Она обращала безнадежные взоры на своего друга Юлиану. Но Юлиана была далеко от нее и вообще ни в чем не могла помочь ей.
Принц Антон тоже сознавал себя до конца оскорбленным. Он даже забыл о своей робости. Он был возмущен. Он чувствовал находившее на него бешенство. Ему хотелось броситься к Бирону и просто-напросто его ударить.
Анна Леопольдовна заметила и поняла его состояние. Она знала, что, несмотря на всю свою робость и бесхарактерность, на него находили иногда минуты, когда он делался смелым. Она видела, что пришла теперь именно такая минута и что вот, того и гляди, он позволит себе что-нибудь невозможное и вечер кончится ужасным скандалом, может быть, окончательной их гибелью.
От всех этих мыслей бедной принцессе чуть не сделалось дурно.
VIII
Герцогиня курляндская наконец вполне насладилась своим величием; все приглашенные были уже в сборе и перецеловали у нее руки. Так как она уже успела показать себя принцессе брауншвейгской, то и решилась покинуть свой трон.
Она медленно приподнялась и поплыла через приемную в другие комнаты.
Гости вышли из неподвижности. Раздались наконец громкие фразы; общество несколько оживилось.
Бирон дружелюбно взял под руку Бестужева и прошел с ним в кабинет.
– Ну что, вот видите, как я их сегодня отделал? Не могли же иностранцы этого не заметить! – шепнул он ему дорогой.
Бестужеву хотелось сказать, что очень-то пересаливать все же не следует: не ровен час опять, пожалуй, что-нибудь может зацепиться, но он взглянул на самодовольное, так и сиявшее чванством лицо регента и не сказал ничего.
Был еще один человек, который внимательно наблюдал теперь за регентом. Этот человек был фельдмаршал Миних.
Он поглядел вслед удалявшимся регенту и Бестужеву и подошел к принцессе Анне Леопольдовне. Теперь она одна оставалась в приемной вместе с Юлианой.
Она была так взволнована и так слаба, что даже не могла подняться с места. Она с большим трудом удерживала слезы.
– Что с вами, принцесса? – спросил Миних. – Вы, кажется, нездоровы сегодня?!
– Нет, я здорова! – подняла она на него глаза, наполненные слезами. – Я здорова, но разве вы не видели, до чего здесь доходят? За что меня оскорбляют? Что я им сделала?
В дверях оказалась маленькая Гедвига Бирон. За нею следовал маркиз де ла Шетарди, шведский посланник Нолькен, князь Черкасский.
Маркиз что-то, верно, очень любезное и веселое говорил Гедвиге. Она улыбалась и отшучивалась.
Миних быстро взглянул на Юлиану, показал ей глазами по направлению вошедших, шепнул: "Теперь нельзя", – и быстро вышел из комнаты.
Он пошел по залам с видом рассеянного и скучающего человека, но в то же время внимательно прислушивался ко всякому разговору.
Фельдмаршал Миних теперь уже был совсем старик, но его высокая, стройная фигура была крепка по-прежнему. Он, очевидно, немало времени проводил перед зеркалом и желал так же удачно воевать с временем, как воевал с врагами России.
Издавна, возвращаясь ко двору после удачных походов, он любил, чтобы к его репутации храброго воина и знаменитого полководца присоединялась и репутация светского, привлекательного человека.
На придворных балах он постоянно являлся разряженным и раздушенным, приглашал на танцы самых красивых дам, ухаживал, любил целовать хорошенькие ручки и говорить комплименты. Его лицо при этом расплывалось в сладких улыбках, и, глядя на него, трудно было себе представить, что это тот самый человек, который на войне отличался и смелостью и жестокостью.
Но кроме грома сражений, кроме целования хорошеньких ручек, у фельдмаршала была еще одна страсть: непомерное честолюбие. Ему мало было заслуженной славы героя и полководца, ему нужна была слава государственного человека, первое место в России.
