Кулеш дотащился до синей глади, примочил голову, освежил замирающие глаза - окрепнет, может… Замутилось в голове старой, всему покорной. Стал Кулеш на колени… Моря ли испить вздумал? морю ли поклониться на прощанье?.. Качнулось к нему все море, его качнуло… и повалился он набок. И пошел-пополз боком, как ходят крабы, головастый, сизый… Тянуло его к дому, скорей к дому… А далеко до дома!
Спрашивали его встречные - свои трудовые люди:
- Ты что, Кулеш… ай пьяный?..
Смотрел на встречных Кулеш, мутный, пьяный от своей жизни, от своей красной жизни. Чуть лопотал, губами:
- На ноги… поставьте… иду… до дому…
Его поставили на ноги, и он опять зацарапался - до дому. У пустой пристани взяли его какие-то, доволокли до моста, до речушки…
- Сам… теперь… - выдохнул Кулеш последнее свое слово, признал родную свою, Сухую балку.
Сам теперь!..
Пошел твердо. Доткнулся до долгого забора, привалился. Закинулся головой, протяжно вздохнул… и помер. Тихо помер. Так падает лист отживший.
Хорошо на миндальном дереве. Море - стена стеной, синяя стена - в небо. На славный Стамбул дорога, где грузчики завтракают сардинками, швыряют в море недоеденные куски… Кружится голова от синей стены, бескрайней… Так, находит. Надо держаться крепче.
Виден мне с высокого миндаля беленький городок, рыжие, выжженные холмы, кипарисы, камни… и там, вся из стекла, будто дворец хрустальный, - кладбищенская часовня… И там-то теперь Кулеш. Только-только сидел под этим миндальным деревом, рассказывал про борщок с сальцем - и занесло его в гроб хрустальный! Ну и прозвище у него - Кулеш! Отметила его жизнь-чудачка: Кулеш - умер от голода! Полеживает теперь, уважаемый мастер, в хрустальном чуде. Что за глупое человечество! Понаставило хрустальных дворцов по кладбищам, золотыми крестами увенчало… Или уж хлеба с избытком было? Вот и… проторговалось, и человека похоронить не может!
Пятый день лежит Кулеш в человечьей теплице. Все ждет отправки: не может добиться ямы. Не один лежит, а с Гвоздиковым, портным, приятелем; живого, третьего, поджидают. Оба постаивали - шумели на митингах, требовали себе именья. Под народное право все забрали: забрали и винные подвалы - хоть купайся, забрали сады и табаки, и дачи. Куда девали?! Провалились и горы сала, и овечьи отары, и подвалы, и лошади, и люди… И ямы нету?!
Шипит раздутый Кулеш в теплице: я-а-а… мы-ы-ы…
Говорит Кулешу пьяница, старик сторож:
- Постой-погоди, товарищ… надо дело по правде делать! Закапывать тебя!.. Верно, надо. A то от тебя житья не будет… горой раздуло, шипишь… А ты меня накормил-напоил? Один-разъединый я про всех про вас, сволочей проклятых! Да где ж это видано, чтобы рабочий человек… ни пимши - ни жрамши… у камне могилу рыл?.. По-стой… Нонче право мое такое… усенародное!.. сам ты могилки себе загодя не вырыл… а пайка мне не полагается… поди-кась, поговори с товарищами… они, мать их… все начистоту докажут! Ну и… должен я поснять с тебя хочь покров-саван и на базар оттащить… Хлебушка… плохо-плохо, а хвунтика два… должен добыть?.. да винца, для поминка… мотыжка чтоб веселей ходила… А с тебя, черт… и поснять-то нечего, окромя портков рваных!.. Вот ты и потерпи маленько. Вот которого сволокут в параде, тогда… за канпанию и свалю, в комунную…
И лежит раздутый Кулеш в хрустальном дворце - ждет свиты.
Рядышком с ним лежит портной Гвоздиков, по прозванию - Шест-Глиста, укромно скончавшийся за замкнутою дверкой убогого жилища. Рассказывала Рыбачиха:
- Никто и не приметил. Хозяева-татары носом только учуяли… А уж он в отделке! Лежит третий день, весь-то в мухах!.. Зеленые такие… панихидку над ним поют…
Веселая панихида… И портной выкупа не принес. Пришел во дворец хрустальный в драных подштанниках, за которые не дадут на базаре и орешка.
