- Я и там смогу чистить свой тротуар, если захочу.
- Посмотрела бы я на тебя, - отозвалась жена.
- Что ж, смотри получше, может, и увидишь.
Эти колкости были выражением их нежной гордости друг другом. Им нравилось так пикироваться.
- Полагаю, можно быть мужчиной и на Бикон-стрит.
- А я стану стирать, как бывало в Ламбервиле, - сказала миссис Лэфем. - Надеюсь, ты устроишь мне удобные лохани? Я ведь не стала моложе. - Она подала Айрин чашку оолонгского чая - их вкус был недостаточно тонок для сучонга, - а та передала ее отцу.
- Папа, - спросила она, - ты вправду будешь там строиться?
- А вот увидишь, - сказал полковник, размешивая сахар в чашке.
- Не верю, - продолжала девушка.
- Вот как? Ты, конечно, против этого, как и твоя мать.
Заговорила Пенелопа.
- А я - за. Отчего бы не получать удовольствия от денег? Для того они и существуют, хотя иной раз этому не верится. - У нее была особая, медлительная манера говорить - некая приятная вариация протяжности, унаследованной от предков-янки; но говорила она совсем не в нос: голос был низкий, теплый, почти хрипловатый.
- Кажется, большинство - за, Пэн, - сказал отец. - Может, оставим Айрин с матерью на старом месте, а сами - на новое? - В грамматике полковник был не слишком силен.
На этом разговор кончился, и Лэфемы жили по-прежнему, лишь иногда шутливо поминая дом на набережной Бикона. Полковник чаще других обращал это в шутку; но таков уж он был, говорили дочери - неизвестно, когда он что-то задумал всерьез.
3
На исходе зимы на имя мисс Айрин Лэфем пришел номер техасской газеты с восторженным описанием ранчо достопочтенного Лоринга Дж.Стэнтона, которое посетил репортер.
- Это, верно, его друг, - сказала миссис Лэфем, когда дочь принесла ей газету, - у кого он гостит.
Девушка ничего не сказала, но унесла газету к себе и перечла каждую строку в поисках еще одной фамилии. Она не нашла ее, но заметку вырезала и засунула ее за раму зеркала, где могла читать ее каждое утро, расчесывая волосы, и каждый вечер, заглядывая напоследок в зеркало, перед тем как потушить газ. Сестра нередко читала заметку вслух, стоя за ее спиной и пробуя различные ораторские приемы.
- Впервые слышу про любовное письмо в виде рекламы ранчо. Но таков, вероятно, стиль у обитателей Холма.
Миссис Лэфем сообщила о газете мужу, отнесясь к ней весьма серьезно, чего не сделал он.
- Почем ты знаешь, что ее прислал тот? - спросил он.
- Я в этом уверена.
- Отчего бы ему просто не написать к Айрин, если у него и вправду намерения?
- Может, это было бы не по-ихнему, - сказала миссис Лэфем. Она не имела понятия, как бывает по-ихнему.
Весной полковник Лэфем показал, что всерьез намерен строиться на Нью-Лэнд. Идеалом дома были для него фасад из песчаника, четыре этажа, мансардная крыша и вентиляционное устройство. Внутри надлежало быть зале окнами на улицу и столовой окнами во двор. На втором этаже - гостиные, отделанные черным орехом или окрашенные в два цвета. Спальни - на верхних этажах, на обе стороны, а чуланы - над входными дверьми. И всюду - черный орех, кроме чердачного помещения, а его надо окрасить под орех. И все потолки - высокие, и везде - красивые карнизы и лепнина посредине потолков, везде, кроме опять-таки чердака.
Эти идеи сложились у него при осмотре многих строившихся зданий, куда он любил заглядывать. Их одобрял и подрядчик, много строивший на Бэк-Бэй на продажу; тот сказал, что если кто хочет иметь шикарный дом, то именно так и строит.
Начало таинственного пути, который увел Лэфема от подрядчика и привел к архитектору, проследить почти невозможно. Но это произошло, и Лэфем бодро изложил архитектору свои соображения насчет отделки черным орехом, высоких потолков и карнизов. Архитектор содрогнулся, но сумел это скрыть. Он умел, как почти все архитекторы, искусно играть на нехитром инструменте, название которому Человек. И он принялся играть на струнах полковника Лэфема.
- Да, конечно, в гостиных потолки высокие. Но вы наверняка видели прелестные старинные дома в сельских местностях, где нижний этаж очень низкий?
- Да, - признал Лэфем.
