* * *
По Дону третий день шла мотылика - пора стерляди. Первый день полная, теперь плыли одни крылышки: брюшки обгладывала рыба. Ловить рыбу никто не ловил, только глушили толом, снарядами, бомбами.
Разведчики спустили баркас недалеко от пулеметного гнезда. Луна всходила поздно, маслянистая вода тускло отражала звездное небо, воронками свивалась и чулюкала на средине. С нажаренных за день бугров спускался горячий воздух и чуть заметно колыхал меж берегов прохладу.
- Плавать все умеют? - обернулся Андрей к лейтенанту.
- Умеют. Садись на весла, - подтолкнул лейтенант Андрея в плечо.
- Ну, с богом, братишки, - напутствовал разведчиков сержант-пулеметчик. Помог столкнуть баркас и долго стоял, раскрыв рот и вытянув шею. Парень греб умело, бесшумно. Баркас растаял на черной воде, будто его и не было совсем.
Вышли, куда и рассчитывал Андрей. Подождали у воды некоторое время, затопили баркас в кустах. Пулемет сержанта молчал. Зато левее его метров на пятьсот другой выбивал лихую чечетку, "Все тот же, - узнал Андрей ловкача и усмехнулся. - Весь берег развлекает. Веселый, видать, парень". Вслушиваясь в этот задиристый перестук, отделенный рекой, Андрей вздохнул: тогда, ночью, у клуба он жалел пулеметчика, теперь завидовал его безопасности. Чечеточнику от элеватора басовито и зло отвечал его постоянный собеседник, немецкий МГ-34.
На болотце, в стороне Терешково, простонал и затих кулик, квакали лягушки. Товарищи Андрея оглядывались кругом и прислушивались с тем же чувством оголенности и утери безопасности, что и он. У самой воды сырость была чувствительнее, чем на песчаных буграх, под гимнастерку воровато крался озноб.
- Пошли! - махнул рукой лейтенант.
Впереди, первое время озираясь и поднимая ноги, как в воде, шел Андрей. Капустниками, садами, кукурузищами вышли на окраину Галиевки и поднялись через дорогу вверх. За старой клуней нос к носу столкнулись с дюжим гитлеровцем. Из-за спины Андрея бесшумно, по-змеиному, метнулась тень, холодно вспыхнула сталь ножа, и - задушевно, хрипло:
- Держите! Держите его! Ноги, ноги!..
Немец был большой, сильный. От него разило потом и еще чем-то чужим и отталкивающим. Ноги немца под Андреем все тише и тише вздрагивали, волной прошла несколько раз судорога. Из горла, как из опрокинутого кувшина, булькала, била ручьистая, тяжелая на запах кровь.
Андрей отвалился в сторону, зажал руками рот.
- Хлебни! - Лейтенант-разведчик на коленях отполз от немца, отстегнул от пояса флягу, отвернул крышку, протянул Андрею. - Ну, вот и хорошо. В клуню его, в солому, - кивнул на немца. - Пускай по медвежьему запаху ищут.
- А здоровый боров. Отъелся на наших хлебах.
Разведчики все выполняли деловито, просто, привычно и быстро. Андрей старался не смотреть никому из них в глаза, стыдился своей слабости. Наблюдая за ними и слушая их разговоры, он постепенно успокоился, думая, что все закончится благополучно. Он не понимал, да, пожалуй, и не мог понять, что постоянный риск, игра с опасностью - как раз то, что и выбрали для себя эти люди на войне, одинаково жестокой для всех.
В полночь нашли знакомца Андрея, старика Самаря. Ничего не спрашивая, старик вылез из шалашика в кустах бузины, где он спал, смело пошел за Казанцевым в огород.
- Ты один тут, дедушка? - выступил из тени и приблизился вплотную к Самарю лейтенант.
- Один. - Самарь подолом рубахи вытер лицо, отвечал с готовностью. - В земляночке живу. Всех гонят на степные хутора, расстрелом грозят.
- А ты что же?
- Я свое отбоялся. Сад, огород берегу. Да и домишко. Какой ни на есть, а спалят. - Он зашелестел скошенным бурьяном под ногами, перегнулся через плетень, вглядываясь в спутника Казанцева: - А ты кто таков?
- С той стороны. Свой.