Спи, старый Кулеш… глупый Кулеш, разинутым ртом ловивший неведомое тебе "усенародное право"! Обернули тебя хваткие ловкачи, швырнули… Не будут они под мухами, на солнце!
И ты, неведомый никому, Шест-Глиста! И вы, миллионами сгинувшие под землю голодным ртом… - про вас история не напишет. О вас ли пишут историю? Нет истории никакого дела до пустырей, до берегов рек пустынных, до мусорных ям и логовищ, до девчонок русских, меняющих детское тело на картошку! Нет ей никакого дела до пустяков. Великими занята делами-подвигами, что над этими пустяками мчатся! Напишет она о тех, что по радио говорят с миром, принимают парады на площадях, приглашаются на конгрессы, в пристойных фраках от лондонского портного, не от тебя, Шест-Глиста! - и именем вас, погибших, решают судьбу погибающего потомства. Тысячи перьев скрипят приятное для их уха - продажных и лживых перьев, - глушат косноязычные ваши стоны. Ездят они в бесшумных автомобилях, летают на кораблях воздушных… Тысячи мастеров запечатлевают картины их "отхода" - на экранах, тысячи лживых и рабских перьев задребезжат, воспевая хвалу - Великому! Тысячи венков красных понесут рабы к подножию колесницы. Миллионы рваного люда, согнанного с работ, пропоют о "любви беззаветной к народу", трубы будут играть торжественно, и красные флаги снова застелют глаза вам лестью - вождя своего хороните!
Спи же с миром, глупый, успокоившийся Кулеш! Не одного тебя обманули громкие слова лжи и лести. Миллионы таких обмануты, и миллионы еще обманут…
А ведь ты не дурак, Кулеш! Перед ямой-то и ты понял. Перестали приезжать за тобою на лошади и поить портвейном… но ты все же надеялся хоть на хлеб. Кричали тебе хваткие ловкачи:
- Завалим трудящихся хлебом! Советская власть такие построила лектрические еропланы… каждый по пять тыщ пудов может! Весь Крым завалим!..
Закрыли тебе глаза - на кровь, крепко забили уши. И орал ты весело, как мальчишка:
- Ай да наши! родная власть!..
Недели прошли и месяцы… Не прилетали аэропланы. Гнали твоих девчонок комиссары - нет хлеба! На матерей орали:
- Ну, и что же?! Ребята ваши! ну, и швыряйте в море!..
Спрашивал я тебя: - А что же, Кулеш, ваши… аэропланы?
Ощеривал ты голодные зубы, синеющие десны, в ниточку узил мертвеющие губы и находил верное теперь, свое слово:
- Опасаются опущаться… Го-ры… а то - море… Крушения опасаются!
И жутко было твое лицо.
Нет, ты не дурак, Кулеш… Ты - простак.
"Жил-был у бабушки серенький козлик"
Внизу обобрано - надо забираться выше.
С высоты миндаля мне видно, как через вытоптанный коровами виноградник идет от дачи - Тихая Пристань - близорукая учительница Прибытко, с пустым мешком за плечами, пощелкивает дощечками на ногах. Идет на промысел. Она - человек стойкий. У ней двое ребятишек-голоножек - Вадик и Кольдик. Ее мужа убили в Ялте, но она не знает: не уехал ли на корабле в Европу? Пусть не знает. При ней и неутомимая мать-старушка, сухенькая, подвижная Марина Семеновна, - с зари до зари воюет на земле с солнцем: отбивает у солнца огородик.
Я хочу отойти от кружащей меня тоски пустыни. Я хочу перенестись в прошлое, когда люди ладили с солнцем, творили сады в пустыне…
Тихая Пристань…
Пустырь был на этом месте - колючка, камень. Приехал старик чудак, отставной исправник, любитель роз и покоя, сказал - да будет! - и выбил-таки из камня чудесное "розовое царство". Да, исправник. Они тоже - немножко люди. Все, что у него было в кармане и в голове, отдал земле сухой, и вот, к концу его жизни, она подарила ему свою улыбку - Тихую Пристань. С зари до зари возился старик с лопатами и мотыгами, с гравием и бетоном, с водой и солнцем; сажал, прививал и строил, кричал с рабочими, которые воровали у него гвозди и даже камень, тысячу раз грозился все бросить и не бросал, исполосовал сердце, но… дождался: сел на веранде, закурил крученку, полюбовался - все хорошо зело! И помер. И хорошо сделал, вовремя: выволочили бы его, старика, из розового сада - а собака-исправник! - и прикончили бы в подвале или овраге.
