Летом того же 1928 года я снова приехал в Словакию. "Давовцы" мне показали страну, глухие деревушки Оравы, Татры, Прешов, Бардиев, Кошицы, венгерские монастыри барокко и горные шалаши пастухов. Клементис был прав - тогда, кажется, только в Словакии слово "русский" открывало все двери. Правда, любовь была разной. В Турчанском Мартине сидели старые правоверные славянофилы. Там я видел на кладбище могилы первых просветителей с надписями на русском языке. В "Славянской матице" висели портреты Пушкина и Лермонтова. Я бродил по улице Гоголя. При Габсбургах Чехия входила в Австрию, и австрийцы старались онемечить чехов, но в стране была интеллигенция, преданная родному языку, богатой культуре прошлого. А венгры, которые правили Словакией, не строили заводов, они пили в ресторанах Братиславы и Кошиц крепкое вино "ассу" и предпочитали школьным учителям священников и жандармов. (До первой мировой войны большинство словацких крестьян было неграмотным.) Все надежды словацких патриотов связывались с Россией. В Турчанском Мартине знали не только Пушкина, но и Хомякова, почитали не только Толстого, но и генерала Скобелева. Октябрьская революция многим деятелям "Славянской матицы" казалась загадочным и преходящим эпизодом. Помню, один седоволосый литератор жаловался мне: "Прислали стихи из Москвы. Удивительно, как такое печатают!… Говорили, что автор покончил с собой. Может быть, у него и был талант, но он писал не по-русски. Пушкин говорил на другом языке. Сейчас я вспомню имя автора… Есенин…" (Не знаю, дожили ли эти "славянофилы" до сороковых годов и как они вели себя - пытались с помощью Гитлера "освободить русских братьев" или кое-что поняли. Может быть, некоторые помогали словацким повстанцам?…)
"Давовцы" любили Россию по-другому - любили народ Октября, читали Маяковского, Есенина, Пастернака, Багрицкого; это было двойной любовью - к близкому народу и к революции. В увлечении "давовцев" Маяковским, теориями "Лефа", современным искусством было что-то от романтического бунтарства,- кажется, нигде я не видел такой привязанности к орнаменту, к традиционным народным костюмам, как в словацкой деревне: крестьяне расписывали не только печи, но даже могильные кресты; и вот их дети увлеклись голым, рассудочным, сухим конструктивизмом.
(В 1950 году я увидел Словакию переменившейся. Народные костюмы перекочевали из быта в костюмерные ансамблей, новые дома, большие заводы, электростанции. Вместе с курными избами и нищетой исчезли пестрые "фартучки" молодых крестьян, расписные печи, картинки на стекле. Таков закон века, и, глядя на залитую светом долину Вага, я не стал вздыхать о прошлом.)