- Советские, значит?.. Да оно и я свой, не немецкий.
- Где ж тут у них что стоит, не приметил?
- Стоит не так, чтобы и много. Похоже - меняются они, сынок. - Почувствовав в стоящем за плетнем старшего, старик заговорил только с ним. - В Терешково, Монастырщину тальянцы пришли будто. У нас немцы пока. - Дед брезгливо плюнул под ноги. - У школы, по всему, штаб полевой. Во дворах за элеваторами какие-то трубы чертячьи, як самоварные. Стреляют и в них. В Дьяченково, Купянке, на Залимане у него тяжелые орудия стоят. Утром и вечером бьют. Танков нет. Были, да ушли куда-то…
Лейтенант переспрашивал, уточнял, мычал себе под нос что-то. Дед толкал его нестарческой рукой в плечо, поправлял шепотом, не соглашался или поддакивал.
- Нажать хорошенько - побегут, не оглянутся. - Дед Самарь отступил шаг назад, взял за рукав и потянул Казанцева ближе к лейтенанту. - А хлопца этого я знаю.
- Так и я знаю тебя, дед, - ответил Андрей улыбаясь.
Старик отпустил рукав Андрея, вздохнул, пожаловался:
- Должно быть, не усижу я тут долго. Подамся на степные хутора. - Хитро глянул на Андрея: - И до Черкасянского дойду.
- Ты, дед, про меня там молчи. Узнают - больше беспокоиться будут.
- Ин ладно, - согласился старик и высморкался, вытер пальцы о штаны. - А вы зараз куда же?
Лейтенант перехватил Андреев взгляд, ответил:
- На тот бок.
- А успеете?
- Успеем.
- Старик он, возможно, и хороший, а правду знать о нас ему не следует, - пояснил лейтенант Андрею, когда они кукурузищами пробирались назад к клуне, где их ждали остальные.
По-прежнему было темно. В стороне Подколодновки за Доном, где они были днем, небо наливалось краснотой, как при пожаре: вскоре должна была взойти луна. Шли молча, цепочкой.
Километра через три-четыре наткнулись на меловые ямы.
- Богучар и окрестности тут хорошо будут видны, - сказал Андрей.
Лейтенант спустился на корточки, стал пальцами ощупывать проследок к ямам. Начинало светать, и в пепельно-жидких сумерках ясно вырезались свежие колесные следы.
- Опасно. Вдруг дураку какому взбредет за глиной ехать.
Устроились на день метрах в семистах повыше и ближе к дороге, в глубокой теклине с густой ширмой жилистых корневищ сибирька и татарской жимолости.
* * *
Едва проклюнулась зорька, заговорила дьяченковская батарея. Потом из Богучара через Дьяченково на Монастырщину потянулись машины. Луговой дорогой между стогами и копнами сена на Терешково пошли повозки. От Дона навстречу им двигались тоже машины и повозки. Пылили одинокие мотоциклисты и бронемашины. Ожила дорога и на Галиевку. Движение было размеренным, неторопливым, без помех. Солнце съедало росу с кустиков полынка по краям теклины. Воздух наливался зноем, тускнел.
Часов около десяти над Богучаровским шляхом повис густой шлейф пыли. Разрастаясь, он тянулся к небу и медленно подвигался в сторону Галиевки.
- Полюбуйтесь на чудо! - растолкал разведчик задремавшего лейтенанта.
Из низины вынырнул грузовик. За ним, привязанный к буксирному крюку, по дороге волочился плетень.
- Вот они какие подкрепления подбрасывают.
Через полчаса грузовик вернулся в Богучар. Плетень лежал в кузове. Часа через два грузовик тем же ходом снова прошел в Галиевку.
- Видать, тонко у них тут, - покачал разведчик круглой головой и сплюнул тягучую слюну.
По Дону вниз, за линялой опояской горизонта, лениво поборматывали артиллерийские гулы. Поля для этой поры выглядели непривычно опустевшими. Только за дорогой у глиняных ям, переругиваясь между собою, бродили и взлетали грачи.
Леха, свалившийся ночью в овраг, и сержант спали в глубине сухой и просторной вымоины. От солнца их закрывал плотный полог из корневищ. Лейтенант, нудясь от подступавшей жары, расстегнул маскхалат и гимнастерку, короткопалой пухлой ладонью потер грудь.