Если он способствовал Бирону в доставлении ему регентства, но именно потому, что надеялся играть при таком неспособном правителе первенствующую роль. Он думал, что Бирон сейчас же предоставит ему звание генералиссимуса всех военных сил империи, сухопутных и морских, но Бирон и не подумал это делать.
Бирон давно уж боялся Миниха и ясно соображал, что нужно, по возможности, оттеснять такого опасного соперника. Смелые, энергичные, талантливые люди ему были не нужны.
Ко всему этому присоединилась еще ссора Миниха с братом регента, и, наконец, в последние дни фельдмаршал ясно понял, что ждать ему теперь нечего и что, следовательно, ему необходимо все переделать. И он уже не задумывался над тем, как он все переделает. Он был не из тех людей, которые способны несколько раз решаться и отказываться от своих планов. Пришла благая мысль, осознана необходимость действовать – нельзя терять ни минуты.
"Я не буду так глуп, как ты, – мысленно обратился Миних к Бирону, – не стану, как ты, добиваться для себя регентства. Ты подумал, что можно забрать власть в руки и удерживать ее без всякой поддержки, что можно распоряжаться в стране, где тебя ненавидит народ и все окружающие без исключения. Нет, я буду управлять страною, но поддерживаемый благодарностью тех, кого освобожу от тебя. Ты вот собрал нас всех для того, чтобы поломаться перед нами, чтоб публично втоптать в грязь отца и мать того ребенка, которого ты называешь своим императором. Ты и ломаешься! Ты и бесчинствуешь! И где же тебе видеть, что ни одного нет человека в этих залах, кто бы заступился за тебя хоть одним словом, когда придет твоя трудная минута! Что же, торжествуй, слепой крот! Гляди на меня и думай, что я друг твой! Нет, другом ты меня не считаешь, так думай, что я бессильный старик и что тебе меня нечего бояться".
И точно, Бирон в эту минуту глядел на Миниха, но, конечно, не мог прочитать его мыслей.
Однако какое-то неуловимое, неожиданное чувство мелькнуло в душе регента. Он проходил из залы в залу. Все, перед кем он ни останавливался, невольно как-то вытягивались, обдергивались и склонялись перед ним. Но это его не удовлетворяло.
Ему казалось, что все же чего-то недостает в этом всеобщем почтении, и опять неясное опасение шевельнулось в нем. Точно ли все улажено? Точно ли навсегда почва тверда под ногами? Ему на глаза попалась фигура принца Антона.
Вот принц подходит к одному посланнику, потом к другому. Что-то оживленно говорит им. "Это он на меня жалуется!" – в бешенстве подумал Бирон.
"Вот, вот, так и есть! Он сегодня что-то смотрит совсем не так робко и растерянно, как тогда, в чрезвычайном заседании. Он ободрился, значит, есть же кто-нибудь, кто его ободряет! Значит, есть же что-нибудь, на что он надеется".
Снова ярость и бешенство затуманили голову Бирона.
На него находил один из тех припадков, которым он все чаще и чаще стал предаваться в последнее время и с которыми никогда не боролся. Он терял всякое соображение.
Ему вовсе не нужна была и не входила в его расчеты публичная ссора с принцем брауншвейгским, но он теперь почему-то прямо пошел на него, нарочно зацепил его и не извинился.
Принц невольным движением отшатнулся и нервно схватился за эфес своей шпаги.
Багровая краска ударила в лицо Бирона. Он повернулся к принцу, остановился перед ним со всеми признаками сильного бешенства и громко, на всю залу крикнул:
– А! Так вы уже и за шпагу хватаетесь! Что ж, я готов и этим путем с вами разделаться, если вы хотите!
Все онемели от неожиданности этой сцены. Анна Леопольдовна, вошедшая в эту минуту в залу, слабо крикнула и с ужасом глядела на Бирона.
– Я вовсе не угрожал вам шпагой, – отвечал принц Антон, позабывший всю свою робость от этого нового оскорбления, – но вы сделали мне дерзость, вы толкнули меня и не извинились.
