- Видите ли это небольшое черное строение? - сказала незнакомка, указывая рукой на один из домов за забором Ботанического сада. - Там вы меня оставите.
- Слушаю, сударыня, приказывайте, я здесь для того, чтобы вам повиноваться.
- Вы сердитесь?
- Нисколько. Впрочем, что вам до того?
- Для меня это очень важно, у меня к вам еще одна просьба?
- Какая?
- Я желаю проститься с вами со всей искренностью и добросердечием… проститься как с другом.
- Проститься как с другом много чести для меня, сударыня. Странен тот друг, который не знает имени своего друга и от которого этот друг скрывает, где он живет, конечно, чтобы избежать скуки новой встречи.
Молодая женщина опустила голову и ни слова не ответила.
- Впрочем, сударыня, - продолжал Морис, - если я коснулся какой-то тайны, не сетуйте на меня, я ее не искал.
- Вот мы и пришли, сударь, - сказала незнакомка.
Они находились против старой улицы Сен-Жак, окаймленной высокими черными домами, уходили в глубину темные аллеи и переулки, занятые кожевниками и их мастерскими. Здесь рядом протекает небольшая речка Бевр.
- Здесь? - спросил Морис. - Как, вы здесь живете?
- Да.
- Не может быть!
- Однако это так. Прощайте! Прощайте, мой храбрый кавалер. Прощайте, мой великодушный защитник!
- По крайней мере, скажите ради моего спокойствия, что вам уже более не угрожает опасность!
- Нет, не угрожает.
- Тогда я удаляюсь.
И, отступив на два шага, Морис холодно поклонился.
Незнакомка не трогалась с места.
- Однако я не желаю так расстаться с вами, - сказала она. - Гражданин Морис, вашу руку.
Морис протянул ее и тотчас почувствовал, что молодая женщина надевает перстень на его палец.
- Ого-го, гражданка, что вы делаете? Вы не замечаете, что теряете один из своих перстней.
- О, сударь, - сказала она, - это дурно с вашей стороны.
- Мне как раз еще не хватало порока - быть неблагодарным, сударыня?
- Послушайте, умоляю вас, сударь… друг мой. Не расставайтесь со мной так холодно. Скажите, что вы хотите, что вам надо?
- Какой платы, не так ли? - скрепя сердце произнес молодой человек.
- Нет, - сказала незнакомка с очаровательным выражением, - нет, чтобы вы простили тайну, которую я вынуждена сохранить.
Морис, видя в темноте отблеск ее прекрасных глаз, увлажненных слезами, чувствуя в своей руке ее трепещущую, горячую ладонь, слыша звуки почти молитвенно звучавшего голоса, вдруг сменил гнев на чувство восторга.
- Что мне нужно? - вскричал он. - Мне нужно еще и еще видеть вас.
- Это невозможно.
- Хоть однажды, на час, на минуту, на секунду!
- Невозможно, повторяю вам.
- Как? - спросил Морис. - Вы серьезно говорите, что я никогда вас не увижу?
- Никогда! - раздался голос незнакомки, как скорбное эхо.
- О, сударыня, - сказал Морис, - вы смеетесь надо мной.
Тут он приподнял голову, тряхнув своими длинными волосами, подобно человеку, сбрасывающему с себя чары, которым невольно покорился.
Незнакомка смотрела на него с неизъяснимым выражением. Заметно было, что и она не чужда была того чувства, которое сама внушала.
- Послушайте, - сказала она после непродолжительного молчания, прерванного лишь невольным вздохом, который тщетно старалась заглушить, - послушайте, Морис, поклянетесь ли вы своею честью, что закроете глаза и не откроете, пока не сосчитаете 60 секунд… Даете слово чести?
- А если я поклянусь, что случится со мной?
- Случится то, что я докажу вам свою признательность так, как никому еще не доказывала, хотя отплатить вам чем-то большим, что вы для меня сделали-, очень трудно.
- Однако нельзя ли знать?..
