- Если бы я был мнительным, - с горьким смехом отвечал Морис, - то сказал бы, что у меня расстроены нервы.
- À теперь вы страдаете?
- Ужасно, - отвечал Морис.
- Поедем домой.
- Как! Уже, сударыня?
- Разумеется.
- Ах, и точно, - проговорил молодой человек, - я было забыл, что гражданин Моран вечером должен вернуться из Рамбулье, а теперь уже смеркается.
Женевьева взглянула на него с упреком.
- О, опять? - сказала она.
- Зачем же вы так расхваливали мне намедни гражданина Морана? - сказал Морис. - Сами виноваты.
- Давно ли запрещено говорить о людях, которых ценишь, о том, что думаешь о человеке, достойном уважения? - спросила Женевьева.
- Уж правда… Очень сильным должно быть уважение, которое заставляет вас так торопиться, как теперь, опасаясь, вероятно, опоздать на несколько минут.
- Вы сегодня решительно несправедливы, Морис. Разве не с вами провела я большую часть дня?
- Вы правы, я в самом деле слишком взыскателен, - пылко подхватил Морис. - Идемте повидаться с гражданином Мораном, идемте.
Досада охватила сердце Женевьевы.
- Да, - сказала она, - идемте повидаться с гражданином Мораном. Это такой друг, который никогда меня не огорчал.
- Такие друзья - сокровище, - сказал Морис, задыхаясь от ревности, - и я желал бы такого себе.
В эту минуту они вышли на большую дорогу. Горизонт заалел, солнце начинало садиться и бросало последние лучи свои на позолоченный купол Дома Инвалидов. Звездочка, первая и та самая, которая однажды вечером уже привлекла к себе внимание Женевьевы, заблистала во влажной лазури неба.
Женевьева с грустной покорностью оставила руку Мориса.
- Что вам так хочется помучить меня? - спросила она.
- À то, - сказал Морис, - что я не так искусен, как иные из моих знакомых, и не умею заставить себя полюбить.
- Морис! - вскрикнула Женевьева.
- О, сударыня, если он постоянно добр, постоянно ровного нрава, это потому, что он не страдает.
Женевьева снова положила беленькую ручку свою на мощную руку Мориса.
- Пожалуйста, - сказала она изнеможенным голосом, - не говорите более, не говорите.
- Почему же?
- Ваш голос терзает меня.
- Так все вам не нравится во мне, даже мой голос?
- Замолчите, умоляю вас.
- Слушаюсь вас, сударыня.
И пылкий юноша провел рукой по лицу, увлажненному холодным потом.
Женевьева видела, что он в самом деле страдает. Натуры вроде Мориса подчиняются неведомым страданиям.
- Вы друг мой, Морис, - сказала Женевьева, взглянув на него с очаровательным выражением. - Друг для меня неоценимый. Сделайте так, Морис, чтобы я не потеряла моего друга.
- О, вы недолго будете жалеть о нем! - вскричал Морис.
- Ошибаетесь, - сказала Женевьева, - я долго буду о вас сожалеть, всегда.
- Женевьева, Женевьева! - вскричал Морис. - Сжальтесь надо мной!
Женевьева вздрогнула.
В первый раз Морис произнес это имя так горячо.
- Если так, - продолжал Морис, - и вы догадались, то дайте мне все досказать вам, Женевьева, хотя бы вы убили меня одним взглядом вашим… Я слишком долго молчал… Дайте мне высказать все, Женевьева.
- Я умоляла вас, сударь, - сказала молодая женщина, - именем нашей дружбы не говорить ни слова; умоляю вас если не для себя, то хоть ради меня: ни одного слова более, ради бога, ни одного слова!!
- Дружба, дружба! О, если такова дружба, какую вы питаете ко мне и к Морану, не хочу я вашей дружбы, Женевьева! Мне нужно более, нежели быть другом!
- Довольно, - сказала мадам Диксмер с величественным жестом. - Довольно, гражданин Лендэ. Вот наша карета. Не угодно ли вам отвезти меня к мужу?
