Вдруг она отшатнулась от него, блеснула перед ним глазами. Что-то мгновенно, как будто какая-то электрическая искра пробежала по ней…
Прошло несколько мгновений, они не говорили ни слова… Она ступила шаг вперед, положила ему на плечи руки и задыхающимся голосом, едва шевеля пересохшими губами, прошептала:
– Линар, увезите меня с собою… едем вместе! Никогда не вернемся сюда… забудем все… Там, где-нибудь, мы будем счастливы!
Ему показалось, что она сошла с ума. А она все не выпускала его и продолжала впиваться в него горящими глазами и шептала:
– Линар… одно слово… говорите!
– Успокойтесь, Юлиана, я не понимаю, что с вами!.. Что вы говорите?! Или вы смеетесь надо мною! Но зачем провожать меня такой шуткой?
– Шуткой! – отчаянно вскрикнула она и, пошатнувшись, без чувств упала на пол.
Ее крик услышали в соседних комнатах. Сбежались служанки и кое-как привели ее в чувство.
Линар, смущенный, начинавший понимать, в чем дело, но все еще не совсем верящий этой неожиданной для него догадке, стоял не шевелясь, пока не увидел, что она пришла в себя. Тогда он тихонько вышел из комнаты и поспешил к себе домой, где уже давно дожидался приготовленный для его путешествия поезд.
XI
Принц Антон и Остерман очень радовались отъезду Линара, думали, что теперь им станет свободнее и легче, что они успешнее начнут достигать исполнения своих планов.
Они побаивались Линара как человека далеко не глупого, энергичного и проницательного – с его отъездом они избавлялись от зорких глаз, следивших за их действиями.
Теперь, думали они, от внимания правительницы будет ускользать многое, что не могло ускользнуть от Линара. Принц Антон решил, что необходимо, пользуясь обстоятельствами, поторопить с днем торжества своего и устроить так, чтоб Линар никогда и не возвратился.
Но и принц Антон, и Остерман ошибались. Их дело не подвигалось ни на шаг, как ни старался, как ни хитрил и ни изловчался старый оракул. У них не составлялось партии, они оставались одинокими.
Только люди, жившие в последнее время вдали от Петербурга, продолжали считать Андрея Ивановича всемогущим и называть его царем всероссийским; те же, кто был поближе, кто принимал участие в дворцовой жизни, видели, что старый Остерман не только что не устроил себе твердого положения, но, напротив, с каждым днем все слабее и слабее держится. Конечно, он по-прежнему решает самые важные государственные дела, по-прежнему ему поручаются самые серьезные работы, но и только. Настоящей силы у него нет, потому что эта сила может произойти только из близких отношений к правительнице, а правительница не только не дружна с ним, но с каждым днем все более и более от него отстраняется. Она знает, ей давно это уже внушено и Линаром, и другими, что Остерман составляет теперь нечто нераздельное с ее мужем, и, конечно, она вследствие этого не может доверять ему.
Все, что есть русского, все это ненавидит Остерман; немецкая партия тоже от него отшатнулась и примыкает к правительнице и ее приближенным. И что всего страннее, что всего непонятнее, это то, что Остерман не совсем понимает свое положение, что он все еще надеется на возможность благополучного и скорого устройства дела принца Антона.
Между тем против Андрея Ивановича ведутся всякого рода интриги, мелкие заговоры даже со стороны таких людей, которых подозревать ему и в голову не приходит.
Андрей Иванович сидит в своем рабочем кабинете, пишет бумагу за бумагой. Потом принимает принца Антона, толкует с ним, строит планы, ободряет его. А в это время у архиерея Амвросия Юшкевича, занявшего в Синоде место покойного знаменитого Феофана Прокоповича, ведется оживленный разговор об Андрее Ивановиче.
Собеседник архиерея – действительный статский советник Темирязев.
Темирязев этот – человек не Бог знает какой и не Бог знает как способный; напротив того, совсем это робкий человек, думающий только о том, как бы самому удержаться, как бы не попасть в какую-нибудь неприятную историю, не нажить себе бед и хлопот в теперешнее тяжелое время, когда не знаешь, с кем дружить, от кого отдаляться.
Темирязев часто посещал архиерея, с которым знаком уже долгие годы. Сидят они теперь за скромным, но вкусным ужином и толкуют о делах политических, о начавшейся войне со шведами.
