– Купите! Ой, купите! В вашей душе есть еще Бог? Почему вы не хотите купить?
Хаскеле-факир
Вдруг над ярмарочной толпой из-за ширмы балагана появилась в желтой изодранной чалме голова с длинными усами. Поглядев выпученными глазами на толпу, голова развела усы в стороны и снова сложила их, как муха крылышки. В толпе засмеялись.
Голова зашипела и, ворочая глазами, стала медленно подниматься вверх и, вытянувшись над толпой, закричала: "Ку-ка-ре-ку!"
Так началось представление.
Ширма раскрылась, и вышел в желтых штанах и заплатанных розовых шароварах, испачканных дегтем, удивительный еврей – Хаскеле-факир.
Тетка, стоя за спиной, что-то мне объясняла и щипала меня, чтобы я запомнил ее объяснения, но я ничего не слышал и ничего не запоминал. Я видел только его, удивительного еврея – Хаскеле-факира.
У всех на глазах он собирал и проглатывал брошки, кольца и серьги, а проглотив, разводил руками: нет, мол, ваших брошек, колец и сережек. И когда женщины хотели уже кричать и плакать, он с жалкой улыбкой залезал в карман первого же мужика, с разинутым ртом стоявшего возле него, и вытаскивал оттуда точно такие же брошки, кольца и серьги, к возмущению женщин и ужасу мужика.
Только он прикасался к вещам – они исчезали. Бесследно испарялись серебряные портсигары, курительные трубки, дорогие запонки, и Хаскеле-факир находил их в самых неожиданных местах – в жилетах евреев, у франта в перчатках, в кошелках у баб.
С удивительной ловкостью запускал он свою руку куда угодно и вытаскивал что угодно: коралловые ожерелья, живых бабочек, белых мышей.
Он хвастался и грозился, что залезет кому-нибудь в ухо и вытащит оттуда живого рака. Он все умел, этот Хаскеле-факир, он смеялся над вещами, играл ими, в его руках они превращались в ничто.
Он жонглировал шестью предметами, среди которых был живой дрозд; в воздухе сверкали кольца, диски, дротики и крылья дрозда.
Он проталкивал соломинки в нос и вытаскивал их через рот; он курил, и его уши дымились, как трубы; мужики принюхивались к сладкому дыму и удивлялись.
Восторженно прокалывал он себя тонкими длинными спицами и, сверкая ими, танцевал и тузил себя по животу и надутым щекам.
Он заговаривал зубную боль, зачаровывал беременных, изумлял сумасшедших.
Вдруг он закричал совой. Серебряные колокольчики зазвенели, и мальчики-уроды, мальчики-головастики, чуда-юда, ублюдки, недоноски вышли себя показать.
Хаскеле– факир нажал кукле нос, и кукла кричала: "Ура!" и "Караул!" Оловянные солдатики маршировали сомкнутым строем. Попугай ревел: "Смирно!" Игрушечные пушки открывали пальбу.
Я изнемогал от удивления. Мужики в свитках, не веря своим глазам, тыкали в него пальцами и все же не хотели верить, что он существует на самом деле; рыжая еврейка пребольно ущипнула его, дабы убедиться, что она не спит, и, когда он вскрикнул, успокоилась. Цыганка трясла плечами, хохотала и всему верила; молодой попик шептал и крестился, оглядываясь по сторонам.
Тетка моя так громко восхищалась, что фокусник наконец заметил нас и позвал за ширму, где играли мальчики-уроды и в клетках пели и стонали птицы.
– Такой чудесный мальчик! – сразу приступила тетка к делу, выставляя меня вперед. – Это тоже фокусник, тоже паяц.
Хаскеле– факир недоверчиво поглядел на меня. Да, ему нужны мальчики-идиотики, сопатые, горбатые, гнилозубые, карлики, чтобы их с земли не было видно.
Тетка доказывала, что я смогу всем этим стать, стоит мне захотеть.
Но Хаскеле-факир не верил. Он осматривал, ощупывал меня со всех сторон и очень сожалел, что у меня прямые ноги, прямые руки.
