- Гусаров у нас сегодня тройной именинник, - сказал Каширин. - Во-первых, как-никак орден, а не полушубок на этот раз выбрал; во-вторых, до того боевой доклад сделал, что товарищ Сталин всех генералов побоку, чтобы только Гусарова дослушать; а в-третьих, жена приезжает… Когда мне с вещичками из номера удаляться?
- Вечером, - сказал Гусаров. - Придем, буду еще на вокзал звонить.
- Правда, жена приезжает? - спросила Таня, как всегда торопливо радуясь чужому счастью.
- Должна приехать, - вздохнул Гусаров.
- А чего ты вздыхаешь? - сказал Каширин. - Грехов за тобой нет. Могу, как сосед, справку с печатью выдать!
- Грех тот, - сказал Гусаров, - что едет, бедная, из Омска шестые сутки, а не знает, что сегодня встретимся, а завтра простимся.
- Опять улетаете? - спросила Таня.
- А что мне делать, я ж не военный, как он, - кивнул Гусаров на Каширина. - Ему, если б попросился, и на фронте место нашли, а я райкомщик, мне дорога одна - обратно, к себе в район… Заходил на днях в МК, к старому товарищу, и даже позавидовал: как немцев из-под Москвы погнали, так сразу все райкомщики, кто жив и не на фронте, обратно на своих местах. А наша Брянщина когда еще к нормальной жизни вернется!..
- Тем более что ты там у себя ни одного моста в живых не оставил, - сказал Каширин.
- А что делать? - невесело отозвался Гусаров. - Фронт ближе подойдет - все, что еще цело, дыбом поставим. Через это не перепрыгнешь!
- Ладно прибедняться, - сказал Каширин и обернулся к Тане: - Его там, где мы были, знаешь как хвалили? Мастер рельсовой войны!
- Мастер-ломастер, - снова невесело усмехнулся Гусаров.
- А вы не могли попросить у товарища Сталина, чтобы вас самого к семье отпустили? - спросила Таня. Слушая разговор Каширина и Гусарова, она все время удивлялась: неужели ничего нельзя придумать, чтобы Гусаров и его жена повидались подольше?
- Как-то не попросилось, - сказал Гусаров. - Когда в Москву вызвали, надеялся, что сам к ней слетаю, а потом ждали приема со дня на день, куда ж улетишь? А теперь обстановка требует - обратно в Брянский лес. Хорошо, заранее догадался ее вызвать, а то б и доехать не успела. Маловато, конечно, сутки, но ничего, у других и этого нет, - добавил он, но в глазах его была тревога. Видимо, предчувствовал, что свидание будет нелегким.
Так, разговаривая, дошли до гостиницы и поднялись на третий этаж, в угловой двухкомнатный номер, который занимали вместе Каширин и Гусаров.
Гусаров сразу взялся за телефон: звонить на вокзал, а Каширин и капитан из газеты стали собирать на стол. Таня помогала им, мыла взятые с умывальника стаканы.
- Можно из буфета посуду попросить, - сказал Гусаров, оторвавшись от телефона. - Да и принесут, глядишь, еще чего-нибудь, у меня талоны есть.
Но Каширин махнул рукой.
- Побереги свои талоны для жены. Обойдемся наличностью.
Капитан из газеты отстегнул от пояса нож с красивой наборной ручкой, и Таня стала резать им хлеб.
- Покойник Дегтярь подарил, - сказал про нож капитан из газеты, стоя у Тани за спиной.
Она ничего не ответила.
- Не забыли его?
Таня обернулась и посмотрела капитану из газеты прямо в глаза:
- Нет, не забыла, товарищ Люсин.
Она знала, что вопрос задан со значением, не отвергала этого значения, но говорить об этом не хотела.
- Хороший был мужик, верно? - не успокаивался капитан из газеты.
- Хороший был мужик, верно, товарищ Люсин, - как эхо, ответила Таня, продолжая смотреть ему в глаза до тех пор, пока он не отвел их.
- А что ты с ним так официально? - обрывая их разговор, сказал Каширин.
- У него имя есть - Николай, можно и Коля.
- Слушаюсь, товарищ полковник.
- Чего "слушаюсь"?
