Рассказывают, Александр Твардовский как-то бросил фразу: "В каждой науке существует свой снежный человек". Наш XX век падок на сенсации, склонен к мифотворчеству. Физика, пожалуй, грешит этим больше других наук. В ней подчас даже невозможно отличить, что бредовый вымысел, а что серьезная научная гипотеза, то и другое выглядит одинаково невероятно. Миша Дедушка поочередно загорался идеями: Вселенной, сокращающейся до элементарной частицы, фридмона; некими фантастическими прорехами в пространстве; вакуумом, рождающим частицы, то есть появлением из ничего нечто. Мир для Миши прежде всего интересен чудесами и фантасмагориями. Я смертельно обидел бы его, если б не привлек к заговору покушения на Христа. Ирина Сушко после первой же встречи окрестила Мишу Манилушкой, но я-то знал - он способен не только на маниловские прожекты.
Нам, дилетантам в истории, нужна была помощь профессионального историка, но такого, который без предубеждений принял бы нашу затею. Миша сразу же сообразил:
- Нам необязательно иметь дело с маститым доктором наук?
- С маститым необязательно, а сведущим - да.
- Аспирант, подающий большие надежды, подойдет?
- Подойдет.
- Будет. Приведу.
И привел - весьма молод, мягок, сдобен, глуповато круглолиц, по первому взгляду доверия не вызывает.
- Зыбков Анатолий. - Без излишней застенчивости первый протянул мне руку, румяные щеки раздвинуты в обезоруживающую улыбку, эдакий юный Стива Облонский.
Я начал разговор издалека: нас интересует влияние человека на собственное развитие; первая палка, использованная приматом, внесла усовершенствование в его природу; от палки к скребку, от скребка к рубилу, к каменному топору и дальше вплоть до современных машин - непрерывная цепь влияний человека на жизнь, на свою судьбу связана с акциями, совершаемыми отдельными личностями…
Наш гость, молодое дарование, удобно расположившись на шатком стуле, слушал и по-кошачьи ласково жмурился на меня.
- Вы хотели бы знать, может ли быть управляемо это влияние? - спросил он вкрадчиво, и я сразу же почувствовал: эге, не так-то прост, как кажется, в его подбитом легким жирком теле, ей-ей, прячется каверзный характер.
- Хотел бы… - ответил я. - Но не смею рассчитывать. Самое большее - надеюсь уловить конкретные признаки влияния. Как вам уже известно, собираемся провести операцию с конкретной исторической личностью и посмотреть, чем мы ей обязаны.
- Да-а, от отдельных личностей зависят судьбы рода людского… Да-а…
- От отдельных личностей исходят толчки общего развития, - поправил я.
- Но если б Уатт не изобрел паровую машину, это сделал бы кто-то другой. Неизбежно.
- Верно, - согласился я. - Другая личность! Вот и разберемся, легко ли они взаимозаменяемы.
- Ага, понял. Потому вы и на Христа замахнулись, что он кажется наиболее трудно заменяемым.
- Или очень легко. Стоит проверить.
И молодое дарование Толя Зыбков приоткрыл на меня зеленый, вовсе не дремотный, а проницательный глаз.
- Стоит, - согласился он. - Если вы не против, я с удовольствием в вашей компании поиграю с историей в поддавки.
Так создалась моя маленькая команда - "флибустьеры и авантюристы по крови горячей и густой", решившиеся пробиться в I век нашей эры, чтоб совершить там убийство, которого быть не должно.
В штабной комнате с арочным окном каждый день совещания. Ирина измучена единоборством с бестолковой машиной, без того узкое ее лицо сильно осунулось, торчит только внушительный нос да пугающие брови в грозном разлете. Она делает сейчас самое трудное - пробивает нам брешь из настоящего в прошлое. Я страдаю из-за того, что бессилен ей помочь, а Толя Зыбков, уютно угнездившийся в креслице сбоку от меня, подбадривает:
- Ничего, Ирина Михайловна, справитесь. Вы интеллектуально жилистая женщина.
Ирина поводит в его сторону носом.
- Ты, сурочек, скрытый хам.
Толя обезоруживающе улыбается, не возражает.
Мы не можем ждать, когда Ирина взнуздает своего оракула, идем дальше, прокладываем трассу. Если оракул начнет понимать Ирину, прорыв совершится, тогда они непременно понесутся галопом, мгновенно нас нагонят. Сейчас мы прощупываем то время, когда выплеснулось наружу христианство. Рабство в агонии, но оно продлится еще долго, несколько веков. Оплот рабства Рим пока что велик и могуч, все трепещут перед ним…
Мне даже моментами грезятся картинки. Вижу пыльную дорогу в опаленной бурой степи. Вдоль нее столбы с перекладинами, на которых распяты рабы.
