разумовского. Где уж теперь, не до песен! Никто не слыхал ее прежнего смеха, не видел ее улыбки. С каждым днем все тише и мрачнее становилось во дворце ее.
Был один выход: согласиться на все требования шведов, обещать им разные земельные уступки; но, несмотря на всю тяжесть своего положения, несмотря на свой страх и действительную, может быть, опасность, которая окружала ее, она ни разу не поколебалась и стояла на своем. "Не могу идти против совести", – говорила она.
Редко появлялась Елизавета во дворце, только тогда, когда этого окончательно требовали приличия и когда ее звали. Там с ней обращались довольно любезно. Правительница иногда даже ласково и дружески беседовала с нею, даже водила ее в спальню императора. Но она замечала косые взгляды, перемигиванье и перешептыванье, видела, как ее боятся и как готовы при каком-нибудь новом доносе покончить с нею.
Один из ее приближенных, Воронцов, человек решительный, энергичный, каждый день умолял ее разрешить ему действовать и довериться гвардии. "Не нужно никаких шведов, никаких французов, не нужно денег: все обделаем сами".
Но она ужасалась такой решимости, она страшилась неудачи. Ей мерещились сцены пыток и смерти людей, ей близких. Она плакала, молилась, доходила до отчаяния.
Как-то, измученная своими мыслями, она вышла из дома в сопровождении Мавры Шепелевой и прошла в Летний сад, на ту его сторону, которая была открыта для публики. Она медленно шла своей любимой аллеей.
Был ясный вечер; кругом цвели липы. Этот вечер, эта аллея напоминали ей многое из давно прошедшего времени, из времени ее первой счастливой юности, когда она еще была полна радостью жизни, ни над чем не задумывалась, не замечала своего трудного положения, не предвидела никаких будущих бедствий, жила настоящей минутой, думала только о забавах, была так же радостна, так же прекрасна и безмятежна, как эта летняя природа. Много давно забытых, давно погибших лиц мелькало в памяти, и ей казалось, что в числе этих погибших, умерших людей и сама она: такая огромная разница была между нею – прежнею и нею – теперешнею. Невольные слезы полились из глаз ее, и она прижалась к плечу своего верного друга, Мавры.
В это время из-за поворота дорожки показалось несколько офицеров. Они давно уже поджидали и подкарауливали цесаревну. Они увидели ее расстроенную, плачущею, невольно остановились, не смея сразу подойти к ней.
У них у всех защемило сердце, и в то же время они любовались на эту чудную красавицу, которая была еще краше, еще сильнее влекла к себе, облитая слезами, в ореоле страдания.
Но они должны были говорить с ней, иначе кто-нибудь помешает.
Вот один из них выступил вперед и пошел к ней навстречу; за ним, почтительно сняв шляпы, медленно подвигались другие.
Елизавета, увидя их, поспешно отерла свои слезы и старалась улыбнуться.
– Здравствуйте, здравствуйте, друзья мои, – говорила она. – Погулять вышли? Да, сегодня такая славная погода. Гуляйте, гуляйте!
– Нет, матушка цесаревна, – дрогнувшим голосом начал подходивший к ней офицер, – не гулять мы вышли – тебя здесь поджидали. Давно нам нужно тебя видеть, матушка, не можем мы дольше терпеть, не можем видеть заплаканными твои ясные очи. Скажи слово – мы готовы все и только ждем твоих приказаний. Вели же нам идти за тебя: все, как один человек, за тебя живот наш положим.
– Матушка, золотая наша, красавица! – восторженно прошептали остальные офицеры. – Разреши!
Она благодарно и в то же время испуганно взглянула на них.
– Ради Бога, молчите, – сказала она. – За мной со всех сторон наблюдают, вас услышат. Не делайте себя несчастными, дети мои, да и меня не губите! Ради Бога, разойдитесь скорее, ведите себя смирно!.. Время еще не пришло, а как придет, я велю вам сказать заранее…
Офицеры молча и печально склонили головы. Она прошла мимо и возвратилась домой окончательно расстроенная. А дома ее ожидали новые известия о преданности ей гвардейцев. Разумовский пришел доложить ей, что без нее пробрался к ним семеновский капитан, – тот самый капитан, который получил триста червонцев от принца Антона, – и объявил, что цесаревна может располагать его ротою и что он ручается за всех своих товарищей.
Она опять плакала, опять ломала в отчаянии руки и никак не могла решиться. Она не наследовала от отца своего энергии, в ней теперь, более чем когда-либо, сказывалась добрая, слабая женщина. Чем больше являлось у нее сторонников, готовых положить за нее жизнь свою, тем больше она ужасалась, тем больше представлялось ей несчастий, которых она может быть причиной.