- Буду звать товарища капитана Колей…
Она улыбнулась, насильно погасив в себе неприязнь к этому человеку, заговорившему о том, о чем не надо было заговаривать. Не хотелось портить праздник ни Каширину, ни себе.
Гусаров наконец оторвался от телефона и сказал, что если не врут, то жена вроде бы приезжает не в одиннадцать, как думали раньше, а в семь, поезд нагоняет опоздание. У него было радостное лицо. Да и не удивительно: ему, бедняге, приходилось теперь считать каждый час.
Он вышел в соседнюю комнату и вернулся с флягой и поллитровой бутылкой портвейна.
- Под пробку, - удовлетворенно сказал Люсин, тряхнув флягу над ухом. Потом, отбив сургуч вилкой, открыл портвейн.
Сырец перелили в графин и разбавили водой. Стаканов было всего два, и Люсин налил первым Тане и Каширину. Таня придержала его руку, но он все-таки налил ей почти полный стакан портвейна.
- А может, Гурского подождем, он прийти обещал. - Каширин поглядел на часы.
Гурский был второй корреспондент, прилетавший тогда в бригаду с Люсиным и вдвоем с ним писавший потом очерки. Таня обрадовалась, услышав, что он тоже придет: там, в бригаде, он показался ей веселым человеком.
- Ничего, догонит, - сказал Гусаров.
Каширин встал, поднял стакан и долго молчал.
- Может быть, я тебя, дочка, и не увижу, - сказал он наконец, когда на лицах у Гусарова и Люсина уже появилось томление. - А если увижу, то может не оказаться случая выпить за тебя. Поэтому выпью сразу и за твой орден, и за твое геройство, и за твои красивые глаза, и чтобы никогда ни один гад их плакать не заставил!
И, не двинувшись, не потянувшись к ней, с какой-то странной строгостью спросил:
- Можно тебя поцеловать?
А когда Таня сама шагнула к нему, обнял ее и коротко и крепко поцеловал прямо в губы. И хотя Каширин был с головы до ног мужчиной, его неожиданный порыв не смутил Таню.
Он просто прощался с ней. И может быть, навсегда, внезапно подумала Таня, близко-близко увидев его глаза в ту секунду, когда он целовал ее.
Таня выпила за себя полстакана, а вторую половину подняла за жену Гусарова и за их встречу. Потом, спохватившись и даже застеснявшись того, что не сделали этого с самого начала, выпили за Сталина. Потом за товарищей, оставшихся там, по ту сторону фронта, потом - это предложил Гусаров - выпили за капитана из газеты и за то, чтоб он еще раз побывал у партизан. И Каширин стал хвалить его с великодушием человека, которому не жаль передать лишнего другому.
- За товарища Люсина, - сказал он, - который вместе со своим дружком прилетел к нам в самый тяжелый момент. Другой бы не прилетел в такое время.
Таня хорошо помнила это время, когда немецкая охранная дивизия прочесывала леса вокруг Смоленска. Время и правда было неважное. Правдой было и то, что этот капитан из газеты, Люсин, когда прилетел, сам напросился и участвовал в нескольких операциях. Для себя и для других Каширин считал все это само собой разумеющимся. Но капитан был человек из Москвы, из газеты, он прилетел, хотя мог бы и не прилетать, и ходил в операции, хотя мог бы в не ходить! В общем, по Каширину выходило, что и капитан из газеты, и его товарищ были почти героями.
Среди этих подогретых спиртом похвал и связанных с ними воспоминаний, встреченный радостными возгласами, вошел Гурский, тот второй корреспондент, который был у них в бригаде вместе с Люсиным. Тогда в бригаду, Таня хорошо помнила это, он прилетал в гимнастерке без знаков различия, в безрукавке, ватнике и пилотке. А сейчас вошел в номер в штатском пальто, в шляпе и, сбросив пальто на кресло, оказался в костюме и накрахмаленной белой рубашке с галстуком. И только надетая поверх костюма меховая безрукавка напоминала о его прежнем виде, в каком он прилетал в бригаду. Он удобно развалился в кресле и сразу же принялся шутить, чуть-чуть заикаясь, так, словно внутри него от времени до времени что-то вдруг заедало.