– Вот если бы руки или ноги были завернуты кренделями, – сказал он, – или лучше – совсем не было рук, тогда можно было бы научить писать ногой, это очень хорошо! А сейчас что я буду с ним делать? Если бы у него хоть был шестой палец. Ведь этим пальцем ты бы загребал бриллианты! – сказал он таким тоном, будто приобрести шестой палец зависело от меня.
– Он же зеленый! – вскричала тетка. – Его можно будет показывать, и все будут удивляться.
– Это значит зеленый? – презрительно сказал Хаскеле-факир. – Это значит – красный! Когда положишь на траву и трава рядом кажется желтой, вот тогда значит зеленый.
– Господи! – говорил Хаскеле. – Нос у него на месте: ни вправо, ни влево, не лезет на лоб, не опускается и на подбородок. Ах, как было бы хорошо, – сказал он вдруг, замечтавшись, – если бы вдруг нос вырос на затылке!
И это желание его было так велико, что он даже повернул меня: не выскочил ли у меня на затылке нос.
– Бывает счастье, я вам скажу! – сказал Хаскеле и поднял свой фокуснический палец. – Еще дите у матери под сердцем, ничего оно не знает, ничего не хочет, ни о чем не догадывается, а бог уже над ним фокусничает и помещает глаз во лбу. Такой мальчик есть в Америке, и это не мальчик, а бриллиант. Но я от вас не требую глаза во лбу.
Хаскеле– факир вдруг ущипнул меня, и я заплакал.
– Я так и знал, – сказал Хаскеле, – он плачет, когда ему хочется плакать. Он еще будет смеяться, если ему станет смешно. Ну так что я могу сделать с таким мальчиком? А плакать, когда смешно? А смеяться, когда больно? Смеяться, когда дают тебе щелчок по носу, бросают в тебя корки, плюют тебе в рот и показывают деткам, какой ты дурак, – не знаешь, когда плакать, когда смеяться. А ты еще громче смеешься, чтобы окончательно уверить, что ты действительно дурак, а они умные.
Хаскеле– факир пробовал протолкнуть мне нитку в нос и вытащить ее через рот, но я чихал и кусался. Я не мог даже глотать песок и ракушки. Я до смерти боялся мышей и жаб и не мог даже подражать петуху, как кричит он на заре. Ой, плохо, плохо!
– Он может икать! – вскричала в отчаянии тетка.
– Когда я хорошо поем, – сказал я.
– Господи! – причитывала тетка и закатывала глаза. – Прости меня, Господи, такую дуру! Многого я не хочу, ну хоть бы два пупка!
И так она жалобно всхлипывала, так искренне горевала. И я готов был пожалеть, что появился на свет с одним пупком.
– Идем в золотые магазины, – сказала тетка и снова потащила меня мимо страшной птицы, тень от которой легла уже на всю площадь.
Увидев нас, Бульба поднял усы.
– Разбойник! – сказала тетка. – Ты же с нас уже взял!
– Эге, – отвечал Бульба, – так то ж за то, что пошли туда, а теперь за то, что идете сюда.
Тетка сунула ему в руку пятак, и Бульба опустил усы, точно открывал нам дорогу.
Вокруг стояла такая тишина, что даже гусак, до того величественно шествовавший по площади, увидев, что не перед кем хвастаться, стоя задремал у забора, хвастливую свою голову сунув под крыло, как в карман.
В такие минуты Бульба запрокидывал голову и вместо свистка вставлял в рот бутылочку. Постепенно усы его поднимались все выше, усы вырастали из-под фуражки, и люди за версту узнавали, чем сегодня Бульба дышит – малиновой, или анисовой, или же еврейской пасхальной, что свистит и кипит.
Проходя мимо него в это время, евреи неизменно спрашивали: "Бульба, чи не хочешь чарочку и за мое здоровье?" – на что Бульба, закручивая свои красные усы, обычно отвечал хрюканьем.
Итак, всем был доволен Бульба. Только солнцем и ветром был очень недоволен. Они осушали Бульбино горло, и Бульбе так часто надо было вместо свистка вкладывать в зубы бутылочку, что к полудню он уже видел ее дно. Тогда во вторую половину дня Бульба делал вот что: со всей силой выдыхал воздух и старался понюхать его, чтобы снова охмелеть, но только он вытянет нос – водочка уже на ветру улетела, даже облачко видно, если это зимой.