(Такие придорожные украшения с истлевающими смрадными трупами и усохшими костяками порой тянулись на многие сотни стадий, на десятки километров, не прерываясь, от селения к селению.) И важно кружатся над ними стаи ожиревших птиц.
По дороге вдоль мрачного парада смерти неторопливо - шаг легионера отмерен - двигаются римские когорты. Блестит солнце на шлемах, качаются вскинутые на древках значки, щетинятся жгучими остриями пилумы, верное Риму страшное оружие, - копья с чудовищными наконечниками в два локтя отточенной стали. Идут когорты, оседает за ними ленивая пыль. Куда идут?.. Не все ли равно? Но там, где им назначено появиться, прольется кровь нагромоздятся новые трупы. Иначе зачем же им шагать под палящим солнцем, в пыли, нести свои пилумы?
Страхом и ненавистью охвачен мир. Никто на земле не чувствует себя в безопасности. Никто - ни обожествленный при жизни владыка вселенной римский император, ни самый ничтожнейший из презренных рабов. У каждого хронический страх за себя, у каждого непроходящая ненависть к другому. В кошмарном мире только отчаянной отвагой можно подавить ужас и ненависть - только предельной любовью…
- Рим - мировой центр жестокости и насилия, а христианство возникло не в нем, а в провинциальной Иудее. Почему? - Трезвый Толя Зыбков стреляет в меня очередным вопросом.
И я пытаюсь найти объяснение:
- Рим не был бы эпицентром насилия, если б не создал внутри себя мощного механизма, охраняющего сложившийся насильнический порядок.
Проповедники любви душились бы в Риме при первом же изданном ими звуке…
- Это очень важно учесть, - озабоченно вставляет Ирина. - Иначе машина споткнется, выкинет нам коленце.
Но дотошный Толя не удовлетворен:
- "Люби"-то выступало в религиозной одежке, а ведь римлян того времени религиозными фанатиками назвать было нельзя. И у них там всякие идеи бродили, а вот Христа миру не они выдали. Почему?
И взрывается Миша Дедушка:
- Все не так! Все не то! Еврейский народ не поразил мир ни шедеврами искусства, ни научными открытиями, но выдал человечеству Христа. Предопределенность!
- Кем? - спросил вкрадчиво Толя.
- Природой! Она не абы как шалтай-болтай движется - целенаправленно, тоже свою программу выполняет!
- Прикажешь мне вложить предопределенность в машину? - осведомилась Ирина.
- А как ты смеешь этого не учитывать?
- И ты знаешь, Манилушка, что тогда получится?
- У твоей машины схема перегорит. Не переварит великого?
- Нет, лапушка. Она довольна будет, ухватится за твою предопределенность, ко всякому вопросу станет ее приклеивать. Почему возникло рабство? Предопределено. Почему оно стало закисать? Предопределено. Электронный ханжа ничем не лучше ханжи двуногого.
- Ирина Михайловна, нельзя ли без намеков! - Толя Зыбков с наигранной обидой.
- Что ты, сурочек, не имела тебя в виду.
- Не себя, не себя - друга защищаю! - На круглой физиономии Толи невинное простодушное огорчение.
Миша Дедушка рассвирепел:
- Ну вас к черту!
Почти каждый день такие громогласные споры.
5
Нам надо отчетливо представить того, на кого мы покушаемся. И не только его прославленную в веках деятельность, но и сам человеческий облик. Очень важно выяснить, как отражаются на ходе истории индивидуальные особенности выдающихся личностей, даже самые незначительные.
Реальный Христос, разумеется, нисколько не походил на того богочеловека, каким создала его человеческая фантазия множества поколений.
Но и образ того же Александра Македонского, в существовании которого не смеет никто усомниться, для нас теперь тоже ведь покрыт толстым слоем легенд, скрывающим реальные черты. Тем не менее мы довольно легко прокапываемся сквозь этот слой, достаточно отчетливо представляем себе конкретный облик великого полководца.
При некотором усилии и Христа можно очистить от напластований.
Воссоздать - пусть относительно - в живом виде. Но при этом не следует забывать, что не случайно он возведен в бога…
А напластования начались сразу же после его трагической смерти. Слава о нем начала распространяться по странам, им жадно интересовались, о нем рассказывали не только были, но и небылицы. Жизнеописания его появились позднее, их составляли люди, вряд ли лично знавшие Христа. Установлено, что самое раннее из канонических Евангелий - от Марка, в нем сквозь легендарность отчетливо проглядывают реальные черты. Последующие евангелисты домыслили даже то, что нищий проповедник оказался потомком царя Давида. Но и у них можно выловить следы действительности.