– А кто во всем виноват? – говорит архиерей. – Все он же – Остерман. Многие неправды творит в государстве купно с супругом правительницы… и война эта его же рук дело. Я на него многократно государыне говаривал, только ничего из этого не выходит. Невредим остается, ничто не льнет к нему…
– Да и манифест о правлении Анны Леопольдовны ведь тоже он сочинил, – замечает Темирязев.
– Как же, он, он, конечно! Он же и регенту помогал. Все, что ни творится, все от него исходит, а сам сух из воды выбирается…
Темирязев сделал глубокомысленную физиономию.
– Смотрите, преосвященный, вот вы говорите про регента, а ведь он регента сверстал с правительницей.
– Как так? Что ты? – оживился архиерей. – Это интересно! Постой, пойду принесу манифест…
И преосвященный с живостью, несвойственной его летам и положению, чуть не выбежал из комнаты и через несколько минут вернулся с манифестом.
– Покажи, ради Бога, в которой речи он сие сверстание учинил?
Темирязев раскрыл манифест, нашел место, прочел, и точно: вышло, что по смыслу манифеста Анна Леопольдовна должна править на том же основании, как и Бирон.
– Возьми вот перо, – сказал архиерей, – да поставь черту против этих слов, чтобы я не забыл, а то я что-то стал беспамятлив.
Темирязев провел черту.
– Ну, вот так, хорошо! – заметил архиерей. – Завтра же пойду с этим манифестом к государыне-правительнице и покажу ей, что все это подлинно Остермана дело.
Потолковав еще немного, Темирязев простился с Юшкевичем, а дня через два снова к нему заехал узнать, как идет это дело.
– Да что дело… идет дело, только не больно шибко, – ответил преосвященный. – Доносил я государыне обо всем: изволила сказать, что очень этим всем обижена, что право принцесс обошли. Только я ждал, что она будет говорить об Остермане, а она молчит, говорю тебе: не льнет к нему ничто, да и полно! Такую силу дали. Вот есть книга у нас – "Камень веры", чай, знаешь?
Темирязев кивнул головою.
– Ну, так вот эту книгу он взял да и запечатал, и сколько раз просил я государыню, чтобы распечатать приказала ту книгу, а до сих пор ничего не мог добиться. Мешает он мне, или сам, или через принца, да и как не мешать, посуди сам! Он нам всякие каверзы готов делать, потому мы ему противны: не нашего он закона. На все российское духовенство он, аки лев лютый, рыкает, безбожник! Только нет, так все это оставить невозможно. Скажи ты мне, знает ли тебя фрейлина Менгденова? Она в очень великой у государыни милости, через нее все можно оборудовать…
– Нет, не знает она меня, – ответил Темирязев.
– Ну, это все равно, а ты все же поди к ней, худого от этого не будет, – продолжал Амвросий, – поди к ней, не мешкая, и расскажи про манифест, про то, как сравнена великая княгиня с регентом, и ту речь покажи, что у меня отметил. И подкрепи ей, что все это дело Остермана; может, она будет великой княгине на него представлять и та нас не послушает, а ее послушает.
Темирязев задумался: не в его характере было в такие дела впутываться. Но он находился под влиянием Амвросия, и тот, наконец, так сумел уговорить его, что он решился повидаться с Юлианой и толковал только об одном, что нужно это сделать тайно, чтобы никто не мог проведать об этом свидании.
– Все это можно, – сказал архиерей, – я пошлю с тобой моего келейника, он тебе покажет крыльцо, откуда ты прямо можешь пройти к самой спальне фрейлины.
Так и сделали. Темирязев отправился со служанкой, и Юлиана, уже давно привыкшая ко всевозможным интригам, таинственности и неожиданным посещениям, немедленно приняла его.
Он был очень смущен неловкостью своего положения, начал заикаясь и со всевозможными отступлениями объяснять фрейлине, в чем дело.
Но она почти с первых же слов его перебила.
– У нас все это есть, мы все знаем, – сказала она, а затем и отправилась к правительнице.
Темирязев в смущении дожидался. Она вернулась через несколько минут и сказала ему, чтобы он сходил к Головкину и спросил его от имени Анны Леопольдовны: написал ли он то, что ему было приказано, и если написал, то привез бы. Сам же Темирязев должен был показать Головкину манифест и, выслушав, что на это скажет, вернуться обратно.