- Не кажется ли вам, что нечто подобное будет очень эффектно? Пусть нижний этаж будет низкий, а гостиные над ним - высокие. Сразу за дверью - небольшая приемная; тогда у вас во всю ширину фасада получится квадратный холл с удобной пологой лестницей по трем его стенам. Я уверен, что так будет приятнее миссис Лэфем. - Архитектор потянулся за листом бумаги, лежавшим на столе, у которого они сидели, и набросал свой замысел. - Тогда ваша столовая будет с заднего фасада, с видом на воду.
Архитектор взглянул на миссис Лэфем, которая сказала: - Да, конечно, - и продолжал:
- Так вы избежите длинных, прямых, уродливых лестниц, - Лэфем до этой минуты считал длинную прямую лестницу главным украшением дома, - и получите много пространства.
- Да, да, - сказала миссис Лэфем. Ее муж только издал горлом какой-то звук.
- Вы, конечно, предполагали соединить ваши гостиные посредством раздвижных дверей? - спросил почтительно архитектор.
- Да, да, - сказал Лэфем. - Ведь так всегда и делается?
- Почти всегда, - сказал архитектор. - И не протянуть ли по фасаду большую комнату во всю ширину дома, тогда сзади получится музыкальный салон для барышень?
Лэфем беспомощно взглянул на жену, которая быстрее уловила мысль архитектора и сочувственно следила за его карандашом.
- Великолепно! - воскликнула она.
Полковник уступил.
- Да, пожалуй. Но немного странно, разве нет?
- Не знаю, - сказал архитектор. - Не так уж странно, может быть, другое расположение покажется через несколько лет еще более странным.
Он начертил план всего дома и показал себя таким знатоком всех практических деталей, что миссис Лэфем почувствовала к молодому человеку материнскую нежность, а муж ее вынужден был в душе согласиться, что малый знает свое дело. Он перестал расхаживать по комнате, как расхаживал, пока архитектор и миссис Лэфем углублялись в детали кладовых, канализации, кухни и прочего, и вернулся к столу.
- Ну, а гостиную, - сказал он, - вы, конечно, отделаете черным орехом?
- Если пожелаете, - сказал архитектор. - Но и менее дорогое дерево может быть весьма эффектным. Можно покрасить и черный орех.
- Покрасить? - задохнулся полковник.
- Да, - сказал архитектор, - белым или в цвет слоновой кости.
Лэфем уронил план, который взял со стола. Жена метнулась к нему с утешением или поддержкой.
- Конечно, - продолжал архитектор. - Одно время очень увлеклись черным орехом. Но это некрасивое дерево, а для гостиной нет ничего лучше белого цвета. Кое-где пустим немного позолоты. А может быть - фриз вокруг карниза, гирлянды роз на золотом фоне - это чудесно выглядит в белой комнате.
Полковник наступал уже менее решительно:
- Вам еще подавай истлейкские каминные полки и изразцы?
- Нет, - ответил архитектор. - Камин белого мрамора в изящном стиле Empire - вот что нужно этой комнате.
- Белого мрамора! - воскликнул полковник. - Я думал, это давно ушло.
- Истинно прекрасное не может уйти. Оно может исчезнуть на время, но непременно возвращается. Только уродливое уходит навсегда, как только минует его час.
Лэфем отважился спросить:
- А полы - твердых древесных пород?
- В музыкальном салоне - конечно, - согласился архитектор.
- А в гостиной?
- Ковер. И пожалуй, во всю комнату. Но тут я хотел бы знать вкусы миссис Лэфем.
- А в других комнатах?
- Ну конечно, ковры.
- А на лестнице?
- Опять-таки ковер. А перила и прутья витые, белые.
Полковник тихонько сказал:
- Черт меня подери! - Однако при архитекторе не высказал своего изумления вслух. Когда тот наконец ушел - совещание длилось до одиннадцати часов, - Лэфем сказал: - Ну, Перри, этот малый либо на пятьдесят лет отстал, либо на десять ушел вперед. Интересно, что это за стиль Омпер?
- Не знаю. И не хотела спрашивать. Но он, как видно, знает, о чем говорит. И знает, что нужно в доме женщине, лучше, чем она сама.
- А мужчине тут и сказать нечего, - произнес Лэфем. Но он уважал человека, который разбил каждый его довод и на все имел ответ, как этот архитектор; и, когда прошло ошеломление от полного переворота в его понятиях, он слепо в него уверовал. Ему казалось, что именно он открыл этого малого (так он всегда называл его) и тот теперь принадлежит ему; малый не пытался это опровергнуть. У него установилась с Лэфемами та краткая, но интимная близость, какую тактичный архитектор создает со своими клиентами. Он был посвящен во все разногласия и споры по поводу дома. Он знал, когда настоять на своем, а когда уступить. Он строил еще несколько домов, но создал у Лэфемов впечатление, будто работает только для них.
