- Розыскной пункт дело хорошо понимает! Знаку чтобы не оставлять… Значит, мешок с песком… и как под печенку ахнуть!.. - одно потрясение, а знаку настоящего нет! Внутри может полировать, чтобы в сознание привести. Под сердце тоже… Раньше!.. Да раньше таких сурьезных делов и не было. Семнадцатую корову режут… трудовых! Должен себя пролетарий защитить, как вы думаете? Иначе как же… Я, говорит, на степе крутился! Р-раз! Ходил на степу?.. Ходил! А голос-то уж у него не тот… Два! - под душу. Ходил на степу?! ну?! Ходил… И опять голосу сдал! Понимаете, штука-то какая?! А то в голову, вот это место, под затылок… Тут уж он как в беспамяти, сотрясенье… И вот тут сейчас и есть ему ванная! Водой отливать надо обязательно. Тут-то он обязательно помягчеть должен. Ходил на степу… ррастакой?!. Молчит… Но только у всех троих их такая крепость… с голоду, что ли? Не подаются! Зубы только затиснут и… Кривого и шомпола взяли… Старик, а выдержал карактер. Захрипел, а не сдался. Обоих выпустили пока… до суда, не сбегут. И Андрея выпустим… Пайков у нас не полагается, сами знаете… голод!
Бежать? Снега на перевале. Босоногая Таня все еще ходит там, поплескивает вино в бочонке. Нельзя ей остановиться: дети. Телом, кровью своею кормит…
Я уже не могу оставаться в саду, за изгородью. В башмаках разбитых хожу я по грязи дорог, постаиваю на мокрых холмах. Что я хочу увидеть? На что надеюсь?.. Никто не придет из далей. И далей нет. Ползут и ползут тяжелые тучи с Бабугана. Чатырдаг закрылся, опять задышит? Задует снегом. Смотрю на море. Свинцовое. Бакланы тянут свои цепочки, снуют над мутью… ходят и ходят шипучие валы гальки. И вот выглянет на миг солнце и выплеснет бледной жестью. Бежит полоса, бежит… и гаснет. Воистину - солнце мертвых! Самые дали плачут.
Притихла горка. Воет старая нянька соседкина. Ходила с неделю сумрачная, больная, ждала чего-то. Теперь воет. Ее тонкий, будто подземный, плач доходит через плетень в садик. Сына у ней убили. Далеко убили, за перевалом, в степи…
Принес эту весть Коряк, тот самый Коряк - дрогаль, который бил-выбивал правду из старика Глазкова. Получил Коряк свою правду: убили в степи его зятя, а с ним убили и нянькина сына Алексея.
А еще совсем недавно стояла нянька у моего забора, радовалась:
- Вздохнем вот скоро… Вот Алеша поехал с коряковым зятем, на степь повезли вино, в долг у татар заняли… бо-чку! Теперь всего наменяют… и сала, и пшенички… к Рождеству-то бы…
Принес весть Коряк ночью. Сказал:
- Получил вот какое сурьезное известие. Нашли на дороге, на степе… боле ста верст отсюда, зятеву лошадь… и двоих побитых… моего и твоего… приятели были, так вместе и… лежат в канаве. Ну, лошадь не могли стронуть, не пошла от хозяина… Хороший конь, добрый. И товар не могли стащить, помешали им, как с лошадью они бились. Может, чего и расхватали… Ну… и в это самое место, за ухом… две дырки наскрозь… в канаву оттащили. Ну… двое тех было… в хворме, с винтовками… как люди говорят проезжие. Значит, будто стража… про себя выдавали. Ну… и так сдается, шо сын Глазкова один, Колька… который сбежал… Меня убить за отца грозился. Ну, моего убил. А уж твой… так… наскочил на судьбу… Пшеницы да ясменю мешок… кровью запекши… на них и убили. Теперь надо позабирать все.
Побежали под утро, без хлеба, без одежи, на перевал, в снега: нянькин сын Яшка, вдова, - корякова дочь, - и сам Коряк, - кнут только захватил по привычке своей дрогальской. Побежали добывать все: пшеницу, тела и лошадь.
Воет другой день нянька. Сидит старая барыня, томится бессонницей и сердцем. Горит печурка, шипят мокрые "кутюки".
