- И на вас погибель придет! - Рыжая борода Воронова стала торчком вперед. "Семь бед - один ответ!" - отчаянно, комариным писком зазвенело в голове.
Немец дернул плечом, усмехнулся: посмотрим, мол. Подошли другие, узнали, в чем дело, долго хохотали, хватаясь за животы. Белоглазый ловкий подошел к старику вплотную, больно ткнул пальцем в грудь: "Пук-пук!" Застрелить, значит, надо. Остальные захохотали еще больше, покачали головами: "Нет пук-пук!" Живи, мол.
Когда смерклось, на другом конце хутора заполошно вскинулся женский голос и придушенно умолк тут же. Через полчаса уже весь хутор знал: солдаты поочередно таскали сноху Мандрычихи в сад. Та кричала, отбивалась - немцы только распалялись пуще. Вскоре в ту же ночь колыхнули языки пламени. Загорелись постройки на подворье Корнея Чалого. Солдаты вздумали жарить яичницу и развели костер под навесом сарая. Первая ночь при новой власти началась тоскливо, волосяной петлей аркана душила духотой и неизвестностью.
Глава 4
Всю ночь на подъеме из хутора ревели тяжелые машины, грохотали колеса повозок, слышались гортанные крики и резкий смех. Немцы шли без всякой маскировки. Мощные прожекторы машин перепахивали сухую темь оврагов, шарили над степью.
Казанцев несколько раз выходил во двор покурить, слушал охрипший лай переполошенных собак.
К утру, когда Волосожары зависли над Острыми могилами, Петра Данилыча поднял резкий стук в ставню.
- Выдь на час, хозяин.
У порога стоял рослый боец, без пилотки, с автоматом на животе и распахнутым воротом гимнастерки.
- Не бойся. Свои, - успокоил он остановившегося на верхней ступеньке Казанцева. - Дорогу узнать… Я не один. Идем со мной.
За садом, в зарослях бузины и колючего терновника, топтались и тихо переговаривались между собою человек восемь - десять. Заросшие, провонявшие потом.
- Вот старик, - сказал рослый боец всем сразу и растворился среди товарищей.
Споткнувшись о поваленное прясло, перед Казанцевым выступил немолодой, черный, в фуражке с разломанным надвое козырьком, темном галифе и без знаков различия военный. Он стоял нетвердо, раскачивался, и от него сладковато-остро разило самогоном.
- Местный?
- А какой же еще?
- Ты мне загадок не загадывай… Сволочуга, шкура продажная…
Казанцев поддернул наскоро одетые штаны, облизал вмиг спекшиеся от прихлынувшего внутреннего жара губы.
- Ты меня не сволочи, гражданин командир. Нужно что - спрашивай, нет - иди с богом.
- Гражданин командир! - хрипловато булькнуло в горле военного. Вытер ладонью губы, не глядя, вытер ладонь о штаны. - Баланду хлебал?.. Становись к плетню, гад! - Под сапогами затрещал бурьян-однолеток, в ноздри густо шибануло сухой прелью и тленом. - Становись! Я тебя в настоящую веру произведу! - Он резким движением отшатнулся назад, выдернул из-за спины автомат.
По хутору перебрехивались собаки, подавали голоса петухи. За этими звуками угадывались другие голоса и движение.
- Храбрость свою там показывай. - Казанцев кивнул бойцам за спину, где ревели машины, взгромыхивало железо и мешались чужие гортанные голоса. - Я старик. - Умирать было не страшно, только обидно, что приходится принимать смерть от людей, каких еще вчера провожал отцовским напутствием, и они, обгоревшие, засмоленные на степном солнце, виноватые, грязные, обходились с ним по-сыновнему. - Стреляй! - не мог одолеть сухости в горле, закашлялся и ступил вперед. - Стреляй! Я все одно ни на что уже не гожусь. Россию у меня обороняют сыны. Не такие, как ты.
- Будет! - Пожилого военного решительно оттер плечом кряжистый старшина в пилотке блином на голове. - Извиняй, отец. Мы сами его не дюже знаем. В балке тут недалеко пристал. Дорогу надежную к Дону укажи да хлебушка вынеси. Оголодали мы.
