- Ну, я… за упокой души, сказать… помянул. Жалости подобно! Понтсигар был знаменитый, с минограмой, от учеников даренный. За обученье про насекомое. Вред очень понимали для садов. И все с ножичком, бывало, ходит. И какой сучок вредный, зараз - чик! Са-ды у нас были…
- А чего вы с ними сделали! И с людьми, и с садами?.. Молчите, не переговорите меня! А теперь - нет работы?! Да побий меня Боже, да чтобы вас загодя черви не съели…
- Да сто усе полытика, Марина Семеновна! Я ж говорю, усе глупая политика. А мы шо? Мы… нам Господь как положил? Усе православные християне… шоб каждый трудывся… А уж за свою корову… голову ей, гадюке, отмотаю! Надо и о зиме подумать… Ладно!..
У него назревает драма - всем известно.
С революцией дядя Андрей "занесся". Пришел с Альмы, из-под Севастополя, к жене - к Лизавете-чернявой, - служила она при пансионе. Не пришел, а верхом приехал! Не вышло из него дрогаля, да и возить стало нечего, - лошадь продал. Пробовали с Одарюком спирт гнать - и тут не вышло. И стал дядя Андрей при Лизавете жить, при корове. Вырастила Лизавета великими трудами корову, с телушки воспитала. Выдала девчонку Гашку за матроса-головореза, с морского пункта. Тут-то дядя Андрей и напоролся: думал корову себе забрать, на свое хозяйство садиться, а тут - матрос!
- А в Чеку?! Выведу в расход в две минуты!
Это тебе не господин Синявин!
Засело семь человек матросов в наблюдательный пункт, на докторскую дачу - смотреть за морем: не едет ли корабль контрреволюционный! Выгнали доктора в пять минут, пчел из улья швырнули-подавили, мед поели. Сад весь запакостили в отделку. Семеро молодцов - бугай бугаем.
- Командное у нас дело! На море в бинокли смотрим!
Народ отборный: шеи - бычьи, кулаки - свинчатки, зубы - слоновая кость. Ходят - баркас баркасом, перекачиваются, - девкам и сласть, и гибель. На пальцах перстни, на руках часики-браслетики, в штанах отборные портсигары - квартирная добыча. Кругом голод, у матросов - бараньи тушки, сала, вина - досыта. Дело сурьезное - морской пункт!
Попала Лизавета под высокую руку. Забрал к себе в пункт матрос девку Гашку, забрал и приданое - корову, поставил в подвал под пункт. Стал матрос молоко пить, девку любить. И сел дядя Андрей на мель: не возьмешь матроса!
Ходят матросы веселые, гладкие, по ночам из винтовок в море палят, по садам остатния розы дорывают - для дам сердца.
- Роза - царица цветов, народное достояние! Пожгли заборы, загадили сады - доломали. Пошли по садам догладывать коровы.
- Коровы - народное достояние! Пошли пропадать коровы. Вот и надумывает дядя Андрей, как овладеть коровой.
- Из-под земли достану! Суд теперь наш народный!
Уходит дядя Андрей к себе, в исправничью дачку-флигель. Мы сидим в темном дворике, под верандой. Вадик и Кольдик спят. Прелесть и Бубик-Сударь - в надежной крепости.
- На глазах погибает человек… - говорит с сердцем Марина Семеновна. - Говорю ему: налаживайте хозяйство! Видите я - старуха, и то борюсь, а вы и свой и мой огородик стравили поросенку, пень попивать стало! Говорит, порядку нет, не сообразишься! Вот где развал всего! Мы еще напрягаем последние силы, а он готов. Как мухи гибнут! А все кричали - наше!
Меня трогает это упорное цеплянье, борьба за жизнь. Не удержать ей мотыжку! Я беру ее сухенькую руку, благодарю за табак…
- Жизнь умирать не хочет, - говорит она с болью. - Ей нужно, нужно помочь!..
Не может она поверить, что жизнь хочет покоя, смерти: хочет покрыться камнем; что на наших глазах плывет, как снег на солнце. На ее глазах умирает "розовое царство", валится черепица, тащут из плетня колья, рубят в саду деревья. Чудачка… Останутся только разумные?! Останутся только - дикие, сумеют урвать последнее. Я не хочу тревожить верующую душу, - у ней внучки…
Приходит учительница с добычи. Приносит падалку и мешок виноградных листьев. С утра она ничего не ела. Она хочет испечь лепешку. Хотят угостить меня. Спасибо, я ел сегодня. Я даже пил молоко! Откуда? А добрая душа принесла - сказала:
- Курочки занесутся, может… яичком отдадите.