Вот они, сны обманные! что - кому! Приснился и няньке сон, пышный, сытный. Видела она так - рассказывала недавно:
…Шла полем. А по полю тому, прямо - земли не видно, - все глыбы сала да жиру. А сын Алеша, в белой будто рубахе… до земли рубаха… с вилами, переваливает глыбы, будто навоз трусит. "Смотрите, - говорит, - мамаша, сала да жиру сколько!" Схватила нянька жирный кусок, есть стала. Ела-ела, - в глотку не лезет, уж больно жирен…
Проснулась, а все тошно. Всем про сон рассказывала, обхаживала горку, - не к добру, чуяла! Всю неделю, как не своя ходила. Сказала Марина Семеновна, - не ей, - ей не сказала:
- Ох, худо няньке будет, через Алексея… такое ху-до!..
Пришло худо: прислал Алеша пшеницы с кровью. Есть-то надо, промоют и отмоют. Только всего не вымоешь…
Тысячи лет тому
Падает снег - и тает. Падает гуще, гуще… - и тает, и вьет, и бьет. Ближние горы - пегие. Стали пегими кипарисы, и виноградники, и плетни. А снег все сыплет и заметает в вихре, белит и кроет. И вьет, и метет, и хлещет… Зимой хватило от Бабугана, от Чатырдага - со всех сторон. Крутит метелью и день, и ночь. Не черная Кастель-шапка, а исполинская сахарная гора - голова на блюде, на белой скатерти. Седые, дымные стали горы, чуть видные на белесом небе. И в этом небе - черные точки - орлы летают.
Гонит снегами лесную птицу к жилью. Черные дрозды, с оранжевыми носами, шмыгают по пустым садам, выискивают во двориках. Остатки овечьих стад умные чабаны стерегут в кошарах: опасно пускать в долину. Смотрят на снег с тревогой: валит, а сена нет - овцы начнут валиться. А над горами орлы летают. Не боятся орлы снегов: корму орлам достанет.
Бежит в снегу маленький татарин в бараньей куртке, лошадь из снега тянет. Кричит - воет в белую пустоту на всю горку: - Йей!.. бери коня… купай!.. Йей…
Спотыкается на кусты под снегом, волочит в поводу коня, бьется в мои ворота:
- Ко-зяйй… Йей! коня бери… клеба давай, карей!.. все памирай… ой, бери… йей!
Еще с порога вижу, как он стучит себя по груди и топчется - прыгает за шиповником. Татарин крохотный, черноусый, с обезумевшими глазами. Он хватает меня за рукав и тянет:
- Пажалюста… бери коня! Йей!..
Из его горла рвется гортанный клекот. Он дергается лицом, глазами, словно вот-вот заплачет. С носа мутная капля виснет: слеза ли, пот ли, - не разобрать. Совсем чумовой татарин. Дрожит-кричит, перекося рот, кривит почерневшее лицо, и все охлопывает коня по шее. А конь - под черной шкурой скелет, с втянувшимися ноздрями, - оскаленными зубами дерет шиповник. Запарил коня татарин, и сам запарился.
- Йей! - кричит он с болью в мои глаза, дергает меня за руку. - Ну! твоя нада! пожалюста… бери конь! ну… клеба давай… мала-мала! Снег, зима пришел… Йей!..
Со страхом, с болью гляжу я в его обезумевшие глаза, убегающие от ужаса. Чумовой татарин! Закрыты на базаре лари, будет в кофейнях тыкаться.
А сумерки все густеют. Кастель синеет. У, какая пустыня там! Снеговая пустыня в падающей ночи. Я стою на холме и вглядываюсь в пустыню, пытаюсь ее постигнуть. Море - черное, как чернила, берега - белые. Громыхает поглуше - от снега глохнет. И там пустыня. Одна на другую смотрит: черная, белая.
Тысячи лет тому… - многие тысячи лет - здесь та же была пустыня, и ночь, и снег, и море, черная пустота, погромыхивало так же глухо. И человек водился в пустыне, не знал огня. Руками душил зверье, подшибал камнем, глушил дубиной, прятался по пещерам… на Чатырдаге и под Кастелью, - они дожили и до сего дня. Видела эта вечная стена Куш-Каи, - в себя вбирала, и теперь вбирает: пишет по ней неведомая рука. Смотрю и вбираю я. Снега синеют, чернеет даль. Нигде огонька не видно. Не было и тогда. Пустыня. Вернулась из далеких далей. Пришла и молчанием говорит: я пришла, пустыня.