- Чего они там не поделили? - кивнул он на грачей.
- Бахча. Арбузы расклевывают, - сказал Андрей.
- А-а. - Лейтенант сглотнул сухо, упрекнул дежурившего разведчика. - Вот сколько мы ходили с тобою, Корякин, и никогда у тебя воды нет.
- Зато у меня другое есть. - Разведчик белозубо оскалился, ласково погладил обшитую сукном флягу на поясе.
- Эх… - Лейтенант разочарованно вздохнул, потянулся к ощипанному кусту жимолости за ягодой: - Давно бы списал тебя в пехоту, да парень ты лихой.
- На войне, товарищ лейтенант, своей смертью не помирают. И для больных, и для здоровых, собравшихся до ста лет прожить, война отмеривает свой век. И героям, и трусам тоже мерка одна. Так буду я выглядывать ее да трястись.
- Или грудь в крестах, или голова в кустах?
- А хотя бы и так, - усмехнулся одной щекой Корякин. - Первыми ловят пули трусы, товарищ лейтенант.
- Счастливая философия. А главное - убедительная. - Лейтенант замолчал, загляделся на грачей. Опаленные солнцем ресницы его вздрагивали. - О-о, загрызлись черт-те как, - сказал про грачей.
Часов около пяти дежуривший Андрей разбудил всех в вымоине:
- Немцы!
На проселке у глиняных ям, метрах в трехстах от вымоины, остановилась повозка. Подставляя затылки и спины солнцу, у задка тележки возились два немца. Оба пожилые. В фигурах и повадках обоих было то крестьянское, что не скрыть никаким мундиром. И загар на руках и лицах был тот, каким загорают только в поле. Уладив что-то там в задке тележки, один из них, расстегивая штаны, смеясь и оборачиваясь, направился к кустам жимолости. Второй, так же весело скалясь, отвечал ему от повозки.
- Что делать?
- С этим справимся. Он без оружия.
- А тот, у повозки?
Лейтенант помотал головой, и все четверо полезли за плотную ширму из корней сибирька и жимолости.
В кустах зашуршало, зашелестело, как во время дождя. Немец возился что-то уж очень долго, все время переговариваясь с приятелем на дороге, потом громко выпустил кишечный дух, и кованые сапоги его загремели, удаляясь. Затарахтели колеса повозки.
- Другого места не нашел, гад, - распаренный как рак лейтенант вылез из убежища, посмотрел на мокрый куст жимолости и облизал растрескавшиеся от жажды губы.
- Да, теперь уже ягоды не годятся, - понятливо усмехнулся Корякин и достал из противогазной сумки хлеб, соль, жирную вареную баранину, нарезал финкой кусками, разместил все на той же сумке и отстегнул от ремня фляжку.
- Фляжку убери, - приказал лейтенант. - Вернемся - отпразднуем.
Ели жадно, с молодым аппетитом, пока Корякин не повернул разговор снова к обозникам.
- Зря мы не пустили им кровицу, - пожалел он искренне.
- Замолчи, пускалыцик. - Леха, не вставая, дотянулся до края промоины, сорвал пучок травы и вытер сальные руки. - Я так боюсь ее, крови. И Андрюха боится. - Он напомнил ночной случай у клуни. - А что разведчик? Что разведчик?! Разведка - азартная игра. А отойдешь - и другой человек.
- А я вот не боюсь. Свою жалко - само собой. А их! - Светлые глаза Корякина взблеснули, вытянулись в щелку - напрягся весь. Такое состояние, наверное, бывает у охотника, когда он настигает зверя. - А из них, гадов, всю бы выцедил по капле. Вот зачем мы все тут… Ну и не заикайся!
По лугу медленно вытягивались тени от скирд. Жара спала. Перистые облака над Доном гасли, будто пеплом покрывались. По горизонту, обещая зной и на завтра, бродила синяя дымка.
"Хотя бы дождик к ночи собрался", - с тоской поглядывал на эту дымку Андрей, прислушиваясь к спору. За год он успел уже привыкнуть к соседству смерти, но иногда на душе, как вот сегодня, было невыносимо тяжко.
В стороне Богучара над бугром снова вспухло пыльное облако, позлащенное солнцем. Снова шел грузовик с плетнем.