Нет, мои курочки никогда не занесутся. Они все тают, не обрастают зимним пером: и на перо нет сил…
Чатырдаг дышит
Всю ночь дьяволы громыхали крышей, стучали в стены, ломились в мою мазанку, свистали, выли… - Чатырдаг ударил!
Вчера кроткое облачко лежало на его гребне. Сегодня он бурно "дышит". Последняя позолота слетела с гор - почернели они зимней смертью. Вымело догола кругом, и хоронившиеся за сенью дачки пугливо забелели. Теперь не спрячешься, когда Чатырдаг дышит. Сколько же их раскидано, сирот горьких! Вышли из лесов камни - смотрят. Теперь будут лежать - смотреть. Открыли горы каменные глаза свои, недвижные и пустые… Когда Чатырдаг дышит, все горы кричат - готовься! Татары это давно знают. И не боятся.
Ветер гонит меня к татарину - просить зерна за рубашку, проданную еще летом. Не дает… Хоть табаку достану.
Туда, через городок, под кладбище. Иду по балкам, - глядят зевами на меня. Виноградники ощетинились черными рогами - отдали чубуки на топливо. Вот и сарай-дача, у пшеничной котловины, - жило здесь Рыбачихино семейство.
Прощай, Рыбачихино семейство! Потащились девчонки за перевал, поволокли тощее свое тело - кому-нибудь на радость. Гудит ветер в недостроенной даче, в пустом бетоне. Воет в своей лачуге Рыбачиха - над мальчиком - над трехлеткой плачет, детолюбивая. Я знаю ее горе: помер мальчик. Послала судьба на конец дней радость: к полдюжине девчонок прикинула мальчишку, - придет время, будет с отцом в море ездить!
Приходила на горку девочка от Рыбачихи, плакалась:
- Один ведь у нас мальчишка-то… все жалеем! Помрет - больше мать-то и сродить не сможет… уж очень теперь харчи плохие! Мать-то у нас еще крепкая, сорок два годочка… еще бы сколько народила на харчах-то…
Все проели: и корову, и пай артельный. Помер на прошлой неделе старый рыбак, наелся виноградного жмыху досыта, на сковородке жарил. Народил детей полон баркас, дождался наконец своей власти и… ушел в дальнее плавание, а детей оставил.
Гонит меня, сшибает ветром от Чатырдага. Проволока путается в ногах, сорванная с оград. Не думаю я о ветре. Стоит передо мной Николай, рыбак старый. На море никогда не плакал, а гоняло его штормягами и под Одессу, и под Батум, - куда только не гоняло! А на земле заплакал. Сидел у печурки, жарил "виноградные пироги". Сбились девчонки в кучку. Сидел и я у печурки, смотрел, как побитым сизым кулаком мешал на сковородке старик "сладкую пищу". Рассказывал - цедил по слову, - как ходил поговорить начистоту с представителем своей власти, с товарищем Дерябой…
- Они… в "Ялы-Бахче"… все управление… сколько комнат! а мы… дожидаем… из комнаты в комнату нас… гоняют… то девки стрыженые… то мальчишки с этими… левонверами… печатками все стучат… хозяева наши новые… неведомо откуда… в гроб заколачивают… с бородкой ни одного не видал, солидного… все шатия…
Понимаю твою обиду, старик… понимаю, что и ты мог заплакать. От слез легче. Калечный, кривобокий, просоленный морем, ты таки добился до комнаты Э1, - прошел все камни, все нужные лавировки сделал, и потянуло тебе удачей: увидал товарища Дерябу! Крепкого, в бобровой шапке, в хорьковой шубе - за заслуги перед тобой! - широкорожего, зычного товарища Дерябу! Ты, чудак, товарищем называл его, душу ему открыл… рассказал, что у тебя семеро голодают, а ты - больной, без хлеба и без добычи. Надоел ты ему, старик. Не надо было так хмуро, волком, ворчать, что обещала власть всем трудящимся…
Сказал тебе товарищ Деряба:
- Что я вам… рожу хлеба?!