И удивительное дело: быстрее всех уносится еврейская пасхальная, будто она ни за что не хочет лезть в Вульбин нос. И Бульба грозит ей вслед кулаком, зная, чьи это проделки. "Назад в бутылки к Пейсе или Ципке?! И хитрые все эти жиды, Пейса и Ципка!" – так, наверное, думает Бульба, нюхая табак и глядя на удаляющееся облачко. И на обратном пути он обязательно заходит к Пейсе или Ципке и снова заглядывает в бутылки. А люди тем временем, встречая по дороге облачко, по запаху узнают, чье это облачко, и, если торопятся по делам, обходят его.
Бульба любил предаваться научным исследованиям. Поймав в кулак муху, он понемногу раскрывал кулак, но как только показывалась головка мухи, тотчас снова закрывал его и долго дразнил муху, изредка прикладывая кулак к уху и прислушиваясь, как она жужжит, и удивляясь тому, что жужжит. Затем Бульба, изловчившись, брал муху в пальцы и разглядывал странное ее устройство: отчего это ей так хочется летать? Бульба обрывал крылышко и, положив на ладонь, смотрел – улетит ли, и если муха, ковыляя, ползла, Бульба хохотал и покачивал головой, как бы говоря: "Эх, ты!", и брал однокрылую муху, осторожно клал на забор или другое высокое место, чтобы могла улететь.
Часто Бульба закрывал глаза и стоял не шевелясь, будто спал, со своими длинными ушами и красным носом, так что гусак – не гордый гусак, который любил пройтись по центру площади, а глупый, который всему удивлялся, подходил близко к Бульбе и удивлялся, отчего пахнет водкой, когда вокруг нет ни одного живого человека?
Целый день, вылупив глаза, со свистком и загадочной ухмылкой, поворачивался Бульба то в одну сторону: "А?!", то в другую: "А?!"
И к вечеру раздувался как бочка, а нос его окрашивался в разные цвета, будто все, что он выпивал, вливалось в нос. Тогда за ним приходила старая Бульбиха и под руку уводила домой. Она несла в руках бутылочку, а Бульба кричал деревьям, собакам и воронам: "А?!"
Если Бульба встречал в это время двух беседующих евреев, то ни за что не проходил мимо, а говорил: "Гэр! Гэр!!" Если же видел, что сидели за вечерней трапезой, стучал в окошко или просовывал нос в открытую форточку и кричал: "Жидки-худки!" Встретив еврейского мальчика, Бульба брал его за ворот и крестил, а мальчик и все, кто видел это, кричали так, будто он его убивал. Проходя мимо синагоги и видя в окнах большие белые лица евреев, шевеливших губами, Бульба поднимал полу шинели и показывал свиное ухо. Евреи закрывали глаза, продолжая шевелить губами. А старая Бульбиха шла за сыном, все указывая, все подговаривая и распаляя. Так они доходили до своего домика над речной, домика с петушком, синенькими ставенками и цветочками на окнах. Здесь, сняв наконец с шеи свисток, Бульба садился возле пузатого красного самоварчика и обычно со словами: "А ну-ка, жидко Юдко!" – ибо самоварчик он выгадал у стекольщика Юдки за то, что тот не явился вовремя на призыв, – наливал чаю и любил пить до тех пор, пока в самоварчике ничего не останется. За это время он выкушивал баночку варенья, вишневого или малинового, или из лепестков чайных роз, ибо от всякого варенья, которое варилось на улице, Бульбе полагалась баночка. Если Бульбиха замечала костер, тут же приходила с баночкой и требовала для себя пенку. Бульба, кушая варенье, обычно спрашивал, чье это варенье, и если было закислено, говорил: "Хитрый жид!", но если и сладкое было, все равно говорил: "Хитрый жид!" – и ухмылялся.
Выкушав чай с вареньем, Бульба, если был не очень пьян, раскладывал стульчик, на каких обычно сидят сапожники (и который Бульба и отобрал у сапожника Ерахмиеля за то, что тот не заплатил пошлины), усаживался на этот стульчик и тогда обычно вязал шерстяной чулок, ибо говорил, что и городовому нужны шерстяные чулки.
