Человек на войне - загадка. Что движет им, что заставляет без содрогания бить, крушить, сжигать, резать, убивать, одним словом, делать то, что раньше, возможно, он никогда и не сделал бы? Стремление выжить? Да, именно оно толкало нас на кровавые дела, заставляло приспосабливаться и подчинять себе ситуации, делать все необходимое для выживания. Наша часть в начале восьмидесятых была одной из самых действующих и боевых. Это объяснялось близостью с Пакистаном, откуда непрерывно шли на Афганистан банды, военная помощь "повстанцам". Отдыхали редко. Всего несколько раз, наверное, в неделю не выходили на боевые. Да и то это было связано с началом летнего и зимнего периодов обучения, работой партийного съезда, Олимпийскими играми. А так постоянно на выходах. Выходили в составе бригады, батальона, роты, сборных подразделений. Бывало, что приходили в бригаду, заправлялись топливом, пополняли боезапас и снова уходили. Сколько было у меня боевых выходов за два года, я даже и не считал. Но, думаю, что их было достаточно много - длительных и коротких, с потерями и без, но всегда выматывающих, опасных и непредсказуемых.
Однажды услышал от более позднего поколения афганцев выражение "лечь на сохранение". Речь, конечно же, шла не о беременных женщинах в ожидании родов, а солдатах и офицерах действующей боевой армии, которым до замены в Союз оставались считаные дни. Чтобы не искушать судьбу, заменщиков по возможности старались не отправлять в рейды. У нас такого не было, потому что в наше время не идти в рейд со своими подчиненными, друзьями было признаком трусости, малодушия, чем-то из ряда вон выходящим. Хотя… Уже перед самой своей заменой услышал рассуждение офицера из числа так называемого нового поколения.
- Командир, я не пойду сегодня в рейд, хочу своими делами заняться. Думаю, что духи не обидятся на меня за это, да и Апрельская революция особо не пострадает.
Мы на сохранение не ложились, хотя часто до дикого страха не хотелось идти в рейд, но шли, потому что идти нужно было!
Однажды вечером провожали в Союз очередную партию счастливчиков. Они отслужили свой срок и завтра ждали свой последний отсюда самолет. Собраны чемоданы, накрыты столы. Воспоминания, теплые прощальные слова. Радовались и мы за них, мечтая о своей замене. Особенно радовались за прапорщика Олега Чегурова, старшину 5-й мотострелковой роты. Добросовестный, порядочный военнослужащий. Совсем недавно у него родился второй ребенок, и комбат сделал ему служебную командировку в Союз. Олег заехал домой, подержал на руках недавно родившегося ребенка и, пообещав очень скоро вернуться назад, и уже навсегда, возвратился в часть. В бригаде его уже ожидал заменшик. И вот они оба: Олег, счастливый и радостный, и его сменщик, напуганный непривычной обстановкой и условиями жизни. В тот вечер мы сидели допоздна. А утром 14 августа 1981 года дали сигнал на выход в кандагарскую "зеленку".
- Олег, ты куда идешь, а самолет? - шутили сослуживцы, увидев как тот вместе со своим сменщиком что-то обсуждал у БТРов.
- К самолету успею. Вот только схожу в последний раз. Надо же молодому старшине показать его место в бою. - Он ободряюще похлопал испуганного прапорщика по плечу. - Не бойся и запомни: прячься, не прячься от смерти, а если ты ей нужен, она тебя обязательно найдет. В этот БТР не садись, в нем поеду я, и вообще запомни закон: в один гроб вдвоем садиться не нужно. Поедешь в том, - и он указал на БТР, в котором не было старшего.
И мы пошли. Через некоторое время я услышал по рации, что 5-ю роту обстреляли из гранатометов и автоматического оружия. Комбат поставил мне задачу: выйти ей на помощь. Ведя огонь по зарослям виноградника, пошли к роте.
Остановились у подбитого из колонны БТРа. Солдаты вытаскивали из него двух человек. Один солдат уже погиб. Вторым был прапорщик Павел Шихатов, старший техник роты, исполнявший в том бою обязанности командира взвода.
У прапорщика взрывом гранатомета были повреждены глаза. Когда вытаскивали раненого из бокового люка, еще одна душманская пуля вошла в него. Тело обмякло.
- Эх, Паша, не уберег ты себя! Как жаль!
Подогнали другой БТР, перетащили истекающего кровью прапорщика в него, поставили обезболивающие уколы. На его лицо нельзя было без содрогания смотреть - кровавые глазницы, иссеченное осколками лицо, одежда.
"Наверное, не жилец", - с горечью и сожалением подумал я.
Отправили БТР с ранеными в госпиталь, а сами пошли дальше. Когда мы вывели пятую роту в безопасное место и я подошел к БТРу, где за ротного был замполит Олег Соболев, мне показалось, что он плачет.