Погибает "розовое царство". Задичали, заглохли, посохли розы. Полезли из-под корней дикие побеги. Треснуло и осело днище громадного водоема. Посохли сливы, и вишни, и грецкие орехи, и "кальвили"; заржавели-задичали забытые персидские деревья. Треснули трубы водоводов, заросли хрусткие дорожки, полез бурьян в виноградник, сели репейники и крапивы в клумбы - задушили нежную землянику. Плющи завили деревья. Выползла из дубовых тысячелетних пней кудрявящаяся поросль, держи-дерево дружно с грабом давит и напирает, высасывает соки; гнездится садовая нечисть, плетет коконы; опутывает и точит - сверлит. Голубой цикорий и морковник заполонил луговинки, перекати-поле забрало скаты, и ленивые желтобрюхи нежатся на ступенях каменных лесенок. Серые жабы ржаво кряхтят ночами в зеленой тине былого водоема. Дичает Тихая Пристань, год за годом уходит в камень. Уйди человек - опять пустыня.
Сухенькая старушка тщетно пытается задержать пустыню: лишь бы уберечь виноградник, огородик… Мотыгой и цапкой борется она с солнцем и с бурьяном. Воюет с коровами, прорывающими и рогами, и боками загородку - доглодать неоглоданное солнцем. Висят еще кое-где грушки - "мари-луиз", "фердинанд" и "бэра", а пониже бассейна, по низинке, еще можно схватить травы. Но это - самое дорогое место - "козье".
У Прибытков - слава на всю округу, - чудеснейшая коза, вымененная на одеяло и вышитую рубаху у чабана под Чатырдагом. Взращенная подвигом и молитвой. Ну и коза! Четыре бутылки дает несравненная Прелесть! Вадик и Кольдик круглый день рыщут по саду, по балочкам, носят своей козе травку и прутики, всякую кожуру, бобик…
- Козочка наша! Пле-лесть!
Стоит коза на колу, под грушей, блаженствует, узкие глазки щурит. Дремлет-млеет, пожевывает, молоко набирает, бурое вымя наливает, до копытцев опускает. Не коза - Прелесть.
Когда, перед вечером, я отыскиваю запропавшую индюшку, меня тянет зайти на Тихую Пристань - навестить Прибытков. Господи, козу доят! И я взираю из отдаления. Стоит коза - не шелохнется; понимает, что великое совершается: жует-пожевывает, глазки в блаженстве жмурит. Доит Марина Семеновна, нежно, будто поглаживает, а коза сама помогает - ноги расставила, ход молоку дает: все берите! А Вадик и Кольдик подсовывают козе грушки:
- Плелесть! Плелесть!
Приятно слушать, как позванивает белая струйка в хрустальный кувшин граненый; приятно смотреть, как растекается молоко по прозрачной стенке, как нахрустывает коза грушки. Таинство совершается… Меркнет вечерний свет, фиолетовая коза стоит, глядит розоватыми глазками, и молоко розовеет в огнистых гранях, радужной пеной пенится. А Вадик и Кольдик кулачки к горлышку подобрали, ждут-смотрят. Глотают слюни, и слышится, как бурчит у кого-то - у козы ли, или у голоногих.
А неподалечку стоит на колу "капитал" - спасение и надежда. Это выкормок Прелести, козел-великан, стриженый, сизый, крутобокий, - Сударь и Бубик вместе.
Все по округе знают, как выхаживали козла, как его холостили, и сколько теперь в нем сала, и когда будут козла резать. Вот это - счастье! Знают, и все завидуют. Когда в школьном союзе муку делили, до золотника вешали, - недодали учительнице Прибытке.
- Ну, что там спорить! У вас же козел имеется, такое счастье!
Так семнадцать золотников и сгибли.
Когда я встречаю Марину Семеновну в Глубокой балке - за "кутюками", мы всегда говорим про Бубикa:
- А как ваш Бубик?