В 1928 году, когда я впервые увидел Словакию, это была страна без городов. Конечно, в Братиславе жили словацкие писатели, там выходили газеты, журналы, но среди жителей города немцев и венгров было больше, чем словаков. В Кошицах только на базаре, куда приезжали крестьяне, я услышал словацкую речь. Маленькие немецкие города Левоча или Кежмарок с ратушами и готическими церквами, с аккуратными абонентами журнала "Ди вохе" казались перенесенными из другого мира. А городки, где жили словаки,- Брезно, Зволен, Ружомберок, Мартин,- походили на большие села: несколько городских домов - и здесь же хаты, огороды, гуси. Вся словацкая интеллигенция была связана с деревней. В Ясеневой меня повели в избу, где родился один из зачинателей словацкой литературы Кукучин. В такой же избе я увидел Илемницкого - он сидел и писал роман. Как-то я попал в Словакию зимой, и поэт Лацо Новомеский повез меня на рождество в село Сенини, где жили его родители, бабушка. Приехал туда и молодой поэт-"давовец" Иван Хорват. Нас угощали традиционными рождественскими яствами. А Лацо и Хорват говорили о Маяковском, Незвале, Арагоне, Пастернаке…
Клементис возил меня в свое село Тисовец, его родители потчевали нас галушками, сливовицей, зубровкой, радушно суетились. "Давовцы" мечтали об индустриальной красоте и в то же время любили словацких крестьян, малограмотных, но душевно благородных, не прошедших через уродующую души печь капитализма. В этом и было своеобразие "Дава", его трудности. Клементис мог петь песню о старом пастухе, который в последний раз ведет в горы отару, или о Яношике, мог восхищаться красотой старого чепрака, но не раз он говорил мне, что у меня сохранился "ряд идеалистических заблуждений", нужно к тому-то "подойти по-марксистски"…
Помню беседу в горном шалаше над Тисовцем. Владо заговорил о своей судьбе. Он тогда писал о поэзии, любил искусство, для меня он был одним из молодых писателей. Мы глядели на долину, на старые деревья, на хаты, едва заметные среди зелени садов. Клементис говорил, что главное - борьба, пока чехословаки не сбросят капитализма, не будет ни справедливой жизни, ни настоящего искусства. "Мое дело - партия…"
В 1940-1941 годах Владо сидел в английском лагере на севере Шотландии, времени у него было много, и он написал для своей жены Лиды о своем детстве и отрочестве, о родителях, о родном Тисовце. Теперь эти тетрадки издали, назвав их "Незаконченной хроникой". Книга показывает, насколько ее автор блинок к стихии искусства, но для Клементиса это было только вылазкой из крепости - между винтовкой солдата и министерским портфелем.
О том, что Лацо Новомеский - поэт, можно догадаться, не зная его книг, побыв с ним четверть часа, просто взглянув на него. А если измерить его жизнь аршином, окажется, что больше всего времени он отдал политической деятельности. С 1925 года по 1939-й он редактировал партийные газеты. В годы оккупации входил в подпольный ЦК КПЧ, который подготовлял словацкое восстание. После победы был членом ЦК и министром народного просвещения. Однако его подлинной страстью была поэзии. Однажды он мне сказал: "Совесть подсказывает…" Совесть для него не случайный собеседник, а постоянный суфлер. Архитектор на войне может оказаться в саперной части и взрывать мосты - это его долг, но не призвание.
Клементис и Новомеский были разными людьми, но они любили друг друга, и судьба у них оказалась схожей.
В 1936 году в курортном местечке Тренчанске-Теплице по инициативе "Дава" состоялся съезд словацких писателей. Я тогда работал в секретариате Международной ассоциации антифашистских писателей и поехал на съезд, чтобы предложить словакам войти в ассоциацию. Там были писатели различных толков, некоторые из них потом пошли за сепаратистами-католиками, поставившими на победу Гитлера, другие участвовали в Сопротивлении, партизанили. Клементис и его друзья "давовцы" убедили всех участников съезда войти в антифашистскую ассоциацию. Мы попали в деревню, там нас угощали, пели песни, старик говорил, что русские побьют фашистов, и подымал кулак. Я сказал Владо: "Совсем как и Испании…"
Вскоре началась испанская война. В 1937 году в Валенсии я встретил Новомеского. Мы говорили о боях, о Комитете по невмешательству, об интербригадовцах, только на минуту я припомнил Владо, хаты, светлую зелень Словакии. Лацо писал стихи:
Хотел пересчитать я звездные отары:
покуда не сгорят.
Но тут - о-тэ-ра-ра! - забили пулеметы,
и звезды новые взлетели к старым,
отары-ра-та-та,
о господи,-
отары.
Пришел Мюнхен. Гитлеровцы заняли Прагу. Мир почернел.
Когда началась "странная война", я лежал больной в Париже. Мало кто приходил ко мне: одни возмущались пактом, другие побаивались шпиков. В сентябре пришли Владо и Лида, огорченные, печальные. Потом пришел снова Клементис, он был мрачен, но старался меня приободрить: никогда он не расставался со своим талисманом - верностью. В октябре французы его арестовали и отправили в концлагерь. Накануне разгрома Франции я его увидел в солдатской форме; он хотел сражаться против гитлеровцев, но Франция Потопа капитулировала.
