- Что мне не нравится, - сказал Лэфем в одном из своих разговоров с женой, касавшихся Кори, - чего я, во всяком случае, никак не пойму, так это поведение его отца. Я никому не желаю навязываться, но странно, что он держится в стороне. Думаю, ему следовало бы настолько интересоваться сыном, чтобы узнать про его работу. Чего он боится? - гневно вопросил Лэфем. - Думает, я невесть как обрадуюсь, если он мне подаст два пальца? Очень ошибается. Мне он не нужен.
- Сайлас, - сказала жена, по обычаю жен переиначивая слова мужа и отвечая скорее духу, чем букве сказанного. - Надеюсь, ты не заикнулся мистеру Кори о том, что ты на этот счет думаешь.
- Я ни разу и не упомянул об его отце! - взревел полковник. - Вот что я на этот счет думаю!
- Потому что это все испортило бы. Я не хочу, чтобы они подумали, будто нам сколько-нибудь важно знакомство с ними. Нам от этого лучше не станет. У нас с ними разные знакомые и разные привычки.
Лэфем задохнулся от негодования.
- Говорю же тебе, - крикнул он, - что знать их не хочу! Кто начал? Они ведь уж скорее твои знакомые.
- Я их едва знаю, - спокойно ответила миссис Лэфем, - а молодой Кори твой клерк. По-моему, если они сделают авансы, нам надо держаться так, чтобы можно было выбрать: или пойти им навстречу, или нет.
- Это меня и бесит! - вскричал ее муж. - Почему мы сами не можем это сделать? Чем они лучше нас? Моя долговая расписка сегодня ценится в десять раз дороже, чем Бромфилда Кори. И я сам заработал свои деньги. А не проболтался всю жизнь без дела.
- Суть не в том, что у тебя есть, и не в том, как ты этого достиг. Суть в том, каков ты сам.
- В чем разница?
- Ни в чем особенном, и если не думать о ней, то не о чем и печалиться. Но он провел жизнь в обществе и знает, что сказать, как себя держать, умеет говорить обо всем, о чем говорят в обществе, а ты не умеешь.
Лэфем гневно фыркнул.
- Что ж, он от этого лучше?
- Нет. Но это ставит его в такое положение, что он может делать авансы, не унижаясь, а ты не можешь. Слушай, Сайлас Лэфем! Ты не хуже меня понимаешь, в чем дело. Ты знаешь, что я высоко тебя ставлю; я скорее умру, чем допущу, чтобы ты унизился перед кем бы то ни было. Только не уверяй меня, что можешь встретиться с Бромфилдом Кори в его среде как равный. Не можешь. Он более образован, и если ума имеет не больше, то другого сорта. Он, и жена его, и их отцы и деды всегда занимали высокое положение, и тут ничего не поделаешь. Если хочешь знаться с ними, то первый шаг должны сделать они. А не хочешь - ну и отлично.
- А ведь им, - сказал побежденный и обиженный полковник, проглотив эту пилюлю, - худо бы пришлось прошлым летом, если бы ты тогда ждала от них первого шага.
- То было совсем другое дело. Я не знала, кто они такие, а то, может, и подождала бы. А сейчас я говорю: если ты взял к себе молодого Кори, чтоб через его отца попасть в общество, лучше уволь его немедленно. Таким манером я этого не хочу.
- А кто хочет таким манером? - крикнул ее муж.
- Никто, если не ты, - спокойно сказала миссис Лэфем.
Айрин вернулась домой; стружка у нее за поясом не была замечена отцом и не вызвала вопросов у матери. Но сестра тотчас ее увидела и спросила, что это значит.
- Ничего, - сказала Айрин со счастливой улыбкой, сразу ее выдававшей; она вынула стружку и бережно спрятала к себе в ящик, среди кружев и лент.
- Не поставить ли ее в воду, Рин? А то завянет к утру, - сказала Пэн.
- Насмешница! - воскликнула счастливая девушка. - Это ведь не цветок.
- А я подумала - целый букет. От кого?
- Не скажу, - дерзко ответила Айрин.
- Ну и не говори. А знаешь, мистер Кори был сегодня здесь и гулял со мной по пляжу.