- Зараз вы далеко не уйдете. Светает скоро. - Петр Данилович снял картуз, провел ладонью по лысине и лицу, огребая пот. - Передневать придется. В балки не лезьте. Они не спрячут вас. Днюйте в хлебах али бурьянах на открытом месте. А ночью этим направлением, ярами к Дону. - Глубоко вздохнул, будто на гору взбирался: - И думаю, лучше всего вам на Сухой Донец правиться. У Галиевки, говорят, третьего дня обложил Дон.
- Теперь бы хлебушка, отец. Шумков! - старшина обернулся к стоявшим кучкой бойцам. - Ждите меня здесь. Я сейчас. А ты, - военному в темном галифе, - помалкивай. Мы еще разберемся, кто ты.
Пробираясь стежкой через сад, Петр Данилович молча слушал словоохотливого старшину и думал о тех, кто ждал сейчас от него хлеба. Не было зла у него и против пожилого военного. Он, должно быть, как и многие в эти дни, был подавлен случившимся, страдал от собственной беспомощности и позора и искал виновников этого стыда и позора. Таким виновником для него в эту минуту и оказался он, Казанцев. Военный с первого взгляда, должно быть, отнес его к тем, кто радовался приходу немцев, и был равнодушен к его душевным страданиям и мукам. Он же, Казанцев, в свою очередь мог считать виновником своего положения этого военного и тех, для кого он шел сейчас за хлебом. Но он понимал, что ни старшина, ни тот военный, ни еще другой кто из них не виноваты в обрушившейся на всех беде.
На порожках хаты старика дожидалась Филипповна. Она согласно закивала на его слова и исчезла в сумеречной глубине сенцев, звякнула щеколдой избяной двери.
Благодарный старшина долго, по-хозяйски укладывал полученные хлеб и сало в солдатский мешок и обещал ведро из-под молока оставить в саду, в бурьянах.
- Осуждаете небось? - спросил он на прощание.
- Вас? За что? - вздохнула Филипповна.
- Как же, оставляем вас тут.
- У нас, сынок, два своих бьются где-то. Одному и восемнадцати нет, год воюет уже, доброволец. Другой на границе служил. Как голос поднимется судить их. Знаем - себя не пожалеют. - Голос Филипповны прошибла слеза.
- Ты права, мать: жалеть не жалеем и мы себя, да ничего не получается вишь пока. Прощайте. - Потоптался: неловко было уходить так сразу.
- С богом. Сейчас по яру до балки подниметесь и вправо. Там дорог нет. Переднюете и нравьтесь на Сухой Донец. В балки не лезьте: прочесывает.
Хрустнула ветка вишенника под ногами старшины у летней стряпки, и шаги его стихли. Где-то там, на краю хутора, ночь прошила короткая автоматная очередь, взвыла собака, плеснулся бабий крик, и разом стихло все.
Филипповна, повздыхав, ушла в горницу. Казанцев послушал еще, присел на порожки, закурил и стал думать, как жить теперь дальше и что теперь нужнее в этой жизни, какая началась вчера, часов в десять утра, когда у правления колхоза остановились чужие бронемашины.
Глава 5
По широкой, с бесконечными белыми размывами поворотов степной дороге к Дону шли обозы, беженцы, артиллерия, машины, пешие. В жгучем пыльном воздухе стояли невообразимый гул, степная духота, едкие запахи людского и скотиньего пота, бензиновая гарь, мучила жажда. Пыльные, черные, безразличные по вытоптанной пшенице брели пехотинцы. Проходя мимо машины, съехавшей в нетолоченную целину хлебов, долговязый солдат с ручным пулеметом на плече и в гимнастерке, прикипевшей к лопаткам, повернулся было к шоферу машины и солдатам в кузове, которые чему-то гоготали и смачно хрустели свежими огурцами, но махнул рукой… И хлеба, и сады с вызревающими в них вишнями, и сами хутора с напуганными и молчаливыми женщинами, детишками, стариками оставались теперь немцу. Да и у солдат хлопот хватало. Впереди Дон. Переправа. Какая она будет?.. Такая масса людей, скота, техники…
За спиной изредка погромыхивало, и снова настигала жуткая, плотная тишина, от которой, как в ожидании чего-то неминуемо-неприятного, сводило лопатки и колюче-холодно осыпали мурашки. Впереди, у Дона, черной стеной вздымались и мглистым покровом расплывались по небу пожары. Мелкий озноб земли от тяжких ударов докатывался и сюда, на дорогу. В сторону этих ударов уверенно и хозяйственно тянулись немецкие бомбовозы.