Вот она узнала, что Нолькен уезжает в Швецию и просит принять его для прощальной аудиенции. Она приняла, конечно, и он стал ее уговаривать дать ему письменное обязательство, которое необходимо ему для того, чтобы он мог решительно говорить в Стокгольме.
Но она не давала этого обязательства, она говорила, что не помнит хорошенько требований Нолькена.
– Как же это? – заметил удивленный посланник. – Ведь копия, здесь описанная господином Лестоком, у вас, а подлинник ее и теперь со мною. Угодно – я сейчас же покажу вам его, и мы можем немедленно окончить дело! Вашему высочеству стоит подписать и приложить свою печать.
Но она отказалась. Она только уверяла Нолькена в своей благодарности Швеции и сказала ему, что если произойдут решительные действия со стороны Швеции, то и она немедленно начнет действовать решительно, тогда она оставит предосторожности, которые теперь необходимы. Она призналась, что гвардия за нее и что с этой стороны можно быть спокойным.
– Я буду действовать решительно, даю вам в этом слово, но только тогда, когда уверюсь, что нужно ожидать непременного успеха, когда мне будет ясна помощь со стороны Швеции; а теперь перестанемте говорить об этом. Я уверяю вас, что окружена со всех сторон врагами, и даже здесь есть люди, на которых я не могу положиться. Завтра я пришлю к вам Лестока.
Лесток действительно явился на другой день к Нолькену, но не привез письменного обязательства, привез только письмо Елизаветы к ее племяннику, принцу голштинскому.
Нолькен вышел из себя.
– Что же это, наконец, такое? – говорил он. – Я так на вас надеялся, а вы, очевидно, обманывали мое доверие – вы не передавали цесаревне всего того, что передавать обещали!..
Лесток начал оправдываться так же, как он оправдывался и перед Шетарди.
– Что же я могу сделать, – говорил он, – если цесаревна по нескольку дней на меня сердится каждый раз, как я упомяну ей о письменном обязательстве. К тому же я и не мог на этом настаивать уже потому, что вас могли схватить, несмотря на то что вы посланник, а в таком случае письменное обязательство, найденное в ваших бумагах, погубило бы и цесаревну, и всех нас.
Нолькен решился на последнее средство: предложил Лестоку хороший подарок.
Лесток почему-то вдруг оказался менее щепетильным: принял подарок, обещал приехать еще раз. Нолькен ждал его, ждал, да так и не дождался и выехал из Петербурга без письменного обязательства.
Прошло с месяц; из Швеции не было почти никаких известий.
Цесаревна все реже и реже выходила и выезжала из дому. Она боялась новой встречи с гвардейскими офицерами.
Принц Антон по-прежнему ежедневно выслушивал донесения своих шпионов с Остерманом, и тот уверял его, что скоро можно будет приступить к решительным действиям. Только вот теперь следует обождать немного, чем кончится натянутое положение со Швецией, да нужно еще устроить дела семейные. Теперь трогать правительницу слишком жестоко, она нездорова: скоро должна разрешиться от бремени. Что касается до цесаревны Елизаветы, то Остерман придумал верное средство избавиться от нее: в Петербург приехал брат принца Антона, принц Людвиг Вольфенбюттельский…
Через несколько дней правительница пригласила цесаревну и предложила ей выйти замуж за этого принца.
– Вам будет выплачиваться, сестрица, кроме приданого, назначенного русским принцессам, ежегодный пенсион в пятьдесят тысяч рублей; вам будут даны Ливония, Курляндия и Сенегалия…
Этими заманчивыми обещаниями думали прельстить Елизавету, но она отвечала, что всем давно известно ее решение никогда не выходить замуж и что она на это не может согласиться.
Правительница вышла из себя. От ласкового тона и родственных упрашиваний она перешла чуть не к угрозам.
Елизавета вернулась домой бледная, раздраженная, а на другой день уехала в деревню, чтобы только как-нибудь забыться, быть подальше от всех этих мучений и преследований.
VIII
Недолго пробыла цесаревна в деревне. Отдохнуть не удавалось. Тревожные мысли не уходили, страшно было в Петербурге, а тут, пожалуй, и еще страшнее, того и жди, упущение в делах выйдет, того и жди, нагрянет такая беда, которую можно было бы предотвратить своим присутствием.
И цесаревна вернулась в город. Из тишины деревенской снова окунулась в самую глубь тревожной придворной жизни. Друзья сейчас же явились с целым коробом новостей, всевозможных рассказов, сплетен, слухов, так что невозможно было догадаться, чему во всем этом следует верить, что ложь, а что правда. Несомненным было только одно: с каждой минутой приближающийся окончательный разрыв с Швецией.