- Только не сглазить бы… прямо, мешок с салом! И то возьмите: ведь от себя отрываем… Каждый день ему хоть кусочек лепешечки принесешь. Какие уж нонче желуди, ползаешь-ползаешь по балкам - хоть четверточку наберу. Как в банк носим. А вот похолодней будет, - сало-то в нем перекипать станет, очищаться… закрупчает. Сало, я вам скажу, козлиное… и свиному не уступит, чистый смалец!
Сосед Верба, сумрачный винодел-хохол, нарочно зашел к Прибыткам. С год не захаживал - все серчал, что перебили у него аренду Пристани. Не утерпел - пришел:
- До козла вашего прийшов, Марина Семеновна… що це за дыво?!
Покрестила в уме Марина Семеновна козла, отплюнулась влево неприметно: сглазит еще Верба - темный глаз.
- Ну что ж, поглядите, сосед… с доброго глазу. Растет божья тварь. Козлик, грешить не буду… радостный растет козлик, в мяске да в сальце…
Смотрел Верба на козла пристально, вдумчиво. И так, и этак смотрел. И так руки складывал, и так. И голову по-всякому выворачивал - в душу вбирал козла.
И Марина Семеновна смотрела и на козла своего, и на Вербу, и его, и козла своего вбирала в душу, переполнялась. Ждала - готовилась.
- Ну вот шшо я вам, соседка, обязан сказать… - выговаривал-таки Верба вдумчиво, подергав повислый ус. Сердце даже зашлось у Марины Семеновны, - сама после до точки рассказывала в Глубокой балке. - Это я так вам обязан сказать, Марина Семеновна… по-доброму, по-сосидски если… що не бачу як… мов, це даже и не козел…
- Как - не козел?! - взметнулась Марина Семеновна. - Да який же, по-вашему, козел бувает?!
- Верьте моему слову, Марина Семеновна… не козел, а… Государственный банк!
Так и потекло сердце у Марины Семеновны - растеклось в торжество и гордость: великая была она хозяйка!
- И вот опять шо я вам кажу, соседка… С таким козлом зиму вы вот как переживете! Пудика на полтора - на два…
- Не скажите… на два с гаком! Смальца с него сойдет…
- …Двенадцать фунтов.
- Ну, не скажите! У меня глаз наметанный… Да чтоб у меня никогда ни единой козочки не водилось… - до полпуда выйдет!
- Ни-ни-ни… Марина Семеновна… никак не думаю. А впрочем… к пятнадцати, може, капнет…
- Вы его за ножку потяните, сосед… под пузико…
- Да Боже ж мой, да я ж и так вижу… по його хвисту! Прямо - рента…
Оглядел еще и еще, потянул за бородку и пошел вдумчиво.
Оба - хозяева искони. Оба пропели славу творящей жизни. Кому понятно молитвенное служение на полях, в садах и хлевах - песнь славословия рождающемуся ягненку, в колос выбивающимся хлебам? Понятна она душе парящей, сердцу, живущему в ласке с землей и солнцем; понятна уху хозяина, которое слушать умеет прозябание почек в весеннем ветре, в благодатных дождях, под радугой. Дики и непонятны эти земные песни душе пустой и сухой, как выветрившийся камень. Жадная до сокровищ скопленных, она назовет молитвенные мечты хозяина пошлым словом - выдуманным безглазыми - мещанство! В хлеве и поле тучном она увидит только одно - корысть.
Отец дьякон, хозяин тоже, нарочно поднимался из городка - лицезреть мифического козла. Сказал:
- На четырех ножках - беспроигрышная лотерея! Вас, Марина Семеновна, во главу угла всякого хозяйства поставить можно. За такого, с позволения сказать; козлофона, медали давали в прежние времена! Этот ваш козел - из иностранцев… швейцарской породы, не иначе. Либо от Фальц-Фейна, либо от Филибера. Я их очень породу знаю. Это… филиберовского заводу козел!
В великую славу вошел козел Марины Семеновны. В такую славу, что другой раз поднялся отец дьякон до Тихой Пристани - сказать одно слово по секрету:
- По долгу совести, Марина Семеновна, ради ваших сирот, счел полезным предупредить: ночами думаю о козле вашем! И тревогу борю в себе, - держите козла крепко! Про вашего козла разговору много по городу. У нас Безрукий всех кошек переловил… у отца Василия собачку недавно переняли… шоколадненькая-то была, под фокса! А тут такой роскошный козел, а вы на юру обитаете… Храните как зеницу ока!