- Сворачивай на проселок! - не видя возможности двигаться навстречу сунувшемуся к Дону потоку, посоветовал водителю торчавший из башни броневичка сержант. Лицо его в этом море духоты и зноя выглядело непривычно белым и бледным. От левого глаза через весь висок к уху убегали два лилово-красных рваных рубца и прятались в ранней проседи волос.
- Куда? - пожал плечами водитель. - В этих степях заблудиться - раз плюнуть.
- Как там, на переправе, браток? - Пехотинец с пулеметом на плече шлепнул ладонью по горячему железу медленно выбиравшегося из затора броневика, блеснул зубами.
Угрюмоватый на вид сержант в башне повернул голову, глянул вниз. Кожица на рубцах натянулась, побелела.
- Жарко. - Но по серьезным глазам пехотинца понял, что для того этот вопрос не пустой, добавил мягче: - Хватает вашего брата. - Угол рта дернулся, отчего кожица на шрамах сбежалась, как от огня, потемнела. - Вывернешь плетень на огороде - вот тебе и переправа. Хозяйство у тебя какое…
Пехотинец с пулеметом мотнул головой в знак благодарности, помахал свободной рукой.
На дне неглубокой балки застряла, сбилась артиллерийская упряжка. Подменные с колхозного база лошаденки, видать, не притерлись еще к армейским порядкам, испуганно-напряженно косились на живую ленту на дороге, особенно шумную на подъеме, шарахались от машин.
- Ты - зараза, твою мать - ослеп?! - Осатаневший от жары, усталости и всего, что довелось ему пережить, вращая выпуклыми белками глаз на черном лице, заступил дорогу броневику усатый артиллерист.
- Но, но! - угрожающе высунулся водитель броневика.
Сержант со шрамами в башне нахмурился:
- Помог бы.
- Всех не пережалеешь, - возразил водитель. - Вон их сколько подметки рвут.
Урча перегретым мотором, броневик одолел подъем и круто завернул влево, прямо на непаханые кремнистые солончаки.
- Тут уж мне знакомо. - Багрово-масляное лицо водителя в темноте башни поделила белая полоска зубов. - Скоро и хутор.
В хуторе броневичок чихнул и заглох у двора со сломанной садовой оградой. В вишеннике за хатой серел танк, гремело железо. На башне, пригибаясь от нависшей ветки, ожесточенно матерился и плевался танкист в ухарски распахнутом комбинезоне.
- Один черт немцы переломают и перетопчут их!..
- Дурак! Вдвойне дурак! - осаживал его снизу смуглолицый старший лейтенант и дергал танкиста за рыжий кирзовый сапог. - Если уж ты решил их немцам оставлять, так пускай немцы и вытопчут, а не ты. Война!.. Спроси бабку, чей сад испохабил. У войны для всех свое лицо!.. Выгоняй сейчас же машину и ставь под сарай.
- А налетят фрицы…
- Слегами огороди, брезентом покрой, сенца сверху… И забор поправь. Это уж за упокой на твою совесть! - Старший лейтенант показал на сломанную и размочаленную гусеницами вишенку.
Сержант со шрамами успел вылезти из броневичка, разминался у поваленного плетня, вслушивался в голоса ругавшихся. Губы его то и дело раздвигала улыбка, и шрамы на виске набухали и шевелились, как две кроваво-черные пиявки.
Из-за угла хаты стремительно вывернулся старший лейтенант с танкошлемом в руке, поваленный плетень затрещал под его ногами. Остановился. Чугунно-смуглое лицо дрогнуло, волной прокатились желваки на скулах.
- Кленов! Костя!.. Ребята! - радостно блеснули молочно-синие белки в глубь двора. - Костя Кленов вернулся! - Старший лейтенант уронил танкошлем, облапил сержанта руками, припал к его плечу, затискал. Сержант только тряс головой, мычал что-то.
- Костя! Мерзавец! - Жарко блеснуло золото зубов, затрещала спина. Сержанта перехватил старшина.
- Дай-ка я огрею тебя! Сукин ты кот!
- Да отступитесь!..
- Где лежал? Рассказывай!..
- Как там житуха?..