И верующие Лев Толстой и Достоевский, и неверующий Максим Горький отмечали высокие литературные достоинства Евангелий. Не потому ли, что эти легенды написаны выдающимися мастерами? Ой нет, на наш изощренный вкус, их мастерство, право, далеко небезупречно - частые назойливые повторы и многословие, где требуется скупость, скупость там, где необходима развернутость, порой невнятность изложения, позволяющая трактовать текст произвольно, наконец, и образность не всегда-то зрима - из всех четырех Евангелий, увы, нельзя даже приблизительно представить себе внешний облик Иисуса. И тем не менее это сильная литература, спустя тысячелетия продолжающая воздействовать на нас. В чем секрет ее силы? Может быть, в том, что она повествует об исключительно яркой, обаятельной личности.
Иисус Христос - поэт, никак не строгий мыслитель. Только поэт мог проповедовать с такой беспечной безответственностью перед логикой. В одном месте с покоряющей страстью призывать: "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас!" В другом с той же страстью заявить прямо противоположное:
"Не думайте, что Я пришел принести мир на землю, не мир пришел Я принести, но меч".
И сам Христос не считает наличие ума исключительным достоинством человека - мешает безоглядно предаваться вере: "Блаженны нищие духом…"
"В то время, - повествует Евангелие от Матфея, - ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном".
По-детски наивный и доверчивый человек, по мнению Христа, не должен ни о чем задумываться, обременять себя никакими заботами. Чем поддержать свое существование? Каким способом добыть себе пропитание? Самые насущные, самые проклятые вопросы, которые испокон веков висели над людьми, Христос разрешает с умилительной простотой:
"Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, а тело одежды? Взгляните на птиц небесных - они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец Ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?"
О последствиях такого прекраснодушного наставления Христос беспечно не думает.
Его почитали спасителем всего страждущего человечества, верили - не кто иной как Иисус Христос сокрушил тесные национальные рамки. Однако исследователи теперь уже не сомневаются, что очищенный от мифологических наслоений Христос вовсе не столь широк. Он был озабочен судьбой лишь одних евреев и не собирался осчастливить другие народы. В Евангелии от Марка есть одна красноречивая сцена:
"Ибо услышала о Нем женщина, у которой дочь одержима была нечистым духом, и, пришедши, припала к ногам Его; а женщина та была язычница, родом сирофиникиянка; и просила Его, чтобы Он изгнал беса из ее дочери.
Но Иисус сказал ей: дай прежде насытиться детям; ибо нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.
Она же сказала Ему в ответ: так, Господи; но и псы под столом едят крохи у детей.
И сказал ей: за это слово пойди; бес вышел из твоей дочери".
Он откровенно осуждает имущих, тех, кто "служит Богу и мамоне":
"Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие". Но тем не менее Христос не решается призвать к возмущению, уклончиво наставляет: "Отдай кесарево кесарю, а Божие Богу". Опять чисто поэтическая непоследовательность!
Евангелисты ни словом не обмолвились о его облике, но какие-то скупые сведения к нам все-таки пробились.
Теперь при упоминании его имени любой и каждый невольно видит перед собой несколько инфантильного красавца с кротким лицом, короткой бородкой, ниспадающими волосами. Однако враг христианства Цельс, философ-стоик, друг императора Марка Аврелия, пишет: "Между тем люди рассказывают, будто Иисус был мизерного роста и с таким некрасивым лицом, что оно вызывало отвращение". Цельс, яростный противник христианства, мог наговорить всякого.
Но дело в том, что этого не отрицает и Тертуллиан, неистовый сторонник Христа. "Облик его был лишен какой-либо красоты и обаяния", - отмечает он.
Непримиримый враг и горячий последователь, один в Риме, другой в Карфагене, независимо друг от друга примерно столетие спустя после смерти Иисуса высказывают одну и ту же версию. Значит, эта версия была широко распространена, ни у кого не вызывала сомнения. Если б Христос был даже не прекрасен, а просто заурядно нормален по внешнему виду, то такого единодушия уж наверняка бы не существовало. Его сторонники упреки в некрасивости воспринимали бы как оскорбительный поклеп. Однако и позже даже Ориген, запальчиво критикующий во всем Цельса, не возражает, что Христос уродлив. Он лишь старается оправдать уродливость, увидеть в этом его божественную сущность - дух, мол, возвышается над бренным телом.