- Отведи, Господи! - закрестилась Марина Семеновна, козла покрестила. - Глазу не спускаю. Уж вон у Коряка корову зарезали в нижней балке, к Гаршину дорывались… у Букетовых корову свели… у…
- Про что же я-то вам говорю! Двенадцатую корову режут… Марина Семеновна! две-надцатую! И сам нехорошие все сны вижу. Вся теперь опора наша… на Господа Бога да, по-земному сказать, на коровку! Электрическую бы тревогу провести в хлевушок, чтобы как коснулся - скрючило бы врага! Немцы так проволоку электрическую по границам своим вели… да электрической силы у меня нету!..
- Ох, смотрите, отец дьякон… - предостерегла и в свою очередь Марина Семеновна, расстроенная и уже сердитая на дьякона: - И у вас свести могут!
- И у меня могут, и у вас - козла! Козла легче свести, Марина Семеновна, поверьте моей опытности. Козел - что! Он немое существо и глупое! Коровка… другое дело! она рогом может… затрубит на врага ночного, а козел… он только копытцем простукает тревогу. Нет, Марина Семеновна, опасность чреватая у вас.
Чуть было не поссорились от тревоги. И повесила с того дня Марина Семеновна на хлевушок замок тройной, с музыкой печальной, как у чугунных шкапов. И рогульки ставила перед дверкой, как засеку, и жестянки на них навешивала: темная ночь если, напорется враг на звон, на колючки - тревога будет.
Учительница останавливается за плетнем и начинает жаловаться: богатый татарин недоплатил полпуда грецких орехов еще с зимы, хоть бы ячменем отдал за уроки!
- Люди теряют честность! Это был самый правоверный татарин. А вчера резал барашка и не дал даже головку…
Потом сообщает об ужасном человеке:
- Дядя Андрей… это ужасный! Выпустил поросенка в сад, и вся наша картошка взрыта. Содрал парусину со всех лонгшезов и все бутылки продал…
Она засыпает кучей тревожного и больного. Слава Богу, что можно собирать падалку по садам. Каждый день она таскает на горку в мешке, - едят сами и кормят козочек. Учителя копают по садам чашки и получают вином, бутылку за день. Что же будет зимой?..
Я слушаю, сидя на миндале, смотрю, как резвятся орлята над Кастелыо. Вдруг набегает мысль: что мы делаем? почему я в лохмотьях, залез на дерево? учительница гимназии - босая, с мешком, оборванка в пенсне, ползает по садам за падалкой… Кто смеется над нашей жизнью? Почему у ней такие запуганные глаза? И у Дрозда такие…
- Слышали?.. Вчера сторож выволок из часовни Михайлу, который уморил себя угаром… отлучился куда-то, а покойник пропал. Приходит жена - пропал, собаки растаскали… Встретила вчера на базаре Ивана Михайлыча… бредет в своей соломенной широкополке, с корзиночкой, грязный, глаза гноятся… трясется весь. Гляжу - лари обходит и молча кланяется. Один положил раздавленный помидор, другой - горсточку соленой камсы. Увидал меня и говорит: "Вот, голубушка… Христовым именем побираюсь! Не стыдно мне это, старику, а хорошо… Господь сподобил принять подвиг: в людях Христа бужу!.." Еще силу находит, философствует… А когда-то Академия наук премию ему дала и золотую медаль за книгу о Ломоносове!..
Кружится голова… Я сползаю с миндального дерева. Синяя стена валится на меня, море валится на меня…
Открываю глаза - синие круги ходят, зеленые… Ушла учительница. Горка миндаля рядом. И Ляля убежала… Я собираю в мешочек. Горы - в дымке… Смотрю на них…
…Поездки верхом, привалы… В придорожных кофейнях обжаривают кофе на гремучих жаровнях, тянет шашлычным духом, шипят чебуреки в бараньем сале. Под шелковицей спят синими курдюками вверх шоссейные турки, раскинув медные кулаки. Ослик дремлет, лягает по брюху мух. Жужжит и звенит жара… Бурлыкает вода в камне, собака догладывает лениво жирный маслак бараний, осыпаемый мухами… Автомобиль рокочет, глотает жару и пыль…
Открываю глаза. Они еще не в мешочке, миндальные орешки, собирать их надо…