Спина и плечи Кленова гудели от увесистых шлепков и похлопываний. Шрамы почернели, шевелились. В обезображенном, затоптанном палисаднике никли уцелевшие золотые шляпки подсолнухов, наливалась вишня. Из-за ограды и о дороги сержанта оглядывало множество незнакомых лиц. Война по-своему тасовала людей. У нее были свои страшные и вместе с тем такие будничные и целесообразные законы. Пополнение. Из них тоже, наверное, многих уже нет.
- Я уже думал, вы кончаете войну. На мою долю и не останется, - мрачновато пошутил Кленов, когда улегся первый шум.
- Наоборот, развели пожиже, чтоб на всех хватило, - золотозубый старшина Лысенков выругался, потер голые по локоть руки ветошью. - Только начинаем.
Кленов заметил у Лысенкова меж бровей две глубокие складки. Раньше их не было. С Иваном Лысенковым они начинали совместную службу еще до войны на Волыни. Неунывающий задира, шутник, будто всегда под хмельком, сейчас он выглядел подавленным и злым.
- Что насели на человека! Оглядеться дайте!
- Пожрать сообрази!
На околице грохнул и рассеялся в знойном воздухе разрыв, реванул на яру мотор.
- Кажись, наша вертается, старшой…
За ограду вновь высыпали все, кто был во дворе. Взметнулся глуховатый говор, подошли хуторские бабы, старики, детишки. Оставляя за собою серый пушистый холст пыли, по улице грохотал Т-34. Двое сидели на башне, ожидающе глядя на быстро приближающийся двор с поваленной оградой, двое на трансмиссии за башней держали кого-то третьего. Говорок смолк, наступила полная натянутая тишина.
Позванивая пружинами подвесок и скрипя гусеницами, танк качнулся и стал. Медленно улеглась на серебристом от мелкой полыни выгоне пыль. В борту танка зияла рваная дыра - хоть кулак закладывай. Двое с башни спрыгнули, помогли снять с трансмиссии на плащ-палатке что-то студенистое, хлипкое, перемешанное с пылью и грязью. Невозможно даже определить, где голова, а где ноги. Сплошная буро-землистая масса, дрожащая и булькающая.
- В санроту! Чего смотрите! - Из люка механика выпрыгнул коренастый широкоскулый сержант. В забитых пылью волосах - седина. Поскрипел на зубах песком, зло сплюнул. - Уже уходили, саданул сбоку. - И, будто ища сочувствия, огляделся. Непослушные губы кривились, ежились. - Не обидно, а-а? Семнадцать раз в атаку ходил, трижды горел, в каких переплетах не бывал только - и на тебе! - Кулаком протер кровяные от бессонницы и пыли глаза, лицо в мелких шадринках оспы блестело, как облитое. - Не выскочит на этот раз Леха. Как яйцо всмятку.
- А это откуда?
Тут только все заметили на буксирном крюке сзади обрывок толстой цепи с разогнутым звеном. Конец цепи волочился по пыли, оставляя за собою вилюжистый след.
- На оборочку хотели взять, суки, - трудно двигая кадыком, водитель пнул обрывок ногою. В перехваченном горле хрипело, булькало. - На даровое разохотились.
- Где ж это он вас прихватил так?
- А черт его… Дубовиковка или как, у самого Дона. Пехотная часть в окружение попала. Нас и уломали: помогите, ребята, мол. К Дону вывели чин чинарем и тут сами в трясину в балке сели, мотор заглох. Немцы пустили танки на нас. Подбили три. А тут глядим - по бережку тягачи крадутся. Ну, думаем, выручать нас - да в плен. Затаились. Так и есть. Подцепили двумя тягачами, выдернули на дорогу. Облепили башню, грохают каблуками и прикладами: "Рус, сдавайс!" Тут мы и газанули и уж совсем было выскочили… - Механик тяжело ворохнул кровяными и круглыми, как у филина, глазами, прикурил и на цепь: - Не сыму, пока не сгорим вместе. Комбат где?
- Турецкий! Старшой! Тебя!
- Иди отдыхай, Шляхов, - приказал старший лейтенант механику. - Машину на рембазу не гони.
- И с дыркой сгорит хорошо, - мрачновато пошутили.
Вечером, когда истомленное за день солнце окрасило в рыжий цвет меловой конек соломенной крыши соседней хаты, старший лейтенант Турецкий нашел сержанта под сараем, присел рядом, закурили.