Я знаю: она пришла. Бегают люди с камнями. Вчера рассказывали про Судак:
- По дорогам горным хоронятся, за камни… подстерегают ребят… и - камнем! И волокут…
Кругом - с камнями. И в славном когда-то Бахчисарае, и в Старом Крыму, и… всюду. Каким же чудом швырнулись тысячелетия?! Куда свалился великий человеческий путь - на небо?! великое восхождение и это гордое - будем Боги?!
Я смотрю на вздувшийся под снегами камень: какая сила! Вышел из далей… - вот он!
…Мое!..
Его.
- Друг… - говорю ему: - нет у меня ничего!..
Но он не может понять.
- Пажалюста… бери конь… Арабчук мой… седьмой зима… кароши, золотой! Кормить… ничего нема… снег пришел, зима… жалька… Йей!..
Он машет рукой на город, и я машу. И мы смотрим в глаза друг другу растерянно, безнадежно. Он вырывает слова из глаз, острых, черных, изо рта, кривого от нетерпения и страха, что поздно будет:
- Йеййй!..
Стоит его визг в ушах. Провалился с конем татарин в снег, в балку. Слышно - и там визжит.
Я иду по глубокому снегу, на площадку. Дубовая поросль завалена рыхлым снегом. Далеко внизу путается-чернеет с конем татарин, по снегу катится, за ним снеговая пыль… - в город погнал татарин.
Он - из Биюк-Ламбата?! Страна чудесного золотого табаку… Где такое… Биюк-Ламбат? Да, это совсем близко, двенадцать верст. Кто-то о нем говорил недавно?.. Кто-то помер! Да… от голоду померла у татар вдова художника русского… Ушла к татарам - и померла… А его картины… за этими горами… О, снег какой… испугал чумового татарина. Сухую траву засыпал на много дней…
Сумерки надвигаются. Куда побежал татарин, в слепую ночь!
Я брожу по снегам, по балкам, без цели. Ведь я из далей. Я же тот самый дикарь пещерный. Но у меня нет и шкуры. У меня лишь истрепанное пальтишко, лезут змеиные зубки из башмаков, а в них мои зябкие пальцы, завернутые в тряпку… И я - бессильный. Мне так понятна, близка та жизнь, жизнь моих давних предков! Снега и ночь, а у них… огня не было!.. Я сейчас пойду, затоплю печурку… а у них… не было!! И… они-таки победили?! Какими силами, Господи, это чудо? Твоими, Господи! Ты, Единый, дал им Огонь Небесный! Они победили им. Я это знаю. Я верую! И они же его растопчут. Я это знаю. Камень забил Огонь. Миллионы лет стоптаны! миллиарды труда сожрали за один день! какими силами это чудо?! Силами камня-тьмы. Я это вижу, знаю.
Синей Кастели нет: черная ночь - пустыня. Храпит из балки, из темноты, - конь запаленный дышит? Взрывая снег, у моих ног, из балки выкаты кается черное: татарин, за ним его черный конь. Хрипит татарин, и конь хрипит. Я бегу от него к воротам. Татарин бежит за мной…
- Ты… бери… нема люди… ночь черный… Быюк-Ламбат… йей… бери… Аллах…
Я не вижу его лица. Я вижу, как конь головой мотает, хочет поводья вырвать?.. Мотнул и уткнулся в снег. Я вижу парок над ним. Я отмахиваюсь от них, от призраков… стараюсь открыть калитку… Держит меня татарин, рукою молит… И вдруг…
- Йей!.. - вскрикивает татарин и чутко всматривается во что-то в балке.
Я ничего не вижу. Он срыву дергает повод, но конь уснул. Он бьет его кулаком по шее и кидается в сторону. Бежит и кричит кому-то, кого он видит:
- Йей! ханым! козяйк… бери… конь!.. Йей!..
Я напрягаю глаза, не вижу. Кому же кричит татарин? Найдется ли человек, кто снял бы с него напавший на него ужас? Никого не видно. Бежит за кем-то, кричит…
Я захлопываю калитку и ставлю кол.
Человек нашелся. Утро принесло весть: взяли коня у татарина. Понес чумовой татарин шесть фунтов хлеба в Биюк-Ламбат. Быть может, спасут коня. А как же теперь татарин?..