– И не думал толкать вас, даже и не видел, что вы тут, – кричал Бирон, – и извиняться мне перед вами нечего! А! Вот как вы теперь! Я думал, вы раскаялись, я думал, вы оставили ваши преступные замыслы, но, видно, на вас ничего не действует. Видно, меры кротости не для вас! Так не беспокойтесь, вы не найдете себе защитников. Все знают, что вы и ваша супруга называете русских канальями, что вы хотели всех генералов и министров арестовать и побросать в воду. Никто не позволит вам бесчинствовать в России, и если вы думаете, что нас мало, чтоб заступиться за честь русского народа, так погодите, скоро приедет еще новый заступник, родной внук Петра Великого, принц голштинский. Он отучит вас называть русских канальями!
Еще с первых же бешеных слов Бирона все поспешили незаметно выйти из залы, чтобы потом не попасться ему на глаза, чтоб не оказаться во что-нибудь замешанными.
Одна принцесса Анна упала бессильно в кресло да так и осталась, заливаясь слезами.
Принц Антон, бледный и снова трепетавший, стоял перед Бироном. Он хотел говорить, хотел возражать, защищаться, возмущаться этому новому, ничем не вызванному оскорблению, но при бешеной фразе Бирона о принце голштинском снова растерялся и не мог уже говорить ничего. Бирон наконец излил свою злобу. Он вдруг замолчал и почти выбежал из залы.
Он кинулся к себе в кабинет, заперся и велел никого не впускать.
Теперь он уже сознавал, какую глупость сделал, сознавал, что все это было не нужно, что все это может быть только для него вредно, а это еще больше его раздражало и выводило из терпенья.
Ему захотелось теперь выбежать опять туда, в приемные комнаты, разбранить всех, без исключения, и всех выгнать. Он едва удержался от этого.
Какая-то тоска непонятная, тоска дурного предчувствия захватила его. Неясные, неопределенные, но страшные мысли стучались в голову, так что, наконец, стала кружиться голова. Ему мерещилось что-то длинное, бесформенное, что враги его уже торжествуют, что он пал и над ним издеваются, его с презрением топчут те самые люди, над которыми, несколько минут перед тем, он так издевался, которые казались ему такими ничтожными, такими безвредными. И это сознание, это ощущение было так мучительно, что он все бледнел и трясся, как в лихорадке.
Наконец, он сделал над собою усилие и очнулся.
"Что же это я, с ума схожу? – подумал он. – К чему все это? Что это мне показалось? Какой вздор! Какая бессмыслица! Ведь ничего такого нет и быть не может, и именно теперь быть не может! Я все распутал! Я сильнее, чем когда-либо! Никто со мной не справится: некому!"
Он успокаивал себя, он смеялся над своими больными грезами, а между тем все та же беспричинная тоска, то же тяжелое предчувствие давило его: они оказывались сильнее действительности, бывшей перед его глазами.
Когда Бирон выбежал в бешенстве из залы, принц Антон подошел к жене.
Она остановила свои слезы и взглянула на него страшным взглядом, в котором почудилось ему просто отвращение.
– Что вы опять наделали? – сказала она. – Разве вы не давали мне слова, что будете вести себя как следует? Что это за наказанье!..
Бедный принц заломил в отчаянии руки.
– Ach, mein Gott! Mein Gott! – глухим голосом прошептал он. – Это такая жизнь, что остается только покончить как-нибудь с собою! Вы-то чего на меня? Вы думаете, что я что-нибудь сделал, что я сказал ему хоть одно слово? Ровно ничего. Он же толкнул меня. Я даже и за шпагу-то схватился вовсе не для того, чтобы пригрозить ему, так схватился. Да и, наконец, разве возможно выносить подобные оскорбления? Я не могу! Я не могу!..
Невольные, мучительные слезы показались на глазах принца.
Он был действительно жалок в эту минуту.
– Успокойтесь, принц! – раздался над ними тихий голос.