Работы начались не раньше, чем земля оттаяла, а это в том году пришлось только на конец апреля. Но и тогда они шли не слишком быстро. Лэфем говорил, что спешить некуда; только бы возвести стены и крышу до первого снега, а остальное можно делать хоть всю зиму. Для кухни пришлось углубиться в землю; в том месте соленая вода была близко к поверхности; и, когда стали забивать сваи под фундамент, пришлось откачивать воду. Стоял запах, точно в трюме корабля после трехлетнего плавания. Люди, связавшие свою судьбу с Нью-Лэнд, делали вид, будто не замечают его; те, кто еще держался за Холм, зажимали платками носы и пересказывали жуткие старые предания о том, как осваивали некогда Бэк-Бэй.
Ничто так не нравилось Лэфему во всем строительстве дома, как забивание свай. Когда в начале лета начали эту работу, он ежедневно привозил туда миссис Лэфем в своей коляске; останавливал кобылу перед домом и следил за работами с большим интересом, чем ирландские мальчишки, которых собиралось там множество. Ему нравилось слушать, как передвижная машина пыхтит и пускает пар, как она подымает тяжелую железную бабу над сваей на высоту каркаса, потом словно чуть медлит и раза два кашляет, прижимая этот груз к отцепному устройству. На миг груз как бы повисает, прежде чем упасть, потом мощно ударяет в окованный железом конец сваи и вгоняет ее на фут в землю.
- Клянусь, - говорил он, - вот что называется делать дело!
Миссис Лэфем давала ему полюбоваться на это раз двадцать - тридцать, потом говорила:
- Теперь поехали, Сай.
Когда готов был фундамент и начали расти кирпичные стены, по соседству стало так малолюдно, что она могла, к удовольствию мужа, карабкаться вместе с ним по дощатым настилам и скелетам лестниц. Во многих домах ставни закрыли в начале мая, прежде чем распустились почки и появился податной инспектор; скоро уехали и другие соседи, и миссис Лэфем могла не опасаться чьих-то глаз, словно была за городом. Обычно в начале июля она переезжала с дочерьми в одну из гостиниц Нантакета, куда полковнику было удобно ездить катером. Но в то лето все они задержались еще на несколько недель, очарованные новым домом, как они говорили, точно он был единственным в мире.
Туда и поехал с женой Лэфем, после того как высадил Бартли Хаббарда у редакции "Событий"; но в тот день их обычное удовлетворение от осмотра дома было кое-чем омрачено. Когда полковник помог жене выйти из экипажа и привязал к вожжам грузило, чтобы лошадь стояла, он увидел человека, с которым вынужден был заговорить, хотя тот тоже колебался и тоже был бы рад избежать встречи. Это был высокий, худой мужчина с землистым лицом и мертвенным взглядом монаха, выражавшим одновременно слабость и цепкость.
Миссис Лэфем протянула ему руку.
- Да ведь это мистер Роджерс! - воскликнула она и, оборотясь к мужу, как бы подтолкнула их друг к другу. Они обменялись рукопожатиями, но Лэфем молчал. - Я и не знала, что вы в Бостоне, - продолжала миссис Лэфем. - Миссис Роджерс тоже здесь?
- Нет, - сказал Роджерс безжизненным голосом, напоминавшим тупой стук двух деревяшек одна об другую. - Миссис Роджерс все еще в Чикаго.
Наступило молчание, потом миссис Лэфем сказала:
- Вы там, вероятно, устроились на постоянное житье?
- Нет, мы уехали из Чикаго. Миссис Роджерс только кончает там укладываться.
- Вот как! Значит, возвращаетесь в Бостон?
- Еще не знаю. Подумываем об этом.
Лэфем отвернулся и смотрел на дом. Жена его теребила перчатки в мучительном смущении. Она попыталась заговорить о другом.
- А мы строим дом, - сказала она, почему-то засмеявшись.
- Вот как! - сказал мистер Роджерс, взглянув на дом.
Опять все замолчали, и она растерянно сказала:
- Если переселитесь в Бостон, я надеюсь повидаться с миссис Роджерс.
- Она будет рада вашему посещению, - сказал мистер Роджерс.
Он дотронулся до шляпы и поклонился - не столько ей, сколько в пространство.
Она взошла по доскам, ведшим к кирпичным стенам; муж медленно пошел следом. Когда она обернулась к нему, щеки ее горели, а в глазах стояли слезы, тоже словно горячие.
- Ты все свалил на меня! - крикнула она. - Почему ты не мог вымолвить хоть слово?
- Мне нечего было ему сказать, - угрюмо ответил Лэфем.
Они постояли, не глядя на дом, которым приехали любоваться, и не разговаривая.