Морис дрожал от лихорадки и волнения. Когда Женевьева, чтобы дойти до своего экипажа, который находился в нескольких шагах, положила свою руку на руку Мориса, молодому человеку показалась эта рука обжигающей, как пламя. Они сели в карету, проехали весь город, но ни тот, ни другая ни слова не произнесли.
Только всю дорогу Женевьева прижимала платок к глазам.
Когда она возвратилась домой, Диксмер был занят в своем кабинете; Моран, вернувшийся из Рамбулье, переодевался. Женевьева у входа в свою комнату протянула Морису руку и сказала:
- Прощайте, Морис, вы этого сами хотели.
Морис ничего не ответил, но, подойдя к камину, над которым висела миниатюра, изображавшая Женевьеву, снял, с жаром поцеловал, прижал к сердцу, снова повесил на место и вышел.
Морис не помнил, как добрался домой. Он шел по Парижу, ничего не видя, ничего не слыша; все, что случилось с ним, казалось сном, так что он не отдавал себе отчета ни в действиях, ни в словах, ни в чувствах.
Возвращение Мориса домой было каким-то беспорядочным бегством. Он разделся без помощи своего камердинера, ни слова не ответил кухарке, показавшей приготовленный для него ужин, потом, взяв письма, которые скопились на его столе за день, перечел их, не соображая, одно за другим. Туман ревности, опьянение рассудка еще не рассеялись.
В 10 часов Морис лег в постель, сделав это так же машинально, как и все, что совершал с той минуты, как расстался с Женевьевой.
Если бы в минуты хладнокровия Морису рассказали о подобном странном поведении кого-то другого, он бы решил, что тот человек, совершивший такой отчаянный поступок, не оправданный ни осторожностью, ни доверчивостью, безумен. Сам же почувствовал только жестокий удар, нанесенный Женевьевой по его надеждам, о которых он никогда не отдавал себе отчета и на которых, как ни были они неопределенны, основывались все его мечты о счастье.
Таким образом с Морисом случилось то, что всегда бывает в подобных случаях. Оглушенный полученным ударом, он как только почувствовал себя в постели, заснул или, лучше сказать, лежал до следующего дня как бы лишенным чувств.
Его разбудил стук слуги его, отворившего двери. Он вошел по обыкновению своему, чтобы растворить окна Морисовой спальни, выходившие в сад, и чтобы принести цветы.
Цветы были очень популярны в 1793 году, и Морис очень любил их; но сегодня он даже не бросил взгляда на них и, полулежа, опустив отяжелевшую голову на руку, старался припомнить случившееся накануне.
Морис спрашивал себя и не мог объяснить причины своей тоски. Нашлась одна - это ревность к Морану, но неудачен был выбор времени ревновать к человеку, когда тот был в Рамбулье, а он сам, счастливец, - с глазу на глаз с той женщиной, которую любит, среди окружающей его роскошной природы, пробудившейся в один из первых прекрасных дней весны.
Нельзя сказать, чтобы это было из-за подозрения к тому, что могло происходить в отейльском домике, куда он провожал Женевьеву и где она пробыла более часа. Нет, беспрестанным мучением его жизни стала мысль, что Моран влюблен в Женевьеву. Странная фантазия, странное сочетание капризов! Никогда ни одно движение, ни один взгляд, ни одно слово Морана не давали повода допустить подобное предположение!
Голос камердинера вывел его из задумчивости.
- Гражданин, - сказал он, указывая на раскрытые письма, лежавшие на столе, - выбрали ли вы те, которые оставляете себе, или можно все сжечь?
- Что сжечь? - спросил Морис.
- Да письма, которые гражданин прочел вчера перед тем, как лечь спать.
Морис не помнил, прочел ли хоть одно из них.
- Жги все, - сказал он.
- А вот сегодняшние, гражданин, - сказал слуга.
И он подал пачку писем Морису, а прочтенные им накануне бросил в камин.