Мы снова увиделись в 1944 году в Москве. Клементис стал видным политическим деятелем. Он рассказывал мне, что англичане и американцы боятся советской победы, строят козни, но был весел, верил в торжество той идеи, которой посвятил свою жизнь. Потом мы вспомнили прошлое, и мне показалось, что я не на улице Горького, а в шалаше над Тисовцем, где старый пастух потчевал меня едкой запекачкой.
В феврале 1949 года в Клубе писателей устроили мой вечер сорокалетие литературной работы. Чехословацкий посол Иржи Горок переслал мне телеграмму "Государственного секретари Клементиса": "Дорогой Илья, пьем за твое здоровье тисовскую зубровку. Владо и Лида".
О последней нашей встрече я уже рассказал. Потом я вспоминал: у Владо были очень печальные глаза. Может быть, он просто был усталым после трудного рабочего дня, а может быть, знал, что кольцо клеветы сжимается?
Приехав год спустя в Прагу, где пометался секретариат Всемирного Совета Мира, я узнал от Гофмейстера, что арестовали Лиду, Лацо Новомеского, Ивана Хорвата (он был до этого послом в Будапеште).
Лиду освободили два года спусти. Я встретил ее в Праге, на улице, хотел поговорить, но она пожала руку, сказала: "Не нужно со мной разговаривать",- и убежала.
Выпустили Новомеского, Ивана Хорвата. Лацо я видел в Праге, он работал - переводил, но его стихов не печатали. Иван Хорват умер вкоре после освобождения.
В книге стихов Новомеского, написанных в тюрьме и после, есть стихотворение "Мудрость":
Лучше стать на колени, чем стоять на костре,
лучше спрятать правду в глубинах души,
словно в ларе,
лишь бы снова потом заявить,
что все-таки вертится…
Как, товарищ Галилей,
может быть, в этом - мудрость?
Но мудрей мудреца смелый, веселый
мальчик из сказки, кричавший тогда:
– Король голый, совершенно голый!
Так громко кричал, что просто беда!
Шли годы, многое на свете менялось. Пришла весна 1963 года, когда Лацо Новомеского восторженно встретили на съезде писателей. Окали написал мне: "Вы, наверно, знаете, что организатора и душу "Дава" товарища Владо Клементиса ложно обвинили в шпионаже и казнили. Я сам вместе с другими товарищами был освобожден после десятилетнего заключении… Теперь, после устранения несправедливостей, пересматривают значение "Дава" для нашей литературы и культуры в широком смысле слова…" Передо мною словацкий журнал, в нем фотография Владо…
Я гляжу и вспоминаю, как в 1949 году, печально улыбнувшись, он прочитал мои стихи:
…Пройдут по тебе.
Верность сердцу и верность судьбе…
Накануне казни он сказал Лиде, что умирает честным коммунистом.
Есть эпохи, когда люди могут думать о своей личной судьбе, о биографии. Мы жили в эпоху, когда лучшие думали об истории. Ложь всесуща и всесильна, но, к счастью, она не вечна. Могут погибнуть хорошие люди, жизнь многих может быть покалечена, и все же в итоге правда побеждает. Для Владо, как и для некоторых моих советских друзей, о которых я рассказал в этой книге, эпоха оказалась очень горькой; но для истории, в которую верил Клементис, она была эпохой побед.
А сейчас я думаю о далеком вечере "под вехами", когда молодые словацкие писатели пели песню о Яношике. Некоторых нет, другие хлебнули горя, до времени состарились. Вспоминаю и шалаш над Тисовцем, молодого Владо, его очень чистые, светящиеся глаза, слова о борьбе; смеркается, все голубеет, и над мягкими, округлыми горами чуть посвечивает бледная вечерняя звезда.