- Олег, что случилось?
Соболев повернулся ко мне. В его глазах была неописуемая тоска и ненависть.
- Олега Чегурова убили, сволочи, смотрите! - Он раскрыл кулак и показал мне что-то розовое, лежащее на его ладони.
- Это его мозги. Все, что осталось от головы. Эх, Олежка!
Соболев плакал. Всхлипнул и я. Не верилось! Всякое мы видали, но чтобы такое? Не пойди Чегуров в этот рейд, возможно, что сейчас он был бы уже дома или где-то на подлете к Ташкенту! Но он оказался здесь. Говорили ему друзья: "Береженого бог бережет!" А он не поверил! Кого винить теперь в этом? Такая вот трагедия!
Когда душманы начали обстрел роты, Олег Чегуров вел огонь из автомата. Закончились патроны. Он крикнул солдатам, чтобы подали ему заряженный магазин, и потянулся за ним. И в это самое время струя выстрела гранатомета попала ему точно в голову.
Мозги, которые держал Олег Соболев, нашли прилипшими к внутренней броне БТРа, а в его палатке стоял чемодан с подарками для детей и жены. Его очень ждали дома, но на свой самолет он опоздал… Такой человек, как Олег, не мог лечь на "сохранение"!
Служил у нас в батальоне замполитом роты лейтенант Янов. Иногда я сожалел, что он пришел на смену Владимиру Пученкову. Однажды в часть приехала делегация крестьян и заявила, что в одном из кишлаков советские обворовали дукан, вынеся из него магнитофон, керосиновые лампы, радиоприемник, леденцы и многое другое. Начальник политотдела вызвал меня и показал на клочок бумаги с написанным афганцами номером БТРа роты лейтенанта Янова. Дождавшись прихода роты с задания и изъяв награбленное, я попытался объяснить Янову, что он совершил недостойный офицера, тем более политработника, поступок. Но лейтенант, что называется, встал в позу. Он начал обвинять командование батальона в том, что это мы не обеспечили личный состав электроосвещением, не создали ему хороших бытовых условий, а поэтому он поступил так, чтобы таким образом восполнить недостающие для жизни и быта предметы и вещи. Своим недовольством и высказываниями он подвел меня к мысли, что поступил правильно, разрешив солдатам взять то, что они хотели, и ничего плохого в этом нет. Мы вели борьбу с подобными фактами, а здесь политработник фактически явился организатором вооруженного массового грабежа.
На следующий день на партийной комиссии при политотделе бригады я заслушивался по данному факту. Никакие доводы, что этот лейтенант прибыл служить недавно, что конфликт исчерпан с жителями кишлака и им все возвращено, не действовали. Я выслушал много нехороших слов в свой адрес, в результате мне была объявлена "постановка на вид". Взбешенный действием лейтенанта, я назначил по данному факту в батальоне партийное расследование, но вскоре был снова вызван к начальнику политотдела.
- Ты что это там надумал, офицера наказать? - спросил он меня. - Директиву министра обороны и начальника Главного политического управления СА и ВМФ о работе с молодыми офицерами знаешь? Расскажи, что в ней говорится.
Я рассказал.
- Если бы ты ее хорошо знал, ты бы не подменял кропотливую индивидуальную работу с офицерами шашкомаханьем.
- Я с этим лейтенантом работаю уже достаточно, тем более он не просто офицер, а политработник. Он очень хорошо знает, что подобное запрещено, и мало того, этот нехороший факт случился с его разрешения и при его непосредственном участии. Это не тот случай, чтобы с него снимать вину за содеянное. Пусть тоже отвечает, как коммунист, ведь я тоже ответил за него? Я на этом настаиваю.
- Ну, ладно, иди. Я тебя предупредил. Накажешь Янова, я тебя еще больше накажу.
Посоветовавшись с офицерами батальона, секретарем партийного бюро, мы решили все-таки случившемуся факту дать соответствующую партийную оценку, и я, вызвав этого горе-политработника к себе, поставил его об этом в известность. Утром мне сказали, что Янов звонил в Кабул начальнику отдела кадров политотдела армии, после чего сразу же лег в медицинскую роту по подозрению на гепатит. Никакого гепатита у него не было. Просто начальник отдела кадров был другом его отца, а отец у лейтенанта - начальник курсов усовершенствования политического состава при одном из высших военно-политических училищ страны. На этих курсах проходили подготовку секретари обкомов, горкомов, райкомов КПСС страны и другая партийная и советская номенклатура. Придумав себе заболевание, при поддержке начальника политотдела и протеже из Кабула, Янов ушел от партийной и дисциплинарной ответственности за совершенное. Он был направлен в ташкентский госпиталь и больше в часть не вернулся. Видимо, папа нашел своему чаду "теплое" место в Союзе.