Робкий действительности статский советник, неожиданно попавший в деятели и заговорщики, и рад был бы от всего отказаться, вернуться преспокойно домой, но уже сделать это было невозможно, и он отправился к Головкину.
Тот взял манифест, прочел и сказал:
– Мы про это давно ведаем. Я государыне об этом доносил обстоятельно, а написано или нет то, что мне приказано, – так скажи ты фрейлине, что я сам завтра буду во дворце.
С этим ответом Темирязев направился к Юлиане.
Теми же таинственными путями вошел он в ее будуар и оторопел, перед ним очутилась не Юлиана, а сама правительница.
– Что с тобой говорил Михайло Гаврилович? – сразу спросила Анна Леопольдовна, почти не ответив на его поклон.
Темирязев передал ей слова Головкина.
– Мне не так досадно, – снова заговорила она, – что меня сверстали с регентом, досадно то, что право принцесс моих в наследстве обошли. Поди ты напиши таким манером, как пишутся манифесты, два: один в такой силе, что буде, волею Божию, государя не станет и братьев после него наследников не будет, то быть принцессам по старшинству. В другом манифесте напиши, что если таким же образом государя не станет, то чтобы наследницей быть мне.
Темирязев стоял ни жив ни мертв, весь даже похолодел от ужаса.
Вот к чему привели его эти дружеские беседы с архиереем. Потолковать за ужином о злостных действиях Остермана он мог, и даже с удовольствием, пожелать этому Остерману всего дурного тоже было делом нетрудным, но вдруг самому писать манифесты, да еще и не один, а два, – это уже совсем другое.
– Да как же я, ваше высочество, писать буду?! – прошептал он, не смея взглянуть на Анну Леопольдовну.
– Как писать будешь?! – воскликнула она. – А так, как всегда это пишется. Что же тут такого? Чего ты боишься? Ведь ты присягал государю, присягал, что будешь мне послушен?
– Присягал, – заикаясь, ответил Темирязев.
– Ну, так если присягал, то и помни присягу, поди и сделай, как я говорю тебе, а сделав, отдай фрейлине. Только никому, как есть никому не моги и заикнуться об этом, помни о голове своей! – закончила Анна Леопольдовна грозно и вышла из комнаты.
Темирязев стал было дожидаться Юлианы, чтобы как-нибудь выпутаться из этого затруднительного положения, упросить ее, чтобы с него снято было такое неожиданное и тяжкое поручение.
Но сколько он ни ждал, фрейлина не показывалась.
Наконец он вышел из дворца и направился к себе, решительно не зная, как будет писать эти манифесты. Сам он манифестов ни за что писать не сумеет, следовательно, нужно обратиться к какому-нибудь способному на то человеку.
Он, недолго рассуждая, свернул в сторону, отправился к секретарю иностранной коллегии Познякову и, предварительно взяв с него самые страшные клятвы в сохранении тайны, рассказал ему, в чем дело, и умолял выручить его, ради Бога.
– Что же тут делать! – отвечал Позняков. – Не робей, нынче много непорядков происходит. Да коли это приказано от правительницы, то сделать надобно.
– Сделай ты, напиши, пожалуйста! – упрашивал Темирязев.
– Хорошо, для друга готов, напишу вчерне и завезу к тебе.
Позняков сдержал слово: в ту же ночь приехал с манифестами, а Темирязев немедленно отвез их Юлиане.
Этим покуда роль его и кончилась.
Правительница оставила манифесты у себя, на другой день призвала Остермана и спросила его, каким образом случилось, что в учреждении о наследстве не упомянуто о принцессах, которые всегда бывают в России наследницами за неимением принцев?
И спросила это она таким тоном, по которому Остерман должен был сразу заключить, что она считает его главным виновником этого обидного для нее упущения.
– Это нужно исправить, – продолжала правительница, – да, непременно подумайте, как бы это исправить! Вон уже приходил ко мне Темирязев и объявил, что об этом и в народе толкуют.
Остерман сказал, что подумает, и на другой день прислал Анне Леопольдовне письмо такого содержания:
"Понеже то известное дело важно, то не прикажете ли о том с другими посоветовать, а именно с князем Черкасским и архиереем новгородским".
Правительница ответила ему тоже письменно, что, кроме этих лиц, надо призвать к совещанию и графа Головкина, потому что это дело от него происходит.