Морис взял конверты, почувствовал пальцами толщу сургуча, и как будто почудился знакомый запах.
Он стал перебирать письма и нашел одно, печать и почерк которого заставили его вздрогнуть.
Этот человек, столь мужественный перед лицом опасности, побледнел при одном запахе письма.
Слуга подошел, чтобы спросить, не случилось ли чего с ним, но Морис жестом приказал ему удалиться.
Морис вертел письмо и так и сяк, он предчувствовал, что в нем таится несчастье для него; он вздрогнул, как дрожат перед неизвестностью.
Однако он, собравшись с силами, вскрыл его и прочел следующее:
"Гражданин Морис!
Мы должны прервать связи, которые с вашей стороны стремятся выступить за пределы дружбы. Вы человек честный, и теперь, когда уже прошла ночь после происшедшего между нами вчера вечером, вы должны понять, что присутствие ваше сделалось невозможным в доме. Я полагаюсь на вас; придумайте какое вам угодно извинение перед моим мужем. По получении сегодня же вашего письма к Диксмеру я буду убеждена, что должна буду жалеть о друге, к несчастью, заблудшем, но которого все приличия общества не дозволяют мне принимать.
Прощайте навсегда. Женевьева.
P. S. Податель письма дожидается ответа".
Морис позвонил, камердинер явился.
- Кто принес это письмо?
- Гражданин посыльный.
- Здесь ли он?
- Здесь.
Морис не издал вздоха, не поколебался. Вскочив с постели, он сел за конторку, взял первый попавшийся ему лист бумаги (это был печатный бланк его секции) и написал:
"Гражданин Диксмер!
Я вас любил, люблю и теперь, но видеться с вами более не могу".
Морис долго думал, какую бы найти причину, по которой он не может видеться с гражданином Диксмером, и только одна пришла на ум, такая в эту эпоху пришла бы на ум любому. Итак, он продолжал:
"Носятся слухи о вашей холодности к общественным интересам. Я не хочу осуждать вас, и вы не поручали мне защищать вас. Примите мои сожаления и останьтесь уверенным, что ваши тайны будут погребены в моем сердце".
Морис не хотел даже перечитать письмо, которое написал, как сказали мы, под влиянием первой пришедшей в голову мысли. Нельзя было усомниться в том действии, которое оно должно было произвести. Диксмер, примерный патриот, как мог убедиться Морис из бесед с ним, Диксмер будет раздосадован, получив такое письмо. Жена и гражданин Моран, без сомнения, будут убеждать его сохранить спокойствие, он ничего даже не ответит, и забвение, как черный покров, ляжет на все чары прошедшего, чтобы превратить его в грустное будущее. Морис подписался, запечатал письмо, отдал его слуге, и посыльный отправился.
После этого слабый вздох вырвался из груди республиканца; он взял перчатки, шляпу и отправился в отделение.
Бедняга Брут! Он надеялся обрести свой стоицизм в занятиях общественными делами.
А дела эти были ужасны: готовилось 31 мая. Террор, подобно бурному потоку, стремящемуся с самых высот Горы Конвента, старался смести преграду, которую пытались противопоставить ему жирондисты - эти дерзкие умеренные, осмелившиеся требовать возмездия за сентябрьскую резню и пытавшиеся бороться, чтобы спасти жизнь королю.
В то самое время, когда Морис работал с таким усердием, что лихорадочное состояние, от которого он хотел отделаться, охватило его мозг вместо сердца, посыльный явился на старую улицу Сен-Жак и поверг жителей известного дома в страх и изумление.
Пробежав письмо, Женевьева передала его Диксмеру.
Тот развернул его, прочел и сперва ничего не мог понять; потом он сообщил его содержание гражданину Морану, который склонил на руки свое белоснежное чело.
В том положении, в котором находились Диксмер, Моран и его товарищи, положении, совершенно неизвестном Морису, но понятом нашими читателями, письмо это в самом деле было громовым ударом.
- Честный ли он человек? - с беспокойством спросил Диксмер.