Когда мы вошли в Афганистан, то, помимо множества повседневных бытовых и прочих проблем, столкнулись еще с одной - отсутствием женщин. Без ласки, нежности, семейного уюта было очень тяжело. В рейдах видели афганок, но они при нашем появлении спешили быстрее спрятаться в каком-нибудь переулке или дворе. Их лица всегда были закрыты паранджой, и что под ней - для нас всегда было загадкой. Кроме того, соответствующие распоряжения, приказы запрещали нам вступать даже в разговор с ними. Своих женщин не было, кино, телевизоров - тоже. Наши дорогие жены, невесты, подружки приходили к нам только во снах. Все это было вопреки законам жизни и природы: обречь себя и своих любимых на долгое противоестественное, неполноценное существование. Не все смогли выдержать такое тяжелое испытание.
Рушились семьи. Надвигалась страшная беда, о которой никто не думал в высших эшелонах власти.
Оставшись с детьми без мужей, зачастую в отдаленных военных гарнизонах, многие женщины попали в прямую зависимость от определенных должностных лиц. Отношение к "афганкам" было различное и зависело от порядочности командования части и сослуживцев мужей. Где-то им старались помочь бескорыстно, где-то сразу забыли приказы и директивы министра обороны СССР и начальника Главного политического управления СА и ВМФ. Без работы, денег, продуктов, места в детском саду для ребенка, квартира требует ремонта… Серость и безысходность. Но тут появляется "добродетель", которому по службе и совести положено заботиться о семье воюющего в Афганистане. И он предлагает уставшей от проблем женщине свою заботу, но по принципу: "Ты - мне, я - тебе!" А что могла дать уставшая от одиночества и загнанная в тупик молодая женщина, кроме себя? Жизнь многих ставила на колени и клала на спину.
Через месяца два пребывания в Афганистане в нашей части появилась первая девушка. Она прибыла с майором - комендантом гарнизона и прапорщиком, его помощником. К всеобщему удивлению военнослужащих части, они все трое жили в одной маленькой палатке, стоящей в стороне от общего ряда полковых. Из нее почти каждую ночь слышался пьяный кураж, смех, крик и песни. На служебные совещания, проводимые командиром полка, тот майор приходил крайне редко, а если и присутствовал, то сидел молча, не вникая в происходящее.
Однажды, будучи дежурным по части, я получил задание от командира части: разыскать и вызвать коменданта к нему. Зайдя в их палатку, увидел спящего на раскладушке пьяного прапорщика, свободную койку, разбросанную одежду, в том числе женское нижнее белье. Пока возвращался в палатку дежурного, думал: "Почему же у них на троих всего два спальных места? Почему все трое в одной палатке? Ведь можно было поставить рядом для девушки, каким-то образом отгородить ее ширмой, хотя бы для внешнего приличия, на такой случай, как сейчас. И вообще, как могла, появиться она в воинской части, где для мужчин-то нет элементарных условий для жизни? Кем она служит: секретарем, делопроизводителем или "грелкой во весь рост"? Непонятно".
Иногда майор со своими подчиненными проходил мимо нас. Мы с любопытством и жадным желанием рассматривали девушку: худая, неопрятно одетая, не очень-то и симпатичная.
Как-то при виде их один из офицеров мечтательно произнес:
- Какой бы она ни была, но она - женщина. А некрасивых женщин не бывает, особенно когда достаточно водки, и я бы с огромной радостью сейчас согласился побыть с ней наедине.
Скоро о ней уже в открытую говорили и другие военнослужащие.
Да, в Союзе она явно не пользовалась успехом, а здесь для всех нас стала самой красивой и желанной, потому что была единственной. Потому что все мы устали от одиночества, скотских бытовых условий и многого чего другого. Хоть куклу резиновую покупай. Говорят, такие уже кое-где есть.
- Нет, уж лучше без куклы. Лучше живая. Недавно госпиталь приехал, рядом находится. Там такие красавицы! Даже согласны пообщаться, правда, только за деньги и тряпки. Я насчет этого разговаривал с одной, у нее и подружки и место есть. Сходить, что ли? А что поделаешь, ведь хочется, аж невтерпеж!
А из палатки коменданта по-прежнему раздавался пьяный ор. Это уже начинало раздражать офицеров.
Однажды ночью их машина остановилась недалеко от сторожевого поста. Сначала из нее раздавались какие-то громкие разговоры, потом все стихло, погас свет фар. Подъехавшая к автомобилю оперативная группа увидела в машине полураздетую пьяную неразлучную троицу. Через два дня они исчезли из части и больше не появлялись.