- Кататься так кататься, - сказала наконец миссис Лэфем, когда они вернулись к коляске. Полковник погнал лошадь на Мельничную Плотину. Жена его опустила вуаль и сидела, отвернувшись от него. Немного спустя она вытерла под вуалью глаза, а он стиснул зубы и выпятил челюсть.
- Почему он всегда появляется, когда кажется, будто он уже ушел из нашей жизни; появляется и все отравляет? - сказала она сквозь слезы.
- Я думал, он умер, - сказал Лэфем.
- Ох, замолчи! Можно подумать, что ты этого желаешь.
- А тебе зачем так расстраиваться? Зачем ты допускаешь, чтобы он все тебе отравлял?
- Ничего не могу с собой поделать, и так, наверное, будет всегда. Не поможет, если он и умрет. Как увижу его, так и вспоминаю, как все было.
- Говорю тебе, - сказал Лэфем, - что все было честь по чести. Раз навсегда перестань ты этим мучиться. Моя совесть насчет него спокойна и всегда была спокойна.
- А я не могу смотреть на него и не вспоминать, что ведь ты его разорил, Сайлас.
- Ну так не смотри, - сказал, нахмурясь, муж. - Во-первых, Персис, вспомни, что я никогда не хотел брать компаньона.
- Но если бы он тогда не вложил свои деньги в дело, ты бы разорился.
- Да ведь он получил свои деньги обратно, и даже больше, - сказал полковник устало и хмуро.
- Он не хотел брать их обратно.
- Я ему предложил на выбор: выкупить свою долю или выйти из дела.
- Ты знаешь, что выкупить ее он тогда не мог. Не было у него выбора.
- Был шанс.
- Нет, ты уж лучше взгляни правде в глаза, Сайлас. Никакого шанса у него не было. Ты его вытеснил. А ведь он тебя спас. Нет, жадность тебя одолела, Сайлас. Ты молишься на свою краску все равно как на бога и ни с кем не желаешь делиться его милостями.
- А он с самого начала был мне обузой. Говоришь, он меня спас. Если бы я от него не отделался, он рано или поздно разорил бы меня. Так что мы квиты.
- Нет, не квиты, и ты это знаешь, Сайлас. Если бы только ты признал, что поступил с ним дурно, не по совести, была бы еще надежда. Я не говорю, что ты нарочно был против него, но ты использовал свое преимущество. Да, использовал! Он был тогда беззащитен, а ты его не пожалел.
- Надоело! - сказал Лэфем. - Занимайся хозяйством, а с делом я управлюсь без тебя.
- Когда-то ты охотно принимал мою помощь.
- Ну, а теперь мне надоело. Не вмешивайся.
- Буду вмешиваться. Когда я вижу, что ты уперся в своей неправоте, тут мне и пора вмешаться. Не могу добиться, чтобы ты признался насчет Роджерса, а ведь чувствую, что у тебя и у самого тут болит.
- В чем мне признаваться, когда я ничего не сделал плохого? Говорю тебе, Роджерсу не на что жаловаться, так я тебе и тогда твердил. Такие вещи делаются каждый день. У меня был компаньон, который ни в чем не смыслил, ничего не умел, вот я и сбросил этот груз. Все!
- Сбросил, как раз когда знал, что твоя краска подымется в цене вдвое, и ты захотел всю прибыль одному себе.
- Я имел на это право. Успеха добился я.
- Да, с помощью денег Роджерса; а когда добился, взял себе и его долю. Ты наверняка подумал об этом, когда его увидел, потому-то и не мог глядеть ему в лицо.
Тут Лэфем потерял терпение.
- Ты, кажется, больше не расположена кататься, - сказал он, круто поворачивая кобылу.
- Я так же хочу вернуться, как и ты, - ответила жена. - И больше не вози меня к этому дому. Хочешь - продай его. Я в нем жить не буду. На нем кровь.
4
Шелковая ткань супружеских уз ежедневно выдерживает груз обид и оскорблений, каким нельзя подвергать ни одни человеческие отношения, не порвав их; скептическому взгляду узы эти, скрепляющие общество, могут порой показаться проклятием для тех, кого они соединяют. Двое людей, отнюдь не пренебрегающие правами и чувствами друг друга, напротив, обычно берегущие их, в этом священном союзе могут терзать друг другу сердце совершенно безнаказанно; а ведь вообще люди после подобного обмена оскорблениями не стали бы ни видеться, ни говорить друг с другом. Зрелище любопытное; и ему следовало бы убедить зрителя, что это установление поистине священно. Когда супруги, подобно Лэфемам, - люди простые и откровенные, они не взвешивают своих слов; более утонченные взвешивают их весьма тщательно и точно знают, в какое самое чувствительное место они вопьются с наибольшим эффектом.