- Ничего подобного! Он был со мной в новом доме. Вот я тебя и поймала.
- Неужели? - протянула Пенелопа. - А я никак не догадаюсь, кто тебе дал драгоценную стружку.
- И не догадаешься! Не догадаешься! - Ее прелестные глаза просили, чтобы сестра и дальше дразнила ее, и Пенелопа длила комедию с тем терпением, какое обнаруживают в подобных случаях женщины.
- Ну, что ж, не догадываюсь. Не знала, что сейчас модно преподносить стружки вместо цветов. Это даже практично. Пойдут со временем на растопку, а увядшие цветы куда годятся? Может, он будет их присылать вязанками.
Айрин смеялась от удовольствия, которое доставляла ей мучительница.
- Ах, Пэн, я хочу тебе рассказать, как все было.
- Значит, это все-таки он? Нет, мне слушать неинтересно.
- Нет, ты послушаешь! - Айрин догнала сестру, которая сделала вид, будто уходит из комнаты, и усадила ее на стул. - Вот! - Потом придвинула другой стул, чтобы загородить ей дорогу. - Он подошел и сел рядом со мной на козлы.
- Так близко, как ты сейчас ко мне?
- Бессовестная! Я тебе задам! Нет, на приличном расстоянии. А на полу лежала эта стружка, и я в нее тыкала зонтиком…
- Чтобы скрыть смущение.
- И ничуть я не смущалась. Совершенно была спокойна. А потом он спросил, можно ли наступить на стружку, а я все ее теребила, и я сказала, можно…
- Какая смелость! Так и сказала: можете наступить?
- А потом… потом… - продолжала Айрин, подняв глаза и погружаясь в блаженные воспоминания. - Да! Я спросила, нравится ли ему запах сосновых стружек. А он поднял стружку и сказал, что она пахнет как цветок. А потом спросил, можно ли ее преподнести мне, - в шутку, конечно. Ну, а я взяла ее и заткнула за пояс. И мы так смеялись! Просто не могли остановиться. Пэн, как думаешь, что он хотел этим сказать? - Она прильнула к сестре и спрятала у нее на плече пылающее лицо.
- Есть, кажется, книга о языке цветов. Но о языке стружек я мало что знаю и не могу сказать точно…
- Не надо, Пэн, не надо! - Айрин перестала смеяться и зарыдала, прижимаясь к сестре.
- Что ты, Рин! - вскричала старшая.
- Ты знаешь, что ничего он не хотел сказать. Я ему совсем не нравлюсь. Он терпеть меня не может! Презирает! О, что мне делать?
Сестра молча ласкала девочку, и по лицу ее прошла тень, потом к ней вернулась обычная насмешливость.
- А тебе и не надо ничего делать. Тут единственное преимущество девушек - если только это преимущество. Я не всегда в этом уверена.
Айрин вернулась от слез снова к смеху. Подняв глаза, она увидела себя в зеркале, отразившем ее красоту, сверкавшую еще ярче после пронесшегося ливня. Это, по-видимому, вселило в нее надежду.
- А как ужасно, если надо что-то делать, - сказала она, улыбаясь своему отражению. - Не знаю, как они решаются.
- Некоторые и не могут решиться - особенно перед этакой красавицей.
- Ну тебя, Пэн! Ты же знаешь, что это не так. А какой у тебя хорошенький ротик, Пэн, - задумчиво сказала она, созерцая этот ротик в зеркале, потом надула собственные губки, чтобы посмотреть, что получится.
- Ротик у меня полезный, - согласилась Пэн. - Вряд ли я могла бы обходиться без него - привыкла.
- У него такое забавное выражение - под стать выражению твоих глаз; точно вот-вот произнесешь что-то смешное. Он так и сказал, еще когда увидел тебя в первый раз: что у тебя много чувства юмора.
- Да что ты? Но, наверное, так оно и есть, раз это сказал сам Великий Могол. Что ж ты мне раньше не говорила, я бы не ходила до сих пор как будто ничего собой не представляю.
Айрин смеялась, точно ей нравилось, что сестра именно так приняла его похвалу.