Невдалеке от нас, примерно в полукилометре, стояли дома американской архитектуры, в которых жили советские специалисты-советники. Они обучали афганцев военному делу, передавая им опыт военного строительства Советских Вооруженных Сил применительно к афганским условиям.
Советникам разрешалось жить с женами. Бытовые условия у них были хорошие. Зарплату они получали выше нашей раз в десять, и, честно говоря, мы им даже завидовали. Конечно, и у них были свои проблемы, а самой главной - то, что они служили в окружении афганцев, в их подразделениях. Были случаи, когда те сдавали советников душманам и даже убивали их. Поэтому сами они и их семьи жили в постоянном страхе. Жены имели оружие и, несмотря на то что их жилье охраняли афганские солдаты, были в постоянной готовности к бою. Первоначально мы с советниками не общались, соблюдали армейскую субординацию. Но когда желание помыться стало настолько велико, что терпеть было уже невмоготу, мы с товарищем подъехали к их домам и постучались в ближайшую дверь. Нас радушно и даже радостно встретили, пригласили в дом. Это были минуты блаженства: большая ванная комната, горячая вода и душистое мыло. Здесь же постирали свою одежду, немного просушили и надели на себя. Мы пришли не с пустыми руками: выложили из своих полевых сумок продукты, выставили на стол спиртное. То наслаждение, которое мы испытали, впервые помывшись за несколько месяцев пребывания в Афганистане, этого стоило. Хозяева включили магнитофон с советскими песнями. Разговаривали о Родине, доме, службе. Семья советника соскучилась по "свежим" людям. Они приехали сюда, когда здесь все было еще спокойно и не было войны. Когда начались боевые действия, оставшиеся с ними жены стойко переносили трудности службы мужей, старались своим присутствием облегчить им условия жизни. Днем и ночью с автоматами в руках они охраняли свое жилье, давая мужьям выспаться и набраться сил на очередной рабочий день.
Вечер знакомства прошел быстро и приятно. Они были рады нам, а мы - им и их гостеприимству, доброжелательности, семейному уюту. С тех пор, как только позволяла обстановка, мы с Владимиром Григорьевым, а иногда и с комбатом навещали эту семью.
Приходили в их дом с чистым сердцем и открытой душой. Нас всегда принимали приветливо, верили в нашу порядочность, и мы платили взаимностью. Жена советника была обаятельной женщиной, тонким психологом. Она видела, как сильно нуждаемся мы в душевной близости, умела выслушать нас, понимая тоску по дому и семьям. Уходили мы от них всегда успокоенные и ободренные. Иногда танцевали под музыку, поочередно приглашая хозяйку на танец. Какое это было наслаждение - чувствовать в танце женское тело!
Вскоре советнику Горбенко было присвоено воинское звание "полковник" и он был переведен для дальнейшего прохождения службы в Кабул. Несколько раз мне приходилось бывать в столице Афганистана, и я всегда заходил к ним. Несмотря на разницу в воинском звании, меня по-прежнему принимали доброжелательно. Часто в письмах, уже после той войны, мы вспоминали то трудное, но очень дорогое всем нам время.
Дома в Кабуле, где жили советники и другие советские специалисты, отличались от местной архитектуры. Они были построены советскими строителями по своим чертежам, поэтому и выделялись на общем фоне городских построек. В их подъездах стояли деревянные топчаны, на которых отдыхали афганские солдаты-охранники, постоянно несущие службу по охране вверенных объектов, но которые в страхе разбегались, как только душманы открывали огонь. Дом друзей тоже был со множеством следов от таких обстрелов.
Как-то в очередное посещение моих знакомых мы с женой советника пошли на рынок за продуктами, а заодно и посмотреть на кабульские магазины. Чего только в них не было: все, что душе было угодно! Мы ходили по ним, словно по музеям. В одном из магазинов дуканщик предложил мне хорошие джинсы. Я давно мечтал о них, но не хватало денег.
- Не хватает! - сказал я ему, объясняя пальцами.
- Уступлю. Сколько есть, за столько и продам, - на ломаном русском языке сносно объяснил он мне. - Пойдем, будешь выбирать.
Я сразу увидел недовольство на его лице, когда приказал жене советника выйти из магазина и ждать меня на улице. Насторожился. Зашел в подсобку и встал в дальний угол. Хозяин лавки стоял в дверях, странно улыбаясь. Из-за его плеча показался второй афганец, что-то сказав первому. Протянув приветливо руки, он шагнул ко мне, желая поздороваться по-мусульмански и обнять. Почувствовав в этом скрытую опасность, я, словно в боксе, поднырнул под его руки и сделал шаг в сторону. По их лицам я понял, что они этого не ожидали и их задумка провалилась. Поняв, что попал в западню, я вынул из внутреннего кармана танкистской куртки пистолет, загнал патрон в канал ствола.
- Ну-ка, назад!