Цесаревна явилась во дворец. Там все было тихо: все шептались, старались ходить чуть слышно – Анна Леопольдовна на днях разрешилась от бремени дочерью Екатериной.
Входя в апартаменты правительницы, Елизавета встретилась с Линаром. Он молча и даже как-то свысока поклонился ей и прошел мимо.
"Неужели у них уже дошло до того, что даже все приличия забываются? Неужели его принимают в постели?" – невольно подумала она.
Она пошла дальше. Ее сейчас же впустили к правительнице.
Анна Леопольдовна лежала, повязанная своим неизменным белым платочком; ее руку держала неизменная Юлиана.
Недалеко от кровати помещалась маленькая пышная колыбель, вокруг которой возилось несколько женщин.
Елизавета поздравила правительницу. Та приподнялась с подушек и поцеловалась с нею.
– Очень рада вас видеть, сестрица. А то я уже хотела посылать за вами; право, напрасно вы уехали в деревню; мы очень веселились… вот только теперь скука смертельная – уложили меня и вставать не позволяют… А я, право, совсем здорова… отлично себя чувствую. Девочка тоже ничего… Взгляните, она не спит теперь.
Цесаревна подошла к колыбели, разглядела крошечное создание, тихонько наклонилась над ним и осторожно, сдерживая дыхание, поцеловала маленькую ручку. Она очень любила детей, и вид новорождённого ребенка всегда поднимал в ней всю ее природную нежность.
Она невольно замешкалась над колыбелькой и невольно вздохнула. Ей пришло на мысль: что-то будет с этой крошечной девочкой? Какая судьба ее ожидает? Быть может, одним из первых сознательных чувств этого ребенка будет ненависть к ней… Зачем все так тяжело, так дурно устроено на свете? Зачем самый справедливый поступок влечет за собою зло неповинным? Зачем столько ненависти? Зачем люди не знают и никогда не узнают друг друга?
Цесаревна еще раз вздохнула и вернулась к Анне Леопольдовне.
Она заметила, как та сделала какой-то условный знак Юлиане. Юлиана сейчас же встала и вышла из комнаты.
Правительница заговорила любезно и ласково. Спрашивала, не нужно ли что-нибудь сестрице, и кончила тем, что снова намекнула на принца вольфенбюттельского.
Елизаветы вспыхнула и даже отдернула свою руку, которую держала правительница.
– Я думала, ваше высочество, – сказала она, – что этот разговор окончен между нами. Неужели вы считаете меня настолько легкомысленной, чтобы двадцать раз изменять свое решение? Не будемте говорить об этом.
– Это очень жаль, – сухо ответила Анна Леопольдовна. – Я надеялась, что в деревне вы обсудите все выгоды нашего предложения и его примете.
Елизавета даже ничего не возразила на это, сказала несколько незначительных фраз и поспешила откланяться.
Только что она вышла, как Юлиана вернулась к своему посту.
– Ну и что? – спросила она.
– Отказывается. И говорить не хочет даже! – раздраженным и злым голосом прошептала Анна Леопольдовна. – В самом деле, она начинает забирать себе много воли, думает, что так все и может делать по-своему. Но ведь если добром не хочет, так можно ее и принудить!
– Однако как же принудить? – заметила Юлиана. – Тоже раздражать очень нельзя – она не одна, за нею стоит довольно много народу, у нее есть заступники.
– Так что же нам делать? – почти закричала Анна Леопольдовна. – Неужели отказаться от этого плана? Ведь у всех были бы развязаны руки, если бы она согласилась выйти замуж…
– Да, конечно, но только действовать нужно не насилием, лучше попросить какого-нибудь ловкого человека уговорить ее.
– Кого же попросить?
– Да хоть Левенвольде, – ответила Юлиана. – Кстати, он здесь, приехал осведомиться о твоем здоровье.
– Ну и прекрасно, попроси его сюда ко мне.
– Сюда? – изумилась Юлиана. – Да ведь это сочтут совершенно неприличным.
– Напротив, – сказала Анна Леопольдовна. – Напротив, если я принимаю одного, то могу принимать и других, меньше будет разговоров.
– Пожалуй и так, – согласилась Юлиана и вышла звать Левенвольде.
Обер-гофмаршал очень изумился, что правительница принимает его в постели, и еще более изумился, когда узнал, чего она от него хочет. Он хорошо знал, что уговорить Елизавету, особенно ему, невозможно.