- А у меня рот строгий, чопорный, - сказала она, опуская углы губ и тревожно вглядываясь в зеркало.
- Надеюсь, ты не скорчила эту мину, когда он преподнес тебе стружку. Если да, то он тебе больше не даст ни одной щепки.
Чопорный рот раскрылся в очаровательном смехе, а потом прижался к щеке Пенелопы.
- Хватит, глупышка! Я тебе предложения еще не делала. Что за поцелуи!
Она высвободилась из объятий сестры и побежала по комнате.
Айрин стала догонять ее, вновь испытывая желание спрятать лицо на ее плече.
- О Пэн! О Пэн! - кричала она.
На другой день, едва оказавшись наедине со старшей дочерью, миссис Лэфем спросила, словно зная, что Пенелопе это уже известно:
- Зачем это у Айрин была вчера стружка на поясе?
- О, какая-то шутка мистера Кори. Он дал ее ей в новом доме. - Пенелопе не хотелось смотреть в серьезное лицо матери.
- Как думаешь, что он хотел этим сказать?
Пенелопа повторила рассказ Айрин, мать слушала, но, казалось, мало что извлекла из него.
- Он как будто не таков, чтобы этим шутить, - сказала она наконец. Потом, помолчав: - Айрин очень хорошая девочка, ну и, конечно, красавица. Но не хотела бы я, чтобы мою дочь брали замуж за красоту.
- Со мной, мама, тебе это не грозит.
Миссис Лэфем печально усмехнулась.
- Она ему неровня, Пэн. Я сразу так подумала, а теперь мне все яснее. По уму неровня.
- Не слышала я, чтобы кто-нибудь влюбился в девушку за ее интеллект, - спокойно сказала Пенелопа.
- Нет. Он вообще не влюблен в Айрин. Если б влюбился, то и на интеллект бы не посмотрел.
Пенелопа не указала матери на противоречие.
- А может, все же влюбился.
- Нет, - сказала миссис Лэфем. - Она ему нравится, когда он ее видит. Но увидеть ее он не старается.
- Ему это не удается. Ты ведь не позволяешь отцу привозить его сюда.
- Уж он нашел бы поводы приезжать и без отца, если бы хотел, - сказала мать. - Но он мало о ней думает. Когда не видит, то и не думает. Она ребенок. Хороший ребенок, это я всегда скажу; но все-таки ребенок. Надо ей забыть про него.
- Это будет, пожалуй, нелегко.
- Да, нелегко. А тут еще отец забрал себе это в голову. Он небо и землю перевернет, чтобы своего добиться. Вижу ведь, что он только об этом и думает.
- Да, полковник - человек своенравный, - заметила девушка, глядя на мать и раскачиваясь на стуле.
- Лучше бы мы их никогда не встречали! - воскликнула миссис Лэфем. - Лучше бы не затевали строиться! Лучше бы он не поступал к отцу на службу!
- Поздно, мама, - сказала девушка. - И может, все будет не так уж плохо.
- Так не так, а терпеть это придется, - сказала миссис Лэфем с угрюмым смирением старых пуритан.
- Да, терпеть придется, - сказала Пенелопа с фатализмом современных американцев.
10
Был самый конец июня, когда Кори вернулся в Бостон, где лето проходит так быстро. Если уехать из города рано и вернуться в октябре, лето покажется очень длинным; но если остаться, оно промелькнет быстро и, уходя, покажется не длиннее месяца. Бывают жаркие дни, и тогда действительно очень жарко; но большей частью они прохладные, и восточный ветер овевает вас чудесной свежестью. Приходит порой и серенькая погода с запада, принося с собой дыхание ранней осени; треск кузнечиков в цветущих травах на незастроенных участках Бэк-Бэй смешивается с песенкой сверчков; а желтизна в листве на длинном спуске Маунт-Вернон-стрит наводит на гуляющего тихую грусть. Когда гусеница, насытясь листьями липы на Честнот-стрит, начнет ткать себе саван где-нибудь на кирпичной стене, это будет половина июля; потом придет тяжко дышащий август, а вот уже и сентябрь надвинулся, прежде чем городской житель успел порассуждать о том, каков бывает город в мертвый сезон.