Говорил в городке дьякон:
- Дурак татарин! Повали коня, ешь коня! Ему бы на месяц с семьей хватило, продержаться… Посоли мясо…
- А соли-то нет, отец дьякон!
- Мясо-то прокопти, без соли лопай!
- А может, ему своего коня жалко было?..
- Ко-ня жалко?! Как коня жалко, раз за шесть фунтов хлеба отдал?! Лупоглазый… Жалко?!.. А просто… голову потерял от страху!.. Воистину - голову потерял чумовой татарин.
Три конца
Снег полежал три дня, тронулся и потек. Плывет грязь в балку. Торчат из грязи мокрые рога виноградника, иссохшие усы-петли. Испугал снег татарина - и плывет. Отрыгнет еще земля травку - прогреет солнцем.
Помер Андрей Кривой с нижнего виноградника. Ходил после "ванной" с неделю - крякал. Молчал и крякал. Потом прилег. Жаловался - "внутри ломит". А помер тихо.
Помер и Одарюк. Две недели места не мог найти: и ходить, и сидеть, и лечь - все больно. Жаловался, что "клинья вогнали в поясницу" и под сердце давит. За две недели в сухенького старичка обратился, глотнуть не мог. Водицы испить просил: глотнет, а принять не может. Кричал шибко, как отходил:
- Огне-ом… палит!..
Поглядел на детей, и выкатились из его глаз две слезы. А помер тихо.
И дядю Андрея выпустили после "ванной". Во всем сознался. Пришел на горку, на Тихую Пристань - тихий, как после большой работы. Бродил по горке в майском своем костюме, почерневшем, скатавшемся, - пищи себе искал. Прознал, что Антонина Васильевна, из пшеничной котловины, корову со страху режет, пришел под вечер и остановился на пороге. Стоял и молчал - тенью. Не видела его Антонина Васильевна: рубила в корытце студень. Стоял дядя Андрей у притолоки, смотрел, как шипит на плите в корчаге, как на белом сосновом столе разложены - бурая печень, мозги, а в окоренке шершавой тряпкой коровий рубец мокнет.
Повернулась Антонина Васильевна - ахнула: испугалась тени.
- Что… вы?.. Вы это… дядя Андрей?! Что с вами?..
- Дайте… за-ради Бога… кишочки…
Дала ему Антонина Васильевна пригоршню "рубки" - для холодца, отрезала и рубца, с ладонь, и ребрышко. Поглядел на нее дядя Андрей плаксиво, сказал хрипом:
- Нутро у меня повернуто… всю утрибку мою поспутало-завязало… какое-бы… средство?.. Гляжу, а в глазу трусится… упасть боюсь…
Дала ему Антонина Васильевна перцовки выпить. Пошел дядя Андрей по дачам - за мясорубкой. Нигде не было мясорубки. А зачем голодному мясорубка?
- А жевать нечем… зубы все растерял… Говорил "евать" и "убы".
- Где же вы их потеряли-то, так сразу?
- Так… о камень…
Проходил с неделю, стало его сгибать. Узнал, что и Андрей Кривой, и Одарюк Григорий жить приказали, - пришел к ночи к Марине Семеновне на веранду.
Спросила его Марина Семеновна сурово:
- Разве вы чего тут забыли?
- Я тут ничого не забул… - жалобно сказал дядя Андрей, как волк затравленный.
Рассказывала про это свидание Марина Семеновна - жалеть не жалела:
- …А ветер был, с Чатырдага, холода завернули. А он стоит и стоит, трясется.
- Чего вы стоите… сядьте на табурет. Сел он на табурет, на кончик. Оглянул комнату, все глазами прощупал, и говорит:
- Одеялы у вас… знаменитыи… найдуть - возьмут.
А я говорю ему:
- Вы чего это в узелке держите, куда собрались?
Сказал, что проститься зайдет с покойником, с Григорием, - четвертый день все не похоронят. У них и переночует, - дома-то холодно, силы нет дровец нарубить, от холоду не спится. А поутру в больницу - думает.
- Очень, - говорит, - у меня все внутри ломит, и как огнем палит. Может, - говорит, - меня параличом расшибло, снутри! Во мне, - говорит, - вроде как крыса завелась, грызется.
- Не от козлиного ли смальца, дядя Андрей? - говорю. Очень меня досада одолела - все ему высказать. - Не ел я вашего козлика! Зачем вы так?!