- Во забаву нашли. Ну тягайте, тягайте, - многозначительно покивал лейтенант, прикрываясь пухлым щитком ладони от солнца.
Там, куда падало солнце, было выморочно тихо и неправдоподобно мирно. А за спиною, за бугром, то и дело погромыхивало, совсем близко стучали пулеметы и автоматы. С прохладой фронт оживал.
* * *
- У колодца, говоришь, взяли?
- Так точно. Корякина с Лехой Орчаковым отправил к баркасу, а с Казанцевым зашли еще раз проведать его знакомца. И тут слышим - гремит по дорожке к колодцу. Пересолил, гад.
- Казанцев, Казанцев… Это какого я подобрал? Сапер? - Воспаленные, красные от бессонницы глаза подполковника округлились обрадованно, рытвинами обозначились крупные морщины на лице. - И что ж он, знает местность?
- Знает, товарищ подполковник. Кстати, он действительно перебил экипаж и танк взорвал. Этот знакомец его рассказывал, что на другой день, как мы отошли, немцы хоронили трех танкистов у школы. И в тот же день утащили на Богучар остатки танка. В Богучаре у них ремзавод, наверное…
Грохоча по порожкам, в блиндаж командира полка вошел немец в сапогах и трусах. За ним майор, начштаба. Немец моргнул заплывшим глазом, покосился на разведчика.
- Так ничего путного и не сказал, сукин сын, - пожаловался молодцеватый, молодой на вид майор. - Заладил одно: "Гитлер капут" - и ни с места.
- Ничего. В дивизии и там дальше заговорит. Сейчас же отправь его в дивизию. Комдив только что звонил, справлялся.
- Так, в трусах, и отправить?
- Найди что-нибудь. Только не красноармейское. - Командир полка ненавидяще обмерил взглядом упитанного немца, пояснил разведчику: - Сорок первый забыть не могу, когда немцы выбрасывались к нам в тыл в красноармейской форме. - Помолчал, вспоминая что-то, и уже другим тоном сказал начштаба: - На разведчиков пиши наградные. На сапера тоже.
Комполка, осатаневший от погребной сырости, подтолкнул локтем лейтенанта-разведчика, вместе вышли из блиндажа. Комаров было меньше, чем вечером. Поляна дымилась росой. Росой, как жемчугом, была унизана и свежая ткань паутины на срубе блиндажа. Подполковник подивился на нее, покрутил носом, потрогал пальцем. Метрах в восьмистах меж деревьев сверкал Дон. Над ним поднимался в молочной дымке обрывистый правый берег. Подполковник зевнул, отряхнул зоревую дрожь. На желтом лице заиграл румянец.
- Наш комдив что-то говорил о Казанцеве. Вместе от границы отходили в сорок первом.
- Это не наш. Наш, видели сами, мальчишка совсем.
- Может быть, может быть. Буду в дивизии - спрошу непременно… Если не забуду. - Подполковник до хруста распрямил свое большое костистое тело, кинул взгляд на сверкающие пятна воды в просветах леса, часового, неохотно полез в блиндаж.
Глава 10
Все несчастье Черкасянского и других донских хуторов состояло в том, что те, кто первыми пришли на эти земли несколько веков назад, облюбовали места именно в среднем течении и большой излучине Дона, которые так нужны были немцам в июньские - июльские дни 1942 года, чтобы выйти к берегам Волги, Сталинграду и там победоносно закончить войну.
Семья Михаила Калмыкова сидела за завтраком. Детишки брали руками из тарелки недозрелые мясистые помидоры слюнявили их и тыкали в солонку, потом осторожно, чтобы не обрызгаться, надкусывали и сосали из них сок.
- Картошку почему не жрете? - Михаил отряхнул клейкую кожуру с пальцев, опустил картофелину в блюдце с постным маслом, аппетитно откусил и, не жуя, выдохнул, чтобы остудить. - Скоро и картошке в мундирах рады будете. Вчера мать последнюю муку подмела в ящике, и неизвестно, где и когда молоть теперь придется.
Жена Михаила, учительница начальной школы, перебирала вишни в ведре, налаживалась варить варенье. В окно с улицы резко постучали.
- Хазаин, выхади!