Они взглянули. Возле них стояла высокая фигура фельдмаршала Миниха.
– Ах! Теперь вовсе не до утешений! – раздражительно махнул рукою принц Антон. – Хорошо вам говорить "успокойтесь" – вас никто не оскорбляет! Да и с чего вы нас утешать вздумали? Сами делали его регентом, сами хотели нашего унижения! Принцесса! – обратился он к жене. – Я не могу здесь больше оставаться, я уезжаю.
– И я тоже! – прошептала она.
Но он ее не слушал, он быстро уходил.
Она поднялась, чтобы идти за ним.
– Погодите! – сказал ей Миних. – Принц раздражен, принц ничего понять не хочет, я не могу говорить с ним. К тому же я хочу именно говорить с вами. Я понимаю, что дела не могут оставаться в таком виде. Нужно предпринять что-нибудь решительное. Положитесь на меня! Теперь, конечно, здесь рассуждать невозможно, могут услышать, помешать нам. Вообще не надо показывать вида, что между нами есть что-нибудь общее. Завтра я буду у вас, принцесса. Потерпите несколько часов, успокойтесь! Я вам ручаюсь, что у меня есть средство помочь вам, и я помогу! Вот вам мое слово – слово солдата, на которое вы можете положиться.
Анна Леопольдовна взглянула на фельдмаршала.
Он говорил так серьезно. В его лице выражалось столько искренности! Она была так несчастна, ей так нужно было получить хоть какую-нибудь надежду, хоть кому-нибудь довериться, и она доверилась Миниху. Крепко сжала она его руку и поспешила вслед за мужем.
Миних огляделся, никого нет.
Но он не заметил, что в то время, как он доканчивал свою фразу и как Анна Леопольдовна жала его руку, на пороге залы показалась цесаревна Елизавета.
Она остановилась в дверях, постояла несколько секунд и скрылась.
"А, – подумала она, – значит, дело уже началось. Так вот кто дельцом оказывается: старый фельдмаршал! Что же, он хорошо все обделает, он на это мастер! Пожалуй, что он единственный человек, которому бы я доверилась, если бы он пришел ко мне. Но не ко мне он пришел! Он забыл о моем существовании даже! Он забыл… но я этого не забуду! Когда-нибудь он, может быть, раскается, что позабыл обо мне, а теперь пусть возводит брауншвейгских, хорошо, так лучше! Все делается к лучшему! Да, к лучшему! Значит, вот я теперь скоро освобожусь и от этого!.."
Она взглянула на входившего и, очевидно, направлявшегося к ней принца курляндского, Петра.
"Невыносимо, да и опасно было бы долго тянуть эту комедию. Фельдмаршал, хоть вы и позабыли обо мне, но все же огромную услугу мне оказываете!"
Петр Бирон был уже возле нее.
Он весь вечер этот, по приказанию отца, ухаживал за нею.
Она сделала все, чтобы быть с ним любезной, но многого это ей стоило.
Она знала, сколько пристальных и насмешливых глаз глядит на нее. Она знала, что многие отлично понимают истинный смысл этих любезных разговоров позабытой, приниженной цесаревны с шестнадцатилетним сыном регента и, наверное, многие воображают, что это она сама задумала такое дело и, во всяком случае, рада этому.
Действительно, все заметили ухаживания принца Петра.
Маркиз де ла Шетарди многозначительно шепнул Нолькену:
– Посмотрите, кажется, принцесса Елизавета нас с вами уже находит слишком старыми людьми, она отдает предпочтение этому юноше.
– Нет, она слишком умна для этого, – ответил Нолькен, – она очень умна и гораздо хитрее, чем я думал сначала! Наверно, она ведет ловкую игру, только жаль, что нас не принимают в игру эту.
Бессмысленный вечер Бирона совершенно расстроился.
Сам он не выходил больше из кабинета, да и герцогиня курляндская громко сказала, что у нее очень болит голова сегодня.