- Нет. Доверьтесь мне, и вы узнаете.
- Признаюсь вам, сударыня, я не знаю, ангел вы или демон!
- Клянетесь ли вы?
- Извольте… клянусь.
- Что бы ни случилось с вами, вы не откроете глаз, что бы ни случилось, понимаете ли вы? Если б даже почувствовали удар кинжала.
- Вы изумляете меня вашим требованием, клянусь вам.
- Да клянитесь же, сударь, вы, кажется, ничему тут не подвергаетесь.
- Хорошо, клянусь, что бы ни случилось со мной… - сказал Морис, закрывая глаза.
Он остановился.
- Дайте мне еще, еще раз взглянуть на вас, - сказал он. - Умоляю вас!
Молодая женщина не без кокетства подняла мантилью, и при свете луны, скользившей в это время между облаками, он увидел во второй раз ее длинные, завитые кольцами волосы, черные, как смоль, брови и ресницы, будто нарисованные китайской тушью, два темных, как бархат, глаза, изящный носик и уста, свежие и блестящие, как коралл.
- О, как вы хороши, как вы прекрасны, бесподобны! - вскричал Морис.
- Закройте глаза, - сказала незнакомка.
Морис повиновался.
Молодая женщина схватила его за руки и повернула. Он вдруг ощутил благовонную теплоту, которая, казалось, все ближе и ближе двигалась к его лицу, и нежные уста, слившись с его устами, оставили между губ его тот перстень, от которого он отказался.
Это чувство было быстрым, как мысль, жгучим, как пламя. Морис ощутил что-то похожее на боль, так оно было неожиданно, непонятно, так сильно отдалось в глубине сердца, так потрясло самые глубокие тайники его души.
Он сделал внезапное движение и протянул руки.
- А ваша клятва, - произнес уже удалившийся голос.
Морис через силу прикрыл глаза пальцами, чтобы победить искушение нарушить клятву. Он не считал секунды, он ни о чем не думал и стоял молча, неподвижно.
Минуту спустя он услышал как бы скрип затворяемой двери в пятидесяти или шестидесяти шагах от него, и снова все погрузилось в тишину.
Тут он отнял руку, открыл глаза, оглянулся вокруг, как человек, пробудившийся ото сна, а может быть, и подумал бы, не сон ли в самом деле все, что случилось, если бы губы его не сжимали перстень, доказывавший, что все необыкновенное действительно случилось с ним.
IV. Нравы времени
Когда Морис Лендэ очнулся и глянул вокруг, он увидел лишь глухие и темные переулки, которые тянулись вправо и влево от него. Он пытался как-то сориентироваться в этой глуши, но его рассудок был в смятении; ночь была темна, луна, выглянувшая на мгновение, чтобы осветить прелестное лицо незнакомки, снова скрылась за облака. Молодой человек, после ужасной минуты недоумения, побрел к своему дому, находившемуся на улице Руль.
Достигнув улицы Сент-Авуа, Морис удивился множеству патрулей, разъезжавших в квартале Тампля.
- Что тут случилось, сержант? - спросил он начальника одного из патрулей, очень занятого и только что сделавшего осмотр на улице Фонтен.
- Что случилось? - повторил сержант. - А вот что, господин офицер. Нынешней ночью хотели похитить жену Капета и все ее семейство.
- Кто же?
- Патруль из аристократов, как-то узнавший пароль, пробрался в Тампль в мундирах национальной гвардии и намеревался их увести. К счастью, тот, кто исполнял роль капрала, назвал караульного офицера "сударь"; аристократ сам себя выдал!
- Черт возьми! - сказал Морис. - А задержали злоумышленников?
- Нет, патруль сумел выбраться на улицу, а там и след его простыл.
- А есть ли надежда поймать всех этих молодцов?
- О, достаточно было бы схватить их главаря, высокого, сухощавого… который втерся между гвардейцами муниципальной стражи. Уж заставил же он нас побегать за собой, разбойник! Вероятно, он пробрался через задние двери и бежал переулком Маделонет.