"Диамант и братья"
Магазины сверкали, как могут только сверкать богатые магазины. У дверей стояли румяные евреи, выставив пуза и заложив ручки за спину, всем своим видом как бы говоря: "Имея такие магазины, можно постоять и заложив ручки за спину". Освободившиеся от работы приказчики, похожие на цыплят, выглядывали из-за спин хозяев, и, когда хозяева смеялись, они тоже улыбались.
Тетка подходила к каждой двери и – с поклонами – показывала меня.
Узнав, в чем дело, хозяева косились, а приказчики, увидев, что хозяева косятся, тоже косились. Все говорили, что я им нужен, как кашель, как скарлатина, как колики в боку.
– Как, по-вашему, мне нужны колики в боку, – допытывался торговец кастрюлями, – или они мне не нужны?
На одной из вывесок золотыми бубликами было выложено "Диамант и братья", и под этим висели золотые крендели, показывая, что это за братья.
Завертелась зеркальная дверь. Три приказчика в острых белых колпаках с розовыми бантиками умильно выглянули из-за стоек, и мне почему-то показалось, что это и есть "братья Диамант". На самом же деле "Диамант и братья" в клетчатом жилете стоял среди висячих окороков, сам похожий на окорок, и будто предлагал: "А ну-ка, разгадайте – где окорок, и где я?"
В магазине – удивительная тишина. Все здесь говорило: это вам не бакалейная лавочка – не деготь и не колесная мазь, а китайский чай, какао и желатин! Только пощелкивала счетами сидящая в клетке старая дева с очками на длинном красном носу, да тихонько сопел Диамантов дядя, убогий еврей в дырявом цилиндре, торжественно бродивший среди бочек. Останавливаясь у какой-либо бочки, он вопросительно глядел на нее и, накручивая бороду на палец, казалось, рассуждал: "Мед в этой бочке действительно мед или только выдает себя за мед, а на самом деле медом не является?" И, запустив палец в бочку, осторожно облизывал его и с покорным видом, – мол, мед так мед, – направлялся к другой бочке. И так, полный сомнений, он переходил от меда к варенью, от варенья к повидлу и если слишком сомневался и пробовал несколько раз кряду из одной и той же бочки, старая дева в клетке, которая, несмотря на то что щелкала на счетах, все время поверх очков следила за ним, до того расстраивалась, что, стукнув счетами, начинала счет сначала. И тогда дядя отходил к следующей бочке с жалкой улыбкой: "Понимаете! Не могу определить!…"
Когда тетка сказала, зачем мы пришли, с лиц приказчиков будто тряпкой стерли умильную улыбку, и они стояли серьезные в своих белых колпаках. Только один дядя, в это время вертевший перед своим носом палец, обмазанный патокой, доброжелательно улыбнулся, да и то неизвестно чему: патоке или мне.
– А если в магазине что-нибудь пропадет? – спросил "Диамант и братья" и важно надулся.
– Да, если что-нибудь пропадет, – вдруг с жаром крикнула из своей клетки старая дева.
И три приказчика, бледнея, прошептали:
– А если что-нибудь пропадет?
Больше всего они боялись за халву.
– Халву ему показывать нельзя, ни в коем случае!
– Особенно шоколадную, особенно миндальную…
– А орехи? Ой, орехи, – вдруг вспомнил "Диамант и братья".
– Изюм! – крикнула из своей клетки старая дева.
– Ты любишь изюм? – спросил дядя, как раз в это время незаметно кинувший в рот несколько изюминок. – Он уж не так изюмист, как о нем говорят…
Три приказчика в острых колпаках, один за другим, тоже высказали свои предположения, причем каждый назвал свое любимое кушанье и оглянулся: цело ли еще это кушанье. И у одного был нос в меду, у другого язык в сметане, у третьего на зубах халва.
– А серебряные колбасы вы забыли? – все не успокаивалась старая дева. – Он их утащит из-за одних серебряных бумажек. А свечки? – И она высунулась из окошка.
– Ну, свечек не сожрет, – сказал дядя, – он не такой бандит.
– А варенье? – ехидно спрашивала старая дева. – Что вы на это скажете?
– Дайте ему только понюхать! – сказал Диамант.
– Не давайте нюхать! – закричали приказчики.