Самой главной его особенностью было, пожалуй, отсутствие всех знакомых. Именно этим летний Бостон нравился Бромфилду Кори; а сын, если у него и были какие-то сомнения насчет поприща, так решительно им Избранного, то он с облегчением убедился, что в городе не осталось, можно сказать, никого, кто удивился бы или пожалел его. А к тому времени, когда общество вернется, его связь с королем минеральной краски будет уже не новостью, и о ней услышат с той или иной степенью удивления или безразличия. Человек не может дожить до двадцати шести лет где бы то ни было без того, чтобы окружающим его способности не стали хорошо известны; в Бостоне эти сведения собирают с особой тщательностью, которая может поразить не-бостонца, разделяющего распространенное мнение, будто бостонцы слепо восхищаются друг другом. Качества человека проверяются в Бостоне столь же досконально, как некогда в Афинах или Флоренции; и если в этих городах, верша суд над человеком, ему оказывали снисхождение за то, что он, при всех своих грехах, все-таки афинянин или флорентиец, то нечто подобное могло с тем же правом происходить и в Бостоне. Способности Кори были оценены еще в колледже, а с тех пор он не дал обществу повода особенно менять о нем мнение. Его считали человеком энергичным, не вполне определенных склонностей и с той минимальной долей духовности, которая спасает от полной заурядности. Если он не был заурядным, то не благодаря уму, который отличался у него не блеском, а всего лишь ясностью и практичностью, но благодаря известному сочетанию качеств ума и сердца; именно за это мужчины доверяли ему, а женщины называли премилым - тем словом, которое обозначает у них все возможные достоинства. Наиболее чувствительные говорили, что такие, как Том Кори, долго не живут; но это обычно говорится без особого значения. Никто не имел столь непохожего на него сына, как Бромфилд Кори. Если Тому Кори и случалось когда-нибудь сострить, никто этого не помнил; зато остроты отца не находили более благодарного слушателя, чем сын. Ясный ум Тома, способный лишь к практическим выводам, отражал все с пленительной четкостью; вероятно, именно это внушало любовь к Тому Кори каждому, кто хоть раз говорил с ним. В городе, где недаром любят блистать, человек, не стремящийся блеснуть, должен нравиться всем, и ему не требуется для этого никаких усилий; те, кто восхищался Бромфилдом Кори и его остроумием, любили его сына. И все же, когда надо было объяснить характер Тома Кори, как обычно делается в обществе, где родословная каждого известна до мельчайших подробностей, никак нельзя было сказать, что свою обаятельную доброту он унаследовал от матери; ни Анна Беллингем, ни ее родня, чистотой и прямоугольностью подобные глыбам уэнемского льда, этим качеством не отличались; скорее он был обязан ею отцу, у которого она заслонялась его иронической речью. От матери он взял практичность и здравый смысл, граничившие у него с заурядностью, так что когда доходило до этих его черт, оказывалось, что он вообще едва ли заслуживает столь тщательного обсуждения.
Лето проходило, а он исправно занимался делом, которое считал делом своей жизни; разделял холостяцкую свободу и одиночество отца и терпеливо ждал возвращения матери и сестер. Раз или два он урвал время, чтобы навестить их в Маунт-Дезерт; там он узнал, что приезжие из Филадельфии и Нью-Йорка все заполонили, и жалел о доме в Наханте, который сам уговорил родителей продать. Вернувшись, он брался за работу с усердием примерным и даже излишним; ибо Лэфем охотно разрешал ему краткие отлучки и не уточнял срок ученичества, который Кори отбывал в конторе перед поездкой в начале зимы в Южную Америку; дата ее еще не была установлена.