В других обстоятельствах Морис на всю ночь остался бы с патриотами, оберегавшими благоденствие республики. Но уже с час любовь к отечеству перестала быть его единственной мыслью. Итак, он продолжал свой путь. Новость мало-помалу рассеивалась в его мыслях, все больше заслонялись события, случившиеся с ним. К тому же эти мнимые попытки похищения стали так часты, что сами патриоты поняли - кое-кто начал их использовать как политическое средство. Так что новость нисколько не потревожила молодого республиканца.
Вернувшись домой, Морис застал своего служащего - в эту эпоху не было слуг, - спящим; ожидая его, тот во сне громко храпел.
Он разбудил его со всей внимательностью, которую должно иметь к себе подобному, велел снять с себя сапоги и отпустил спать, чтоб служащий не отвлек его мысли. Лег в постель и, так как было уже поздно, то, в свою очередь, несмотря на тревожные мысли, заснул спокойно - сном молодости.
Утром он увидел письмо на ночном столике.
Оно было написано мелким, красивым и незнакомым ему почерком. Он взглянул на печать, на ней было вырезано лишь одно английское слово, служившее девизом, - "Nothing" - "Ничего".
Он распечатал письмо; в нем были эти слова:
"Благодарю!
Вечная признательность взамен вечного забвения".
Морис позвал слугу. Истинные патриоты не заставляли их являться по звонку - звонок напоминал рабство; к тому же многие из "служащих", вступая в должность, оговаривали это условие.
Служащий Мориса за тридцать лет до того получил при святом крещении имя Жан, но в 92-м году взял и раскрестился; имя Жан попахивало аристократизмом и деизмом; он назвал себя Сцеволой.
- Сцевола, - спросил Морис, - не знаешь ли ты, что это за письмо?
- Нет, гражданин.
- Кто тебе его передал?
- Привратник.
- А ему кто принес?
- Конечно, посыльный; на нем нет штемпеля.
- Спустись к привратнику и попроси его сюда.
Привратник поднялся по лестнице лишь потому, что его позвал Морис, которого любили все служащие, с которыми он общался, но заявил, однако, что если б позвал его любой из жильцов, то он попросил бы того самого спуститься к нему.
Привратника звали Аристид.
Морис расспросил его. Выяснил, что письмо было принесено около восьми часов утра человеком, ему неизвестным. Напрасно молодой человек задавал все новые вопросы, пытаясь хоть что-то еще выудить из привратника, тот ничего больше не смог добавить. Морис попросил его принять десять франков и в случае, если неизвестный опять явится, незаметно проследить за ним, вызнать, где тот живет, а потом прийти и рассказать об этом.
Поспешим добавить, что к величайшему удовольствию Аристида, несколько оскорбленного предложением следить за себе подобным, незнакомец больше не возвращался.
Морис, оставшись один, с досадой смял письмо, снял с пальца перстень, положил его возле измятого письма на стол, повернулся к стене с безумной надеждою снова заснуть, но не прошло часа, как он очнулся от своего притворства, стал целовать перстень и перечитывать письмо. Перстень был с дорогим сапфиром. А письмо было, как мы уже сказали, небольшой записочкой, на расстоянии благоухавшей аристократией.
Пока Морис предавался созерцанию, отворилась дверь. Молодой человек поспешно надел перстень, а записочку сунул под подушку. Была ли это скромность возрастающей любви или стыдливость патриота, который не хочет, чтоб знали о его общении с людьми, довольно неосторожно позволившими себе написать подобную записку, одно лишь благоухание которой могло выдать и руку писавшего и адресата.
В комнату вошел молодой человек в одежде патриота, но патриота, изысканного в своем наряде. На нем была тонкого сукна карманьолка, казимировая сорочка и узорчатые шелковые чулки. Что же касается его фригийской шапочки, она устыдила бы самого Париса своей изящной формой и ярким багровым цветом.