А не смотрит. А я ему на это:
- Вы и Тамарку не трогали, и гусей, - говорю, - и уточек моих не пробовали… А помните, - говорю, - дядя Андрей, как я вам в саду-то нагадала? Как вот снег упадет…
Как затрясется! Страшный, как смерть, стал.
- Будут вас, дядя Андрей, черви есть! Как вы моего козлика, так и они вас… И будет, будет!
Все во мне поднялось опять, себя не слышу.
- Я, - говорю, - вчера на вас карты раскидывала, на виневого короля… вы! Конец вам вышел! Вот он, конец, и есть!
- Да я ж, - говорит, - вовсе не виневый… Я… жировый!
И тут не сознается! Тут уж я прямо не в себе!..
- Это, - говорю, - жировый-то вы с жиру да смальцу! А вы черный, весь вы черным-черный, как вот… земля! На лице-то у вас… земля выступила!..
- Видите… - говорит, - уж помираю я, а вы… меня добиваете.
- А вы, - говорю, - сироток моих добили! Гаснут!
- Ну, простите, коли так… Не я добил… а нас всех добили…
И не сказал, а… всхлипнул! Тут мне его жалко стало.
- Ну, - говорю, - дядя Андрей… я вам простила, а судьба не простила. Не от меня это, что помираете… и дня не проживете, вижу. Судьба… Ну, вот, хлебца я вам дам… от жалости дам хлебца… напоследок покушайте… сегодня пекла, три фунта.
- Отрезала ему кусочек, теплый еще. Так и вцепился. И… покрестился, как из рук хлебушка взял! Так мне это понравилось!.. Душа-то православная…
Я ему еще дала кусочек - в дорогу. А ветер так и гремит, вьюшки прыгают, страсть Божия. Вот он и другой кусок сжевал, отогрелся. И говорит:
- Ну, посидел я. Это вы хорошо, мне теперь легко будет…
И голову опустил. А уж и спать пора давно, двенадцатый час.
- Пойду, - говорит, - к Настасье, вдове… может, мне куртку покойникову надеть займет, а то больно зябко в больницу идти. Я, - говорит, - жил самостоятельно, а вот как эта канитель-то вся пошла, слобода-то ихняя… как обменили всех…
За руку простились. Покрестила я его вослед. Что уж…
Пошел дядя Андрей ночью на мазеровскую дачу. Впустила его Настасья. В свою комнату не допустила, а пусть с покойником ложится. Дала ему накрыться рваную куртку мужнину, кожанку.
Опять на ветер идти? Замерз дядя Андрей в майском костюме из парусины с кресел исправничьих. Остался. Лежал Одарюк на полу, в пустой комнате бывшего пансиона, им же обобранного. Ни свечки, ни каганца. Лег дядя Андрей подальше в угол, узелок в голову, а кожанкой накрылся. А когда стало белеть за окнами, надел кожанку и пошел в больницу. Увидала его Настасья - идет в мужникой кожанке, - нагнала на дороге:
- Снимай, проклятый! Григорья погубил… куртку уворовать хочешь?!
Сорвала с него куртку да еще по лицу курткой. Видали люди, как на ветру, на пустой дороге, у миндальных садов порубленных, хлестала его обезумевшая Настасья по голове курткой. А он только рукою так, прикрывался…
Не дошел дядя Андрей до больницы. У базара, в безлюдном переулке, присел к забору, в майском своем костюме, загвазданном. Нашли прохожие, а он только губами двигает. Доставили в больницу. До полудня не дожил - помер. Так отошли все трое, один за одним, - истаяли. Ожидающие своей смерти, голодные, говорили:
- Налопались чужой коровятины… вот и сдохли.
Конец концов
Да какой же месяц теперь - декабрь? Начало или конец? Спутались все концы, все начала. Все перепуталось, и мой "кальвиль" на веранде - праздник преображения! - теперь ничего не скажет. Было ли Рождество? Не может быть Рождества. Кто может теперь родиться?! И дни никому не нужны.
А дни идут и идут. Низкое солнце порою весну напомнит, но светит жидко. Ему не на чем разыграться: серо и буро - все. Тощее солнце светит, больное, мертвое. А к вечеру - новый месяц. А где же полный? Куда-то прошел, за тучами?..
Я видел смертеныша, выходца из другого мира - из мира Мертвых.