Кулаком на тебя стучал товарищ Деряба. Не дал тебе ни баранины, ни вина, ни сала. Не подарил и шапки. A когда ты, моряк старый, сел в коридоре и вытянул из рваных штанов грязную тряпицу: мимо тебя ходили в офицерских штанах галифе, после расстрелов поделенных, и колбасу жевали, а ты потирал гноившиеся глаза и хныкал, поводил носом, потягивал колбасный запах… Взяло тебя за сердце, остановил ты одного, тощенького, с наганом, и попросил тоненьким голоском - откуда взялся:
- Товарищ… Весной на митинге… про народ жалели, приглашали к себе… припишите уж все семейство в партию… в коммунисты… с голоду подыхаем!..
Тебе повезло: попал ты на секретаря товарища Дерябы. Спросил тебя секретарь с наганом:
- А какой у вас стаж, товарищ?
Ты, понятно, простак, не понял, что над тобой смеются. Ты и слова-то того не понял. А если бы ты и понял, ну, что сказал бы? Твой стаж - полвека работы в море. Этого, старик, мало. Твой стаж - кривой бок, разбитый, когда ты упал в трюм на погрузке, руки в мозолях, ноги, разбитые зимним морем… и этого, чудак, мало! У тебя нет самого главного стажа - не пролил ты ни капли родной крови! А у того имеется главный стаж: расстреливал по подвалам! За это у него и колбасы вдоволь, за это и с наганом ходит, и говорит с тобой властно!
Ты поднялся, оглянул живые его глаза - чужие, его тонкие и кривые ноги… И хрипнул: - Значит, дохнуть?! Да хоть ребят возьмите!
Ты грозил привести ребят. Тебе сказали:
- Приводи, твое дело. Выведем на крыльцо… Ты крикнул ему угрозу: - Та-ак?! в море кину!..
- Дети твои, кидай! Вот чудак… если всем не хватает!
Пошел ты к себе, спустился в свою лачугу… Не пошел к рыбакам своим: у всех ты позабирал, а теперь и у них пусто. Наелся жмыху и помер. Спокойней в земле, старик. Добрая она - всех принимает щедро.
Валит меня ветром на винограднике, на лошадиные кости. Стоят на площадке, на всех ветрах, остатки дачки-хибарки Ивана Московского, - две стенки. За ними передохнуть можно. Когда Чатырдаг дышит - дышать человеку трудно. Смотрю - хоронится от ветра Пашка, рыбак, лихой парень. Тащит домой добро - выменял где-то на вино пшеницы, сверху запустил соломки, чтобы люди не кляли.
- Ну, как живется?
Он ругается, как на баркасе:
- А-а……… под зябры взяли, на кукане водят!
Придешь с моря - все забирают, на всю артель десять процентов оставляют! Ловко придумали - коммуна называется. Они правют, своим места пораздавали, пайки гонят, а ты на их работай! Чуть что - подвалом грозят. А мы… - нас шестьдесят человек дураков-рыбаков - молчим. Глядели-глядели… не желаем! Еще десять процентов прибавили. Запасу для себя не загонишь, рыба-то временем ход имеет. Пойдешь в море - ладно, думаешь, выгрузим, где поглуше, - стерегут! Пристали за Черновскими камнями, только баркас выпрастывать принялись, - а уж он тут как тут! "Это вы чего выгружаете? против власти?!" Ах, ты, паршивый! Раза дал… не дыхнул бы! А за им - стража! Наши же сволочи, красноармейцы, с винтовками из камней лезут! За то им рыбки дают… Отобрал! Да еще речь произнес, ругал: пролетарскую дисциплину подрываете! Комиссар, понятно…
- Власть-то ваша.
Пашка сверкнул глазами и стиснул зубы.