18
"Как вы провели последний вечер в Париже?" - спросил меня А. А. Фадеев. Я ответил, что был со старыми друзьями. Он сказал: "А меня замучил Фаст - хотел, чтобы я ему все объяснил… Эх, Илья Григорьевич!…- Он оборвал себя: - Давайте лучше выпьем коньяку". Я поглядел на него и увидел не те глаза, что привык видеть на собраниях и заседаниях, а мягкие, печальные.
О Фадееве говорят, что он был очень талантлив, умен, что он обладал железной волей, что его ценил Сталин. Все это правильно: но слово "талантлив" не справка в послужном списке, оно связано с сотнями помарок на листе рукописи, с внутренними терзаниями, с душевной природой, не всегда подходившей для общественной работы, которую выполнял Фадеев, выполнял не только старательно, но и с увлечением. Все писатели, да, кажется, и все руководители Движении сторонников мира знали его глаза - ясные, холодные, его эрудицию, память, умение придать в статье или в докладе короткой фразе Сталина глубину, блеск, спорность литературного эссе и бесспорность закона. Мне хочется рассказать о другом Фадееве - менее известном.
Познакомился я с ним давно, еще в годы, когда он был одним из лидеров РАПП. Мы встречались в Москве, потом в Мадриде и Париже. "Разгром" мне понравился, но человека я не понимал, вернее, не знал; и в 1940 году, когда я беседовал с ним, он был для меня, скорее, начальником, чем писателем. Вспоминая прошлое, он, в свою очередь, как-то признался: "Я вас считал человеком издалека. В Мадриде я говорил нашим военным,- они вас защищали: "Может быть, он и готов умереть за наше дело, но жить с нами он не хочет, да и не может…"
После войны мы начали приглядываться друг к другу. В Пензе, во время юбилея Белинского, я с ним проговорил весь вечер. Потом мы встретились в Москве, говорили о книгах, о судьбах писателей. Я начал понимать, что Фадеев не такой, каким он мне казался. Но по-настоящему я его узнал в те пять-шесть лет, когда мы вместе работали в Движении сторонников мира; мы разговаривали в самолетах, в вагонах, часто - то в Осло, то в Вене, то в Праге - Александр Александрович ночью приходил в мой номер и говорил, говорил. Именно поэтому я начал писать о нем после того, как рассказал о Парижском конгрессе.
Я не скажу, чтобы мы подружились,- уж очень разными мы были; но, может быть, поэтому Фадеев порой бывал со мною откровеннее, чем со многими из своих близких друзей. Очевидно, представление о "человеке издалека" где-то в нем оставалось, и, беседуя со мной, он чувствовал себя свободнее, чем со своими друзьями. Друзей у него было немало (я говорю сейчас не о лицемерах, старавшихся угодить человеку, обладавшему властью, а о людях, искренне любивших Александра Александровича). Но мне кажется, что с друзьями он не всегда и не о всем заговаривал. Вот одно из его признаний: "Уж я-то знаю, что такое одиночество!…" Со множеством людей он был на "ты", его называли Сашей; а мы величали друг друга по имени-отчеству.
Рассказать о Фадееве трудно - он был человеком очень сложным, наверно, многое от меня ускользало. Да и события слишком свежи. Мне не хочется строить догадки, и я себя ограничу, попытаюсь выписать из записной книжки, а порой восстановить по памяти некоторые его слова, показать его отношение к некоторым явлениям, рассеять миф о "железном человеке", немного помочь тому, кто через пять или десять лет сядет за книгу о человеке, сыгравшем важную роль в истории нашей литературы.