- Честный, - твердо ответил Моран.
- Ну, вот, - подхватил тот, который держался решительных мер, - теперь вы видите, как мы ошиблись, не убив его!
- Друг мой, - сказал Моран, - нашу борьбу против насилия мы могли запятнать преступлением. Что бы ни случилось, а мы хорошо сделали, что не обагрили наши руки кровью, и теперь, повторяю, я уверен, что Морис человек благородной и честной души.
- Да, но эта честная и благородная душа принадлежит восторженному республиканцу, и если только он заметил что-нибудь, может быть, он посчитает преступным не принести в жертву собственную честь, как говорят они, положить ее на жертвенник отчизны.
- Неужели, - сказал Моран, - вы полагаете, что он что-нибудь знает?
- Разве вы не видите? Он упоминает о тайнах, которые навсегда останутся погребенными в его сердце.
- Эти тайны, очевидно, те самые, которые я повторил ему относительно нашей контрабанды, других тайн он не знает.
- Не подозревает ли он что-то в отейльском свидании? - сказал Моран. - Вы знаете, что он провожал вашу жену.
- Я сам убедил Женевьеву взять Мориса для безопасности.
- Послушайте, - сказал Моран, - мы увидим, оправдаются ли эти подозрения. Очередь заступить на караул в Тампле достается нашему батальону 2 июля, то есть через неделю. Вы в нем капитан, Диксмер, я поручик. Если очередь нашему батальону или даже нашей роте будет отменена, как случилось это намедни с батальоном де ла Бютт де Мулена, который Сантер заменил батальоном Гравилье, значит, все открылось и нам ничего не остается делать, как бежать из Парижа или умереть с оружием в руках. Но если все пойдет обычным порядком…
- Тогда мы тоже погибли, - возразил Диксмер.
- Почему?
- Не было ли все основано на содействии этого муниципала? Не он ли должен был, сам не зная того, проложить нам путь к королеве?
- Это верно, - отвечал побежденный Моран.
- Вы можете понять из этого, - подхватил Диксмер, насупив брови, - что нам надо во что бы то ни стало возобновить отношения с этим молодым человеком.
- Но если он откажется? Если он побоится выдать себя? - сказал Моран.
- Послушайте, - прибавил Диксмер, - я расспрошу Женевьеву. Она последняя рассталась с ним. Не знает ли она чего?
- Диксмер, - возразил Моран, - больно мне видеть, что вы впутываете Женевьеву во все наши замыслы, не потому, что я опасаюсь нескромности с ее стороны, - о, боже избави! - но замыслы наши ужасны, и мне совестно и вместе с тем жаль подвергать опасности голову женщины.
- Голову женщины! - отвечал Диксмер. - В ней столько же веса, сколько в голове мужчины, там, где уловки, чистосердечие и красота могут сделать столько же, а иногда и более, нежели сила, могущество и отвага. Женевьева разделяет наши мысли - пусть разделит и нашу участь.
- Так поступайте как знаете, любезный друг, - отвечал Моран, - я сказал, что думал. Делайте. Женевьева вполне достойна того призвания, которое вы ей назначаете или которое она приняла на себя.
И он протянул свою белую, женоподобную руку Диксмеру, который пожал ее в своих мощных руках.
Потом Диксмер поручил Морану и его товарищам усилить более чем когда-либо бдительность и отправился к Женевьеве.
Она сидела перед столом, глаза ее были устремлены на вышивку, голова опущена.
Услышав шум растворившейся двери, она повернулась к Диксмеру.
- А, это вы, друг мой, - сказала она.
- Я, - отвечал Диксмер с озабоченным и улыбающимся лицом. - Я получил от нашего приятеля Мориса письмо, которое никак понять не могу. Вот оно, прочтите и скажите мне, что вы о нем думаете?
Как ни старалась овладеть собой Женевьева, она не могла унять дрожь в руках, когда взяла письмо и прочла его.
Диксмер зорко следил за нею.
- Ну, что? - спросил он, когда она кончила.