- Говорю - под зябры ухватили! А вы - ва-ша! Всю нашу снасть, дорожки, крючья, баркасы - все забрали, в Комитет, под замок. Прикажут: выходи в море! Рабочие сапоги, как на берег сошли, - отбирают! Совсем рабами поделали. Ладно, не выезжать! В подвал троих посадили, - некуда податься! Депутата послали в центр, шум сделали… Три недели в море не выходили! Отбили половину улова, а уж ход камсы кончился. Седьмой месяц и вертимся, затощали. Что выдумали: "Вы - говорят - весь город должны кормить, у нас коммуна!" Присосались - корми! Белужку как-то закрючили… - выдали по кусочку мыла, а белужку… в Симферополь, главным своим, в подарок! Бы-ло когда при царе?! Тогда нам за белужку, бывало… любую цену, как Ливадия знак подаст! Свобода-то когда была, мать их!.. Да раньше-то я на себя, ежели я счастливый, сколько мог добывать? У меня тройка триковая была, часы на двенадцати камнях, сапоги лаковые… от девок отбою не было. А теперь вся девка у них, на прикорме, каких полюбовниц себе набрали… из хорошего даже роду! Попа нашего два раза забирали, в Ялты возили! Уж мы ручательство подавали! Нам без попа нельзя, в море ходим! Уйду, мочи моей не стало… на Одест подамся, а там - к румынам… А что народу погубили! Которые у Врангеля были по мобилизации солдаты, раздели до гульчиков, разули, голыми погнали через горы! Пла-кали мы, как сбили их на базаре… кто в одеялке, кто вовсе дрожит в одной рубахе, без нижнего… как над людями измывались! В подвалах морили… потом, кого расстрелили, кого куда… не доищутся. А всех, кто в милиции служил из хлеба, простые же солдатики… всех до единого расстрелили! Сколько-то тыщ. И все этот проклятый… Бэла-Кун, а у него полюбовница была, секретарша, Землячка прозывается, а настоящая фамилия неизвестна… вот зверь, стерьва! Ходил я за одного хлопотать… показали мне там одного, главного чекиста… Михельсон, по фамилии… рыжеватый, тощий, глаза зеленые, злые, как у змеи… главные эти трое орудовали… без милосердия! Мой товарищ сидел, рассказывал… Ночью - тревога! Выстроят на дворе всех, придет какой в красной шапке, пьяный… Подойдет к какому, глянет в глаза… - р-раз! - кулаком по морде. А потом - убрать! Выкликнут там сколько-нибудь - в расход!
Я говорю Пашке: - Вашим же именем все творится.
Нет, он не понимает.
- Вашим именем грабили, бросали людей в море, расстреливали сотни тысяч…
- Стойте! - кричит Пашка. - Это самые паскуды!
Мы стараемся перекричать ветер.
- Вашим же… именем!
- Подменили! окрутили!
- Воспользовались, как дубинкой! Убили будущее, что в народе было… поманили вас на грабеж… а вы предали своих братьев!.. Теперь вам же на шею сели! Заплатили и вы!.. и платите! Вон и Николай заплатил, и Кулеш, и…
Он пучит глаза на меня, он уже давно сам чует.
- На Волге уж… миллионы… заплатили! Не проливается даром кровь!.. Возме-рится!
- Дурак наш народ… - говорит Пашка, хмурясь. - Вот когда всех на берегу выстроят да в руки по ложке дадут, да прикажут - море выхлебывай, туды-ть твою растуды-ть!.. - вот тогда поймут. Теперь видим, к чему вся склока. Кому могила, а им светел день. Уйду! На Гирла уйду, ну их к ляду!..
Пашка забирает мешок. Только теперь я вижу, как его подтянуло и как обносился он.
- Пшени-чка-а… Пять верст гнались…
Голос срывается ветром. Он безнадежно машет и пригибается от вихря к земле, хватается за рогульки на винограднике, путается за них ногами.
Дальше, ниже. Вот и миндальные сады доктора. В ветре мальчишки рубят… а, пусть! Прощай, сады! Не зацветут по весне, не засвищут дрозды по зорям. Шумит Чатырдаг… долло… ййййййй…. - север по садам свищет, ревет в порубках… И море через сады видно… - погнал Чатырдаг на море купать барашков! Визжат-воют голые миндали, секутся ветками, - хлещет их Чатырдаг бичами - до-лоййййй… - давний пустырь зовет, стирает сады миндальные, воли хочет. Забился под горку доктор… да жив ли?..
Ветром срывает меня с тропинки, и я круто срываюсь в балку, цапаюсь за шиповник. Вот куда я попал! Ну, что же… зайду проститься - совершаю последний круг! Взгляну на праведницу в проклятой жизни…
Праведница-подвижница
Лачуга, слепленная из глины. Сухие мальвы треплются на ветру, тряпки рвутся на частоколе. Одноногий цыпленок уткнулся головкой в закрытую сараюшку, стынет - калека. И все - калечное. На крыше - флюгер, работа покойного Кулеша-соседа, - арап железный подрыгивает, лягает ногой серебряной, сапогом: веселенькая работа-дар. Помер Кулеш, и сапожник помер, Прокофий, что читал Библию. Остался арап железный лягать сапогом ветер.