Лето было мертвым сезоном также и для краски. В ожидании осеннего повышения спроса Лэфем уделял много времени новому дому. Его эстетические понятия были до тех пор весьма смутными, и теперь он восполнял их с удовольствием, которое радовало его наделенного богатым воображением архитектора. Вначале архитектор предвидел в отношениях со своим клиентом ряд обидных поражений и горьких побед; но никогда не было у него клиента, которого легче было убедить в необходимости все новых расходов. Оказалось, что Лэфему было достаточно понять или почувствовать задуманный красивый эффект, чтобы он с готовностью платил за него. Увидеть то, на что указывал ему архитектор, стало для него вопросом самолюбия; и он начинал думать, что увидел это сам, а может быть, сам и задумал. Архитектор отчасти разделял эту его иллюзию и охотно повторял, что у Лэфема истый дар рождать идеи. Они вместе пробивали одни окна и заделывали другие; меняли место дверей и коридоров; снимали карнизы и заменяли их другими; экспериментировали с дорогой отделкой и тут позволяли себе истые безумства. Миссис Лэфем, сперва привлеченная новизной, как всякая женщина, вскоре испугалась растущих трат и запретила мужу превышать определенную сумму. Он попытался убедить ее, что расходы продиктованы дальновидной экономией; что, вкладывая в дом деньги, он всегда может вернуть их, продав его. Убедить ее не удавалось.
- Я не хочу, чтобы ты его продавал. И ты больше вкладываешь в него, чем когда-нибудь сможешь за него получить, разве что найдешь еще большего олуха, чем ты сам, а это едва ли. Нет, сэр! Остановись на ста тысячах и сверх этого не давай ему ни цента. Он тебя прямо околдовал! Ты потерял голову, Сайлас Лэфем; гляди не потеряй и деньги.
Полковник смеялся; он любил такие ее речи и обещал немного сдерживаться.
- Но тревожишься ты напрасно, Перри. Надо же куда-то девать деньги. Можно их вкладывать в дело. Но и тратить я теперь могу как никогда.
- Так трать, - сказала жена, - но не бросай на ветер. И как это случилось, Сайлас Лэфем, что у тебя завелось столько денег, что не знаешь, куда их девать? - спросила она.
- А мне недавно очень повезло с акциями.
- С акциями? С каких же пор ты стал зарабатывать азартной игрой?
- Чепуха! Какая тут игра! Кто говорит, что игра? Это если на повышение, а тут были честные сделки.
- Лучше оставь-ка ты это, - сказала жена, консервативная, как все женщины. - В другой раз купишь по сто семь, а продашь по сорок три. Что тогда?
- Тогда плохо, - согласился полковник.
- Держись лучше пока за свою краску.
Это тоже нравилось полковнику, и он смеялся, как человек, хорошо знающий, что он делает. Несколько дней спустя он приехал в Нантакет с сияющим видом, как всегда после деловой удачи, и ему захотелось поделиться ею с женой. Он ничего не сказал, пока не остался с ней наедине в их спальне; но весь вечер был очень весел и отпустил несколько острот, которые, по отзыву Пенелопы, можно было простить только богачу; они знали такое его настроение.
- Ну, так в чем дело, Сайлас? - спросила жена, когда пришло время. - Еще кто-нибудь именитый хочет войти к тебе в дело?
- Нет, получше того.
- Есть много чего получше, - сказала жена с некоторой горечью. - Так что же это?
- У меня кто-то побывал.
- Кто?
- Угадай.
- Не стану я гадать. Кто же это?
- Роджерс.
Миссис Лэфем опустила руки на колени и смотрела в улыбающееся лицо мужа.
- Над этим ты навряд ли стал бы шутить, Сай, - сказала она глухо, - и так не сиял бы, если бы не принес добрые вести. Не знаю, что за чудо случилось. Ну говори же скорее…
Она остановилась, словно не в силах продолжать.
- Сейчас скажу, Персис, - сказал муж тем торжественным тоном, каким редко говорил о чем-либо, кроме достоинств своей краски. - Он пришел занять денег, и я их дал. Это если вкратце. А еще…
- Продолжай, - сказала терпеливо жена.
- Знаешь, Перри, я в жизни ничем так не был удивлен, как его приходом. Оторопел прямо как не знаю кто…
- Немудрено. Что дальше?
- Он был смущен не меньше моего. Так мы и стояли, уставясь друг на друга. Я даже не догадался стул предложить. Не знаю уж, как мы разговорились. Не помню, с чего он начал. Есть у него патент, вот он и хотел, чтобы я его ссудил деньгами.
- Дальше! - сказала миссис Лэфем сдавленным голосом.