Михаил замер с раскрытым ртом, из которого шел пар от горячей картошки. Жена уронила в ведро тарелку. Девятилетний Колька, сидевший лицом к окну, сказал тихо:
- Немцы!
- Придется выйти. - Дожевывая горячую картошку, Калмыков вытер масленые пальцы о штаны, вышел во двор.
По пыльной улице, вдоль палисадников и по выгону растянулись длинные артиллерийские упряжки. На лафетах пушек и зарядных ящиках сидели солдаты в черных мундирах. На петлицах поблескивали молнии. Июльское степное солнце поднялось уже высоко, и по улице растекался сухой жар. Во дворах заполошно кричали куры. Солдаты, разморенные ранним зноем, курили, лениво перебрасывались словами.
У самого крыльца на рослом вислозадом жеребце темно-вороной масти сидел немецкий офицер в черном мундире. Из-под загнутого книзу лакированного козырька фуражки с непомерно высокой тульей холодно поблескивали стеклышки пенсне.
У базов на бригадном дворе в сломанном загоне нудились и, по сухому горячему ветерку чувствуя подступающий жар, мотали головами лошади. Их было там много. В последние дни хутор разбогател лошадьми. В степи бродили брошенные и отбившиеся мадьярские, немецкие, русские обозные и кавалерийские лошади. Все они тянулись к людскому жилью и быстро, нюхом, находили конюшни. Офицеру явно нравился высокий гнедой жеребец с тонкими бабками и львиной гривой.
В вербах у реки кукушка хрипловато считала кому-то годы. Михаил потянул носом сыроватую прохладу из-под плетня, жмурясь, ожидающе повернулся к офицеру.
- Как же я поймаю его? - Михаил не сразу понял, чего хочет немец, но и, не зная еще, что ждет его, выгадывал на всякий случай время. Неторопливо, как был без фуражки, направился к базам.
Гнедой издали обнюхал протянутую руку, поводя боками и наставив ухо, вслушался в обещающее и вкрадчивое посвистывание, вскинул голову и, как ветер, понесся вдоль базов. Калмыков приблизился снова. Жеребец подпустил его вплотную, дико и умно кося глазом на протянутую руку и похрапывая, и взвился на дыбы. Казалось, он обдуманно включился в захватывающую и жуткую игру: вихрем проносился за базами, сворачивал на выгон, где стояли артиллерийские упряжки, и, чтобы не лишить человека надежды, снова подлетал к нему и притворно опускал голову, выражая всем видом своим покорность. Калмыков видел его ждущий фиолетовый глаз, нервное подрагивание запотевшей кожи на спине, но, как только протягивал он руку, жеребец всхрапывал, хвост трубой, и все начиналось сначала.
Офицеру, видимо, по вкусу пришлась забава. Он снял с правой руки перчатку, переложил ее в левую, закурил. Губы сморщила улыбка. Солдаты у артиллерийских упряжек снисходительно посмеивались, курили, высказывали замечания. Осторожно, отдернув края занавесок на окнах, выглядывали хуторяне в ближайших домах. Хата Казанцевых была всего за два двора от Калмыкова. Петр Данилович выкашивал как раз во дворе гусиный щавель и подошел с косой к калитке.
Забава длилась около часу. Михаил несколько раз останавливался, но, подстегиваемый резкими, как удары хлыста, окриками, спотыкливой рысцой продолжал свою безуспешную погоню. Наконец он окончательно выбился из сил и вернулся к своему дому. Рубаха на спине потемнела от пота и пыли, выбритое утром до синевы лицо покрылось синюшным налетом удушья, ко лбу липли мокрые волосы.
- Лошид ест болшевик. Не желайт слюжить немецкий армия. - Офицер достал из обшитых кожей штанов золотой портсигар, перегнулся в седле, кожа под ним заскрипела. - Сигарет?
Калмыков, не глядя, взял сигарету, прикурил от протянутой зажигалки. В груди у него хрипело и свистело. Лицо, как облитое, блестело потом. В окно с испугом глядели сыновья; загородив своим коротким телом дверь, на пороге стояла жена.
Офицер бросил окурок, поправился в седле. Тонкие губы потянула серая усмешка.
Калмыков притоптал окурок, убрал волосы со лба. С места не сдвинулся. Мелькнуло белое лицо старшего сына в окне, грузно переступила на заскрипевших ступеньках жена.