Познал Прокофий Антихриста - и помер. Знаю, как он помер. Все ходил по заборам, по пустым окнам - читал приказы, разглядывал печати: "антихристову печать" отыскивал. Придет в лачугу и сядет в угол.
- Ну, чего ты, Прокофья… вон починка! - скажет ему жена Таня.
- Де-крет! декрет!! - шепчет Прокофий в ужасе. - Полотенца, рубахи приносить велит! Жду, все жду…
- Ну, чего ждешь-то, глупый? Хоть бы пожалел детей-то!..
- Знака настоящего жду… тогда!..
- Измучил ты меня! …Ну, какого тебе знака еще… Господи!
- Декрет готовит! Кресты чтобы ему приносили, тогда и печать положит… слежу…
Понес Прокофий полотенце - "по декрету". Подал полотенце.
- А рубахи нету? - спросили. - Рубахи очень нужны шахтерам, товарищ!..
- По-следняя! - дрогнувшим голосом сказал Прокофий и приложил руку к сердцу. - А когда крест… снимать будете?
Его хотели арестовать, но знающие сказали, что это сумасшедший сапожник. Он вышел на набережную, пошел к военному пункту и запел: "Боже, Царя храни!" Его тяжко избили на берегу, посадили в подвал и увезли за горы. Он скоро помер.
Я смотрю на сиротливую лачугу. Вот плетешок на обрывчике - его работы. Пустой хлевок: давно проданы свинки, последнее хозяйство. "Одноножка" одна осталась - детям. Две девочки-голоножки возят на ниточках щепки - играют в пароходы. За окошком мальчик грозится сухою косточкой.
Я хочу повидать Таню. А, вот она. Куда собралась она в такой ветер, сдувающий с гор камни? Она стоит на пороге - уже в пути.
- Здравствуйте. А я за горы, вино менять…
На ней кофта, на голове ситцевый платок, босая. За спиной - бочонок на полотенце, пудовый. На груди, на веревках, перевитые тряпками - чтобы не побились! - четыре бутылки. Походное снаряжение.
Я понимаю, что значит это - "за горы". За полсотни верст, через перевал, где уже снег выпал, она понесет трудовое свое вино, - потащит через леса, через мосты над оврагами, где боятся ездить автомобили. Там останавливают проезжих. Там - зеленые, красные, кто еще?.. Там висят над железным мостом, на сучьях, - семеро. Кто они - неизвестно. Кто их повесил - никто не знает. Там прочитывают бумаги, выпрастывают карманы… Коммунист? - в лес уводят. Зеленый? - укладывают на месте. Гражданин? - пошлину заплати, ступай. Там волчья грызня и свалка. Незатихающий бой людей железного века - в камнях.
И она, слабенькая, мать Таня, - идет туда. Сутки идет - не ночует, не останавливается, несет и несет вино. Выгадает пять фунтов хлеба. Идет оттуда с мукой. А через три дня опять - вино, и опять горы, горы…
- Трудно, да ведь де-ти… Пять раз ходила, в шестой. Сплю когда, во сне вижу - иду, иду… лес да горы, а вино за спиной - буль-буль… плещется. Когда идешь - спишь… буль-буль… Ноги обила, а обувку где же! Кормимся…
Когда-то она жила, как люди, стирала на приезжих. Чисто водила детей, сытенькая всегда была. Прокофий сапожничал, читал Библию и поджидал Правду. Пришла - навалила камень.
- Не обижают на дороге?
- Всего бывало. Вышли из лесу, остановили. Ну, еще молодая я… "Пойдем жить в лес с нами!" Дети у меня, говорю, а то бы с вами осталась! Посмеялись, хлебушка дали… Попались добрые люди, страдающих понимают…
- "Зеленые", что не хотят неволи?
- А не знаю… - робко говорит Таня. - Один сала кусок сунул. Говорит - снеси детям… у меня, говорит, тоже дети… А то было, под городом… вот дойду!.. вино у меня отняли… В ногах валялась… "Молчи, - говорит, - спикулянка!" Пошла назад, холодная-голодная, насилу добралась… Спасибо, татаре в долг опять вина дали.
Звери, люди - все одинаковые, с лицами человечьими, бьются, смеются, плачут. Выдернутся из камня - опять в камень. Камней, лесов и бурь не боится Таня. Боится: потащат в лес, досыта насмеются, вино все выпьют, ее всю выпьют… - ступай, веселая!