Внешность - не досужий вопрос. Мысленно представим себе первых слушателей Христа, бесхитростных жителей Галилеи. В их неискушенном понимании все, что от бога, должно быть непременно совершенным, поражать воображение. Прежние пророки это учитывали, старались привлечь к себе внимание людей необычным видом - Иеремия, например, проповедовал с ярмом на шее, Иоанн Креститель "имел одежду из верблюжьего волоса", жил в пустыне, питался акридами, был истощен постом.
Иисус Христос не прибегал к таким традиционным приемам, акрид не ел, постом себя не изнурял, садился вместе со всеми за стол, пил вино и одевался, должно быть, неплохо, если римские солдаты во время казни бросали жребий - кому достанется его одежда. Ничем внешне не поражал, более того был некрасив, а значит ему приходилось преодолевать не только косность сознания своих слушателей, но и невыгодное впечатление, которое поначалу он у них вызывал.
Конечно, легче всего объяснить: такова, мол, была покоряющая сила его слова - гений устного творчества! И, казалось бы, Евангелия, своеобразные литературные шедевры, подтверждают это. Высказывания, приписываемые ими Иисусу, разошлись по миру в крылатых пословицах.
Но даже самое проникновенное слово бессильно, когда оно противоречит вековым привычкам и традициям. А именно их-то, традиции ортодоксального еврейства, рискованно ломал Иисус из Назарета. Выступить против субботы, назвать себя ее господином, когда малейший, даже самый безобидный проступок против нее строго - вплоть до смерти - наказывался. Нет, тут мало одного красноречия, оно должно подкрепляться еще чем-то более убедительным.
Все четыре канонических Евангелия едва ли не в каждой главе повествуют о чудесах, которыми Христос подкреплял свои слова, - исцелял неизлечимых больных, оживлял мертвых, пятью хлебами накормил досыта пять тысяч голодных людей, по воде ходил, яко посуху. Казалось бы, нам ли принимать во внимание эти наивные небылицы?
Однако над ними-то я и задумался…
Современники Иисуса воспринимали мир совсем не так, как мы. Для нас свет не может возникнуть сам по себе, из ничего, обязательно должен быть его источник. А их нисколько не смущало, что бог в первый день творения приказал: "Да будет свет!" - и лишь на четвертый сотворил светила "на тверди небесной". Для нас весь мир тесно взаимосвязан, одно не в состоянии существовать без другого, любое явление - некий процесс, для них же все сущее - результат чьей-то воли. И если изнемогающий от жажды путник не выбивал ударом посоха из скалы родниковую струю, то вовсе не считал - это вообще невозможно. Возможно, только не каждому посильно. Чудо тогда представлялось реальностью, чудотворец - искусником, а потому и прослыть чудотворцем было нетрудно.
Особенно в исцелении. Больных в те времена было наверняка подавляюще много. Напряженная и неустойчивая жизнь Палестины с ее тройной властью - Рима, тетрархов, первосвященника, - с враждующими многочисленными сектами, с беснующимися пророками, пугающими божьими карами, концом мира, способствовала массовому психозу. Припадочные, паралитики, покрытые паршой на нервной почве (их могли принимать и за прокаженных), встречались на каждом шагу. Все они с неистовой страстью жаждали чудесного излечения.
Современные психотерапевты могут лишь мечтать о такой клиентуре.
И тот, кто обладал талантом словесного внушения, легко мог превратиться в чудотворца-исцелителя. Было бы скорей странно, если б Иисус Христос избежал этой роли, не использовал столь мощное оружие для утверждения своих идей. Он, разумеется, не кормил пятью хлебами тысячи голодных, по воде, яко посуху, не ходил, мертвых не оживлял, но возвратить способность двигаться парализованной руке, наверное, было ему под силу, как и избавить от припадков "одержимого бесами", как и очистить от нервной экземы тело… А этого вполне достаточно, чтобы поверили в его сверхъестественную силу, простили ему неказистую внешность.
Загадочное для исследователей обстоятельство - отношение Иисуса к своей матери и семейству. В Евангелии от Марка Иисус проповедует в одном доме… "И пришли Матерь и братья Его и, стоя вне дома, послали к Нему звать Его, Около Него сидел народ. И сказали Ему: вот Матерь Твоя и братья Твои вне дома, спрашивают Тебя. И отвечал им: кто Матерь Моя и братья Мои? И, обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот Матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат и сестра и Матерь".
Отзывчивый и доброжелательный ко всем вплоть до случайных встречных, Христос тут проявляет холодную сдержанность, если не настораживающую суровость, его ответ звучит почти как отречение Что кроется за этим ответом, какая семейная драма? Биографических данных о частной жизни Христа совсем нет. Загадку представляет даже его отец - плотник Иосиф. Евангелие от Марка совсем не упоминает о нем, лишь у Матфея и Луки появляется вскользь имя этого человека.