Через полчаса все гости уже разъехались с темным сознанием какой-то приближающейся катастрофы. Кто был повнимательнее и ясно видел, те думали:
"Если он сам не знает, что делает, если его поступками начинает руководить одно какое-то безумие, значит, скоро конец ему!" И все радовались этому скорому концу и только рассчитывали теперь свои собственные шансы.
Мало-помалу Летний дворец погрузился в тишину. По опустевшим темным залам бродила только какая-то тень. Эта тень была "девка дура арапка", которой не спалось.
Она переходила из комнаты в комнату, останавливалась перед зеркалами, всматривалась в свое черное, едва освещенное лунным светом лицо, делала себе самой ужасные гримасы и по временам хохотала. И ей что-то не по себе было весь этот вечер, – может быть, и она предчувствовала близкую бурю.
IX
На следующее утро Анна Леопольдовна проснулась довольно рано и даже решилась одеться. Она с нетерпением и замиранием сердца ждала Миниха.
Чем больше думала она о своем положении, тем оно представлялось ей безнадежнее, и, кажется, не будь с ней Юлианы, всегда умевшей вовремя поддержать ее, она дошла бы до отчаяния.
Принц, не спавший всю ночь и не имевший никакой поддержки, уже давно дошел до отчаяния.
Он рано утром хотел было съездить к Остерману, посоветоваться с ним, даже велел заложить себе экипаж, но сейчас же и раздумал. Ему страшно было теперь выехать из дворца – все казалось, вот, вот возьмут и арестуют, и при всем народе!
Он направился было в комнаты жены потолковать с нею, но она его не впустила. Тогда он снова вернулся в свой кабинет, заперся, стал думать, думать – и мысли приходили ему все такие страшные, такие печальные, что, наконец, он не выдержал и всплакнул.
Он уже не думал о свержении Бирона, не желал для себя ничего, ему хотелось только как бы нибудь вырваться отсюда, уехать обратно к себе домой и вздохнуть на свободе.
И если б ему сказали теперь, что его ожидает только одно изгнание, он бы положительно обрадовался. "Но нет! Нет, не выпустит он меня! – отчаянно думал бедный принц. – Что ж он выдумает? Что он с нами сделает?"
А в это время у подъезда Зимнего дворца остановилась карета фельдмаршала. За этой каретой была и другая, в ней сидело несколько человек кадет.
Миних и кадеты были немедленно допущены к Анне Леопольдовне.
Миних представил кадет принцессе.
– Вы хотели выбрать себе пажей, ваше высочество, – сказал он, – так вот соблаговолите взглянуть на этих юношей; может быть, кто-нибудь из них и удостоится чести служить вам.
Принцесса подняла глаза на мальчиков.
Все они были, как на подбор, красивые, прекрасно сложенные, с живыми глазами и здоровым румянцем на щеках.
Анна Леопольдовна на мгновение задумалась:
"Но разве не насмешка это? Ей приводят выбирать пажей, а завтра, быть может, ее самое с позором выгонят из дворца этого!"
И более чем когда-либо ей показалась страшною мысль удалиться отсюда, от всего блеска, который ее окружает.
Вдруг ей, постоянно убегавшей от блеска и общества, страстно захотелось видеть себя на первом месте, окруженною блестящей свитой. Ведь она имеет на это право!
Все так и должно быть! Неужели нет никакой возможности уничтожить ее злодеев? Вчера Миних говорил с таким участием и прямо выразил, что может помочь ей. А если в самом деле поможет? Что-то он будет ей говорить? Чем кончится это свидание? Вот он теперь воспользовался предлогом представления этих кадет, чтоб быть у ней, чтоб говорить с ней! О! Дай Бог, чтоб все хорошо кончилось! Надо спасти себя, надо непременно, тем более что еще сегодня утром Юлиана Менгден принесла ей известие о том, что письмо ее к Линару вручено надежному человеку и наверное в скором времени будет доставлено по назначению. Линар приедет! Новая жизнь начнется… Да!.. Она начнется – она должна начаться!