- Ко мне снова механиком пойдешь… После Проскурова, как расстались, повоевали мы. Резина, Бондаря нет. Больше половины нет. Кто где.
- А это?
- Кубарь третий?.. В мае под Харьковом… А-а, вспоминать не хочется. Иван! - Старший лейтенант оттолкнулся спиной от глиняной стены сарая, встал. - Лысенков!
В быстро густеющих сумерках от дома в вишеннике отделилась высокая угловатая фигура.
- Спроси у хозяйки.
- Спрашивал. Говорит, нет.
- А ты еще спроси. Газойля ведерко пообещай на лампу. Такой случай. Начинали вместе… Пообещай. Она тут знает своих, сообразит быстро. Идем, Костя. - В сарае Турецкий зажег карбидный фонарь. - Немецкий, - ответил на взгляд Кленова. - Делимся кой чем. Они у нас - землю, города, села, мы у них - зажигалки, вечные перья… Только не смотри на меня так. - Из-под густых, кустистых бровей горячо блеснули выпуклые синеватые белки. Порылся в сене, достал из вещмешка консервы, хлеб, сало. - Устали мы тут, Костя, - вздохнул он. - И не так от войны, как от вопросов…
Заскрипела дверь. Оглаживая ладонью пыльную бутылку и удачливо скалясь, порог переступил Лысенков.
- Ну вот и обмоем твое возвращение, - радостно засуетился Турецкий. - Заодно и кубарь мой. Когда получил - не до того было. - Прижал левой рукой к груди каравай хлеба, задержался взглядом на Кленове. - Только ни об чем не спрашивай. Сам увидишь и поймешь.
Глава 6
За глиняной стеной сарая, в лопухах, мирно тыркал сверчок. В низкий проем двери виден кусок пепельного неба и дымный от росы двор. Сено медово пахнет степным разнотравьем и зноем - голову не оторвать.
Сбивая труху и паутину с балок, ахнул близкий разрыв. Крича что-то и хватаясь за голову, пробежала по двору женщина.
В сарай заскочил старшина Лысенков.
- Костя, вставай! Ребята машину готовят! Выходим! Чай в котелке на гусенице. - В дверях Лысенков обернулся, вспыхнуло золото вставных зубов. - Смотри! Хлопцы в экипаже что надо!
По глубокой и извилистой балке выдвинулись к высоте, обычному донскому кургану с широкими крыльями, которые скрывали за собою хутор. В балке сумерки были еще густые, а верхушка кургана порозовела от зари. Сухая мгла дрожит за курганом, вяло стекает по его отлогим бокам, оставляя за собою на холодноватом небе розовое полотнище восхода. Выше - небо наливается уже режущим блеском полуденного зноя.
Обычная, сколько раз повторяемая суета перед боем. Турецкий побежал к пехоте. Экипажи, срывая нервное напряжение, обходят машины, приглядываются, так, чтобы успокоиться. Все равно, если что-нибудь серьезное, за эти минуты не успеть уже сделать. В холодноватом и влажном от росы воздухе плывут и тают струйки табачного дыма.
- Зря бросают нас вот так, поодиночке, - роняет как бы нехотя Лысенков. Смятое сном лицо его не разгладилось, и складки меж бровей особенно заметны. На Лысенкове немецкие сапоги с широкими голенищами. Он загремел коваными подметками по броне, спрыгнул на землю, прилег рядом с гусеницей, загребая в горсть пучок белого чабора. - И артиллерии нет.
- Зато у немцев хватает.
- Мы там уже были вчера, - Лысенков глазами показал Кленову на курган, поднес чабер к носу, стиснул зубы, зажмурился. - На той стороне три памятника оставили, Увидишь, если немцы не утащили.
- У них там что - постоянная оборона? - спросил Кленов.
Старшина как-то сожалеюще, как на глупого или безнадежно больного, глянул на Кленова. Смятое лицо смягчила улыбка.
- Сколько ты, почти год прохлаждался по госпиталям?.. Отвык от войны. - Зашмыгал носом, отыскал и выдернул мокрый от росы стебелек заячьего чеснока, заправил его в рот, захрустел. - Семнадцатого мая мы были под Харьковом, а сегодня, седьмого июля, мы с тобою уже на Дону… Постоянного в нашей теперешней жизни ничего нет.