Сверх того за поясом его торчала пара пистолетов бывшей королевской версальской фабрики и прямая коротенькая сабля, как у воспитанников военного училища.
- А, ты спишь, Брут, - сказал вошедший, - а отечество в опасности. Не стыдно ли?!
- Нет, Лорен, - со смехом отвечал Морис, - я не сплю, а мечтаю.
- Да, понимаю.
- А я так ровно ничего.
- Как же! А прекрасная Евхариса?
- О ком ты говоришь? Какая такая?
- Да ну та женщина!
- Какая?
- Женщина с улицы Сент-Онорэ, наткнувшаяся на патруль, одним словом, та неизвестная, за которую мы вчера вечером чуть не расплатились головами.
- Ах, да, - сказал Морис, который очень хорошо понимал, о чем хотел поговорить его друг, но прикидывался непонимающим, - та незнакомка!
- Ну кто же она?
- Не знаю.
- Хороша собой?
- Ну!.. - сказал Морис, презрительно сморщив губы.
- Какая-нибудь бедняжка, забывшаяся в любовном свидании.
…Какие слабые созданья!..
Везде, всегда любовь - вот в чем наши мечтания.
- Может быть, - проговорил Морис, которому эта мысль показалась сейчас до того отвратительной, что он лучше желал бы видеть незнакомку бунтовщицей, нежели влюбленной.
- А где она живет?
- Не знаю.
- Ну, полно, пожалуйста, ты не знаешь… Этого быть не может.
- Почему?
- Ведь ты ее провожал?
- Она ушла от меня на Мариинском мосту.
- Ушла от тебя! - вскрикнул Лорен со смехом. - Чтоб женщина так отделалась от тебя?
Когда же голубь сизокрылый
Спастись от ястреба умел?
Когда же кролик тупорылый
Пред диким волком не робел?
- Лорен, - сказал Морис, - приучишься ли ты когда-нибудь говорить так, как все? Меня дрожь пробирает от твоей ужасной поэзии.
- Как! Говорить, как все? Мне кажется, что я говорю лучше всех! Я говорю, как гражданин Дюмурье, - и прозой и стихами. Что касается моей поэзии, любезный, я знаю одну Эмилию, которая находит, что она не совсем дурна. Но вернемся к твоей.
- К моей поэзии?
- Нет, к твоей Эмилии.
- Разве у меня есть Эмилия?
- Ну, полно, полно! Видно, твоя серна обратилась в тигрицу и показала тебе зубы, а ты хоть не рад, да влюблен.
- Я влюблен! - сказал Морис, покачав головой.
- Да, ты влюблен.
Безумен тот, кто страсть скрывает!
Кого он этим проведет?
Амур все в сердце попадает,
Юпитер промахи дает.
- Лорен, - сказал Морис и схватил ключ, который лежал на ночном столике, - объявляю тебе, что ты больше ни одного стиха не скажешь, потому что я заглушу его свистом.
- Ну, так давай поговорим о политике. Начну с того, что я затем и пришел. Знаешь ли ты новость?
- Слышал, что вдова Капета хотела улизнуть.
- Это что… пустяки.
- Что же еще?
- Знаменитый кавалер Мезон Руж в Париже.
- В самом деле? - вскричал Морис, вскочив с постели.
- Он, собственной персоной.
- Когда же он заявился?
- Вчера вечером.
- Как?
- Переодетый егерем национальной гвардии. Женщина, в которой подозревают аристократку, переодетую в простонародное платье, вынесла ему мундир за заставу. Какое-то время спустя они возвращались под руку, как ни в чем не бывало. Подозрение пробудилось в часовом только тогда, когда они уже миновали его; он вспомнил, что эта женщина прошла в первый раз с узлом и одна, а во второй - под руку с каким-то военным и без узла; это было нечисто. Он сразу подал сигнал, их пустились догонять. Но они исчезли в каком-то доме на улице Сент-Онорэ, дверь которого растворилась как бы по волшебству. Этот дом имел другой выход на Елисейские поля. Ну и прощай! Кавалера Мезон Ружа и его сообщницы как не бывало; дом сотрут с лица земли, владелец его погибнет на эшафоте, но это не помешает кавалеру начать свою попытку, которая не удалась в первый раз, месяца четыре тому назад, а во второй раз вчера.