– Зато синьки он уже не тронет, – обрадованно сказал Диамант. – Как вы думаете?
Соль, цикорий – все это отметалось. Даже старая дева не допускала, чтобы я съел цикорий.
Тут она из своей клетки заметила, что я улыбнулся, и сразу закричала, что я сейчас что-то съел: иначе зачем я бы стал улыбаться? И она говорила, что ее вот сейчас в сердце укололо, – ее всегда так колет, когда в магазине что-нибудь съедят.
– Не может быть, чтобы он ничего не съел, – настаивала она, – язык у него красный, видно, что сладко ему было.
– У ребенка всегда такой язык, – уверяла тетка. – У папы его такой язык, у дедушки был такой язык, даже у меня – далекой родственницы – тоже такой язык, у нас у всех такой язык.
Но они не хотели верить и говорили, что не может быть, чтобы язык был такой красный, и что тут что-то такое есть, и они искали, что тут такое есть.
– Где шоколадная бомба?! – вскрикнул вдруг "Диамант и братья", оглянувшись. – Я только что ее видел, разбойник!
– Ой-ой-ой! – завертелась в клетке старая дева. – Он съел бомбу.
– Ой, в ней шоколад, она в серебряной бумаге, – кричали приказчики.
– В ней розовый крем, – сообщил дядя, жующий бомбу: он схватил ее за спиной у всех, пока они рассуждали, какие сорта маринованной селедки я предпочитаю. – Какой бандит! В одну секунду он скушал такую бомбу!
– Ой, скорее, – кричала дева, – вложите ему два пальца в рот, а то он ее проглотит и будет поздно!
– Покажи язык. Больше! – требовал Диамант.
– Поставьте его к окну, – советовал дядя.
– Скажи громко: "А" пусть все увидят, что у тебя во рту, – говорили приказчики.
Они осмотрели мой язык, потом разжали мой кулачок и осмотрели каждый пальчик в отдельности: не липкие ли пальчики, не побывала ли в них шоколадная бомба?
Им уже казалось, что карманы мои полны чернослива и желтослива, и они стояли вокруг меня, чтобы я не мог украсть.
Они смотрели на меня и боялись, как бы я лавровый лист не сожрал, уксус не выпил.
– У нас все в каменных и железных сундуках, под большими замками, за тридцатью тремя запорами, ты не думай! – пугал Диамант.
Гремели орехи в ларях, сверкали на полках рафинадные головы, сладким огнем горела посуда с вареньем. Я дрожал и облизывался.
А они стонали: какой я вор!
– Он хочет работать? – спрашивали нас по дороге и посылали к табачнику, посуднику, конфетчику, собачнику – самым богатым евреям.
И вели меня к табачнику, посуднику, конфетчику, собачнику и показывали меня, как показывают на ярмарке обезьяну, хорька, белую мышь.
Господин посудник, не успели мы войти, тотчас же закричал, что я перебью у него всю посуду, и замахал руками – зазвенели блюда во всем магазине.
Конфетный фабрикант закрыл глаза и сказал, что он и смотреть на меня не хочет, и все спрашивал конторщика: ушли мы или еще стоим?
Табачник прогундосил, что он заранее знает: я стану харкать кровью и буду говорить, что он виноват, а он не хочет быть виноватым. И пока он говорил, приказчики засунули мне в нос махорку и смотрели, что будет? Я глотнул махорку через нос и чуть не задохся, тетка меня еле отходила. А они, смеясь, смотрели в окно.
Мясники в кожаных передниках, точившие ножи, смазали мне лицо свиной кровью, и я плакал, а они удивлялись, отчего мое еврейское лицо не стало свиным.
Хозяин писчебумажного магазина встретил нас ласковой улыбкой и сказал, что он все понимает (недаром он продает книги и чернила!). Он и рад был бы, и даже видит, что у мальчика выражение умное, еврейское выражение, но ничего не может сделать: у него паны покупают, а они не любят еврейского выражения.
– Они войдут в шляпках, в фижмах, с веерами, что они скажут? – спрашивал он. – Еврейский мальчик – от него и редькой запахнет, и чесноком. Не возражайте! Я – сам еврей и знаю, чем кормятся еврейские мальчики. Вы себе представляете, что будет? Вы не представляете!