Остерман послал за Головкиным. Они потолковали и решили собраться снова вместе с Черкасским и Амвросием Юшкевичем.
Но неожиданно и быстро надвигавшиеся события помешали им исправить это "упущение в манифесте"…
Война со шведами продолжалась и началась для русских успешно: шведы разбиты были при Вильманштранде.
Во дворце ликовали. Приверженцы Елизаветы опустили головы, и сама она впала в тяжкое раздумье.
– Что же это за союзники! – говорила она своим приближенным. – Что же это нам за помощь! Нолькен обманул, ровно ничего не сделал, что обещал, – герцога голштинского нет при шведской армии, нет манифеста, что шведы действуют в пользу потомства Петра Великого. А без этого манифеста, конечно, наши будут идти вперед и побеждать…
Елизавета послала Лестока к маркизу де ла Шетарди узнать от него все подробности о вильманштрандской битве.
Шетарди отвечал, что тревожиться пока нечего и уж вовсе не следует приходить в отчаяние от первой неудачи. Шведов было мало, и к тому же весьма трудно сделать сразу все, что было условлено с Нолькеном.
– Пусть лучше принцесса сама действует теперь энергично, – сказал Шетарди Лестоку.
– Мы не спим, – ответил на это Лесток, – но одни, сами собою, ничего не в силах сделать без помощи Швеции. Нужно, чтобы толчок был дан русскому народу. Устройте так, чтобы был издан манифест. Попросите короля убедить Швецию, чтобы в ее войске явился герцог голштинский. Прощаясь с офицерами и солдатами, отправляющимися в Финляндию, принцесса уверяла их, что герцог будет в войске, и упрашивала, чтобы не убивали, по крайней мере, ее племянника. Если б вы знали, как это было принято офицерами и солдатами!
И вдруг теперь они узнают, что герцога Петра нет, что перед ними только неприятель!
Шетарди обещал, не откладывая, исполнить все по желанию Елизаветы и в то же время замышлял относительно нее и еще одно дело.
Ему поручили из Версаля предложить ей в женихи принца Конти.
Шетарди приехал толковать с цесаревной об этом браке.
– Вы должны быть уверены, – отвечала ему Елизавета, – что я не выйду замуж и не могу слушать подобного предложения уже даже потому, что, с моей стороны, было бы очень неблагоразумно обижать правительницу и ее мужа, я только что отвергла довольно глупое предложение, сделанное мне братом принца Антона. Я удивляюсь, право, как наконец не надоест всем до сих пор предлагать мне женихов. Вот и женой персидского шаха хотят меня сделать, но я смотрю на все эти предложения как на не ведущие ни к чему и обидные для меня шутки.
После таких слов, конечно, Шетарди не мог ничего прибавить и поспешил вернуться к себе, чтобы сообщить о неуспехах этого дела двору своему.
Вообще, положение маркиза день ото дня становилось все затруднительнее: все на него косились, избегали разговоров с ним, многие едва кланялись. Появляясь во дворце, он испытывал большую неловкость, видя, что все, начиная с правительницы, тяготятся его присутствием и если до сих пор еще не позволяют себе с ним дерзостей, то единственно только вследствие его общественного положения.
Действительно, Остерман в одно из последних свиданий своих с правительницей объявил ей о необходимости удаления Шетарди, и Анна Леопольдовна нисколько не возражала против этого.
Остерман тотчас же написал русскому послу во Франции, Кантемиру.
"Поступки Шетарди, – писал он, – так явно недоброжелательны, что мы имеем полную причину желать его отозвания отсюда. Только это нужно исходатайствовать таким образом, чтобы французское министерство, при нынешнем своем счастии и без того ни на кого не смотрящее, не получило повода к преждевременному разорению с нами дипломатических сношений и к сложению вины на нас. Поэтому надобно поступить в этом деле, смотря по тамошней склонности министерскому нраву и обращению дел, и притом на ваше благорассуждение оставляю, не можете ли через то благосклонное к вам лицо, о котором в реляциях своих упоминаете, тамошнему министерству между прочим искусно внушить, что поступки Шетарди и интриги совершенно открылись, и потому он для французских интересов здесь более уже не может желать с ним знакомства, все избегают его, как только можно, без явного озлобления".
Результат этого письма так же опоздал, как и манифест о правах на российский престол еще не родившихся сыновей и дочерей Анны Леопольдовны.