- И его не арестовали? - спросил Морис.
- Как же!.. Лови-ка Протея, лови его, любезный. Ты знаешь, сколько бед перенес Аристей, гоняясь за ним.
Pastor Aristaeus fugiens Peneia tempe.
- Смотри, - сказал Морис, поднеся ключ к губам, - берегись!
- Сам ты берегись, черт возьми! На этот раз ты освищешь не меня, а Вергилия.
- Ты прав, и пока ты не будешь переводить его, я - ни слова. Но вернемся к кавалеру Мезон Ружу.
- Да, согласимся, что он рисковый человек.
- Как ни говори, чтоб предпринимать подобные штуки, надо много смелости.
- Или пылать сильной любовью.
- Неужели ты веришь, что кавалер влюблен в королеву?
- Верить не верю, а скажу, что и все. К тому же нет ничего мудреного, что она вскружила ему голову. Ведь носился же этот слух про Барнава!
- А ведь у кавалера должны быть соучастники в самом Тампле.
- Может быть:
Любовь смеется над преградой
И над каменной оградой.
- Лорен!
- Ах, виноват!
- Стало быть, ты веришь, как и все?
- Почему бы и нет?
- По-твоему, у королевы было двести обожателей?
- Двести, триста, четыреста. На это она была хоть куда. Я не говорю, чтоб она всех их любила; но они к ней были неравнодушны. Все видят солнце, но солнце не всех видит.
- Так ты говоришь, что кавалер Мезон Руж?..
- Я говорю, что его теперь ловят, и если он уйдет от республиканских ищеек, то он хитрая лиса.
- Что же предпринимает Коммуна?
- Она скоро издаст постановление, по которому вменено будет в обязанность прибить снаружи каждого дома список всех жильцов и жилиц. Это осуществление сновидений древних. Жаль, что в сердце человека нет отверстия, в которое всякий мог бы заглянуть и узнать, что в нем делается.
- О, превосходная мысль! - вскричал Морис.
- Что?.. Пробить отверстие в сердце?
- Нет… вывесить списки у ворот каждого дома.
В самом деле Морис подумал, что это средство поможет ему отыскать незнакомку или, по крайней мере, даст возможность обнаружить ее следы.
- Я уже бился об заклад, - сказал Лорен, - что это мера доставит нам сотен пять аристократов. Кстати, сегодня утром явилась к нам в клуб депутация волонтеров, под предводительством наших супостатов прошедшей ночи, которых я оставил совершенно пьяными. Они явились с гирляндами и венками, сплетенными из васильков.
- В самом деле! - воскликнул Морис со смехом. - А сколько их было?
- Человек тридцать; они все были выбриты, у каждого букет цветов в петлице. "Граждане клуба Фермопилов, - сказал вития, - как истинные сыны отчизны мы желаем, чтоб дружба французов не была потревожена каким-нибудь недоразумением, и потому мы снова пришли побрататься".
- Тогда?..
- Тогда мы опять стали целоваться, и многократно. Сделали Жертвенник отчизны из секретарского стола, на который поставили два графина с воткнутыми в них букетами цветов. Так как ты был герой праздника, то тебя три раза вызывали. Ты не отозвался, а так как надо было что-нибудь украсить венком, то увенчали бюст Вашингтона. Вот так совершился обряд.
Пока Лорен оканчивал свой рассказ, в котором для того времени не было ничего странного, на улице послышался шум и приближающийся барабанный бой.
- Это что такое? - спросил Морис.
- Провозглашение постановления общины, - сказал Лорен.
- Бегу в секцию! - сказал Морис, соскочил с постели и призвал своего служащего, чтобы одеться.