Фадеев писал в течение тридцати пяти лет, а оставил после себя два законченных романа, два незаконченных, несколько рассказов, сотню статей. Александр Александрович говорил: "Писал много, а написал мало…" Я слышал такое объяснение: "Фадееву не дают писать - Союз писателей, борьба за мир, заседания, митинги, конгрессы…" Действительно, руководство писательскими организациями и Движение сторонников мира отнимали у Александра Александровича много времени, но ведь работал он не но неволе, а но охоте, и когда в последние годы его освободили от некоторых обязанностей, почувствовал не облегчение, а досаду. В Движении за мир он был неутомим, входил во все детали. У меня случайно сохранилось несколько его записок, написанных во время заседаний. Писал он обстоятельно: то просил поговорить с Ненни, то беспокоился, что выступление одного из американцев рассчитано на полтора часа - делегаты могут начать шуметь, хороню бы попросить укоротить речь, то излагал свои мысли о расширении Движения.
Говорили также, что Фадеев мало пишет, потому что много пьет. Однако Фолкнер пил еще больше и написал несколько десятков романов. Видимо, были у Фадеева другие тормоза.
Я как-то сказал Александру Александровичу, что из его книг мне больше всего нравится "Разгром" - первый роман, написанный двадцатипятилетним юношей. Он ответил: "Естественно: "Разгром" - пережитое. Конечно, сознание своей ответственности иногда приподымает, а иногда оно и вяжет…"
За "Последнего из удэге" он брался чуть ли не каждый год, в течение двенадцати лет: составлял планы, переделывал, считал, что романа не вышло.
Когда Фадеев сел за "Молодую гвардию", ему было уже не двадцать пять, а сорок четыре. История краснодонских подростков его взволновала - он заново пережил свою молодость. Хотя он всегда причислял себя к реалистам, в нем было много романтики.
Судьба романа "Молодая гвардия" связана с тем, что мы называем "культом личности". Роман был написан, издан, пользовался успехом, получил Сталинскую премию. Один из друзей Александра Александровича, С. А. Герасимов, сделал по роману фильм…Тут-то и разразилась гроза. Сталин читал много, но, конечно, далеко не все и "Молодой гвардии" не прочитал; а фильмы он все просматривал. Он возмутился: в картине показывались подростки, оставшиеся на произвол судьбы в городе, захваченном гитлеровцами. Где же организация комсомола? Где партийное руководство? Сталину объяснили, что режиссер следовал тексту романа. В газетах появились суровые статьи о "Молодой гвардии". За ними последовало письмо Фадеева, напечатанное в "Правде": он признавал справедливость критики и обещал переделать роман. Когда мы встретились, Александр Александрович сказал, что не меняет текста, а пишет новые главы - о старых большевиках, о роли партийного руководства. Помолчав, он добавил: "Конечно, даже если мне удастся, роман будет уже не тот… Впрочем, может быть, во мне засело преклонение перед партизанщиной… Время трудное, а Сталин знает больше нас с вами…"
Я заговорил о "Молодой гвардии" потому, что хочу показать отношение Фадеева-романиста к действительности. Задумав написать роман, он поехал в Краснодон, расспрашивал сотни людей, старался восстановить и события, и внешность героев, огорчался, что не смог найти точного описания внешности некоторых персонажей, это показывает, насколько он подчинял себя законам не поэта, а летописца. Роман Стендаля "Красное и черное" родился от газетной заметки о преступлении молодого карьериста, автор не только в толковании Жюльена Сореля не зависел от "факта", он переделал интригу. Стендаль никогда не увлекался описанием внешности своих героев, говорил, что предоставляет это фантазии читателя. Золя уверял, что "лишен воображения", изучал детали быта, который хотел изобразить, или, как говорят теперь, "собирал материал". Работая нал романом "Нана", он впервые в жизни пошел в притон с записной книжкой. Учителем Фадеева был Лев Толстой: раскрывая характер героя, он останавливался на какой-либо детали его внешности. Толстой мог сделать уши Каренина настолько реальными, что по ним мы знаем его лучше, чем наших друзей. А Фадееву хотелось узнать, какие черты лица были у всех краснодонцев.