- Я заключаю из этого, что гражданин Морис Лендэ честный человек, - с отменным спокойствием отвечала Женевьева, - и что его нечего опасаться.
- Вы думаете, что он не знает, кого вы навещали в Отейле?
- Я в этом уверена.
- Откуда же эта внезапная решимость? Каким он был вчера, холоднее или живее обычного?
- Нет, - отвечала Женевьева, - кажется, он был таким, - как всегда.
- Обдумайте то, что вы мне скажете, Женевьева. Вы должны понять, что ваш ответ будет иметь важное влияние на все наши предприятия.
- Постойте, - сказала Женевьева с волнением, которое прорывалось сквозь все ее усилия сохранить холодность, - постойте…
- Жду! - отвечал Диксмер с едва заметным напряжением мускулов на лице. - Соберите все ваши воспоминания, Женевьева.
- Да, - подхватила молодая женщина, - да, припоминаю. Вчера он был не в духе. Гражданин Морис, - продолжала она с некоторой нерешительностью, - властолюбив в своей дружбе… и мы иногда по целым неделям дулись друг на друга.
- Так это просто негодование? - спросил Диксмер.
- Я полагаю.
- Женевьева, поймите, в нашем положении нужно не предположение, а уверенность.
- Если так, друг мой… я уверена.
- Стало быть, письмо это только предлог, чтобы не бывать у нас в доме?
- Друг мой, как я еще могу это доказать?
- Докажите, Женевьева, докажите, - отвечал Диксмер. - У всякой другой женщины, кроме вас, я бы этого не просил.
- Это предлог, - отвечала Женевьева, опустив глаза.
- Ага! - воскликнул Диксмер.
Потом, после некоторого молчания, отнял от груди своей ладонь, которой пытался сдержать сильное биение сердца, и схватился за спинку стула, на котором сидела жена.
- Окажите мне услугу, друг мой, - сказал он.
- Какую? - спросила Женевьева удивленно.
- Старайтесь предупредить даже тень опасности. Морис постигает, может быть, тайны наши глубже, чем мы подозреваем. То, что вам кажется предлогом, может быть истиной. Напишите ему несколько слов.
- Кто, я? - вздрогнув, произнесла Женевьева.
- Да, вы. Скажите ему, что письмо было распечатано вами и что вы желаете его объяснения. Он явится, вы его допросите и тогда без всякого труда узнаете, в чем дело.
- О, нет, ни за что! - вскричала Женевьева. - Я не могу сделать то, что вы говорите, я этого не сделаю!
- Милая Женевьева, могут ли ничтожные приличия и самолюбие поколебать вашу решимость, когда дело идет о столь важных интересах?
- Я вам сказала свое мнение о Морисе, сударь, - отвечала Женевьева. - Он честен, великодушен, но своенравен; а я не хочу никому быть покорной, кроме мужа.
В этом ответе было столько хладнокровия и твердости, что Диксмер понял, как бесполезно было бы ему настаивать, по крайней мере в эту минуту. Он ни слова более не прибавил, посмотрел на Женевьеву, провел рукой по влажному лбу и вышел.
Моран дожидался его с нетерпением. Диксмер рассказал ему слово в слово обо всем, что произошло.
- Хорошо, - отвечал Моран, - остановимся и перестанем думать об этом. Я скорее готов отказаться от всего, чем причинить тень заботы жене вашей или оскорбить самолюбие Женевьевы…
Диксмер положил ему руку на плечо.
- Что вы, обезумели? - сказал он, устремив на него пристальный взгляд. - Или вы нисколько не думаете о том, что говорите.
- Как, Диксмер, вы думаете?..
- Я думаю, кавалер, что вы не более меня умеете подчинять долгу влечения сердца. Ни вы, ни я, ни Женевьева не принадлежим себе, мы ни что иное, Моран, как средства, призванные на защиту принципа, а принципы опираются на средства.
Моран вздрогнул, но хранил молчание, молчание, исполненное задумчивости и грусти.