- Я вижу, вы тут, воспользовавшись моим отсутствием, п-производите в герои Люсина… Н-не делайте этого, потому что вся наша редакция уже и так стонет от п-проявленного им героизма, и, между прочим, совершенно напрасно. Я вам открою секрет того, как мы попали к вам. Редактор вызвал нас и спросил: хотим ли мы лететь в т-тыл? Мы не возражали, разумеется. А когда выяснилось, что редактор, говоря "т-тыл", имеет в виду н-направление, совершенно п-противоположное тому, которое имели в виду мы, то отступать было уже п-поздно. И мы с Люсиным, как м-мужественные люди, сказали единственное, что нам оставалось сказать: есть…
- Не ломай дурочку, - сказал Люсин.
- Скажите лучше, когда прилетите к нам еще раз? - спросил Каширин.
- Откровенно говоря, думаю, что никогда, - сказал Гурский. - Хорошенького п-понемножку. Прошу обратить внимание на мою п-полную откровенность. От Люсина вы ее не дождетесь. А вы п-полетите туда, обратно? - обратился он к Тане.
- Нет, - сказала она.
- И очень п-правильно сделаете.
- И не жалко вам будет отпустить туда одного Каширина? - спросил Люсин у Тани.
- Не обращайте внимания на его вопросы, - сказал Гурский, кивнув на Люсина. - Он молодой и красивый и п-поэтому считает, что может задавать женщинам любые глуп-пейшие вопросы. Он еще не догадывается, что женщины ценят в ч-человеке ум гораздо чаще, чем это п-принято считать. А теперь п-позвольте задать вам с-сравнительно более умный вопрос. Как вы себя чувствуете?
- Почти хорошо, - сказала Таня.
- К-каширин говорил мне, что у вас отпуск п-после больницы. А вы мне говорили, когда я был там у вас, п-помните, что у вас есть п-папа и мама, т-только вы не знаете где. В-вы узнали, где они?
- Я послала телеграмму и жду ответа.
- Вот это умно. Я бы лично д-дорого дал, чтобы съездить к своим п-папе и м-маме.
- А ты попросись у редактора, - сказал Люсин.
- П-просятся дети в уборную, - сказал Гурский, - и собачки во д-двор. А мужчины во время войны п-просятся на фронт. А в остальных случаях ждут, пока им п-предложат что-нибудь другое, а если им не предлагают, они и не п-просятся. И это, между п-прочим, вп-полне серьезно.
- Это правильно, - сказал вдруг Гусаров, должно быть подумав о своем.
- А почему? - не согласился Каширин. - Все же вы как-никак слетали к нам, в партизанский край, могли после этого и сказать редактору…
- С-слушай, Каширин, - сказал Гурский, - т-ты слишком добрая д-душа. Ты можешь нас исп-портить, боюсь даже, что ты начинаешь нас п-портить. Между прочим, я бы хотел знать, какие п-подвиги ты уже пприписал нам с Люсиным по широте твоей души. Лично я твердо п-помню все, чего я не совершал. Но боюсь, что Люсина может п-подвести п-память.
Люсин, слушая все это, то смеялся, то отшучивался и, подсев к Тане, настойчиво заботился о том, чтобы она пила свой портвейн.
Он и правда был очень красивый - светло-русый, с синими глазами, но красота его, под стать фамилии, была какая-то девичья, вкрадчивая.
- Послушай, Люсин, - сказал Гурский, - я хочу предложить один т-тост, но п-перестань ей подливать. Во-первых, она недавно вышла из госпиталя и, по-моему, уже побледнела. А во-вторых, п-по-моему, ты не в ее вкусе.
- Нет, почему же… - Тане Люсин действительно не нравился, но она не любила, когда ее опекали.
- В таком случае п-простите.
Таня почувствовала, как Люсин тесно придвинулся к ней плечом, но, заметив испытующий взгляд Гурского, не стала отодвигаться.
- А выпить я хочу вот за что, - сказал Гурский. - Я тебя полюбил, Каширин, за то, что ты храбрей меня. Я бы еще п-подумал, прежде чем снова лететь туда, к вам, а ты допьешь с нами водку и н-ночью п-полетишь. Я пью за то, чтобы ты, п-при всей твоей храбрости и даже н-несмотря на нее, оставался жив до самого п-последнего часа войны. Постарайся, п-пожалуйста, очень тебя п-прошу. И за вас тоже, товарищ Гусаров…
- Ладно, постараемся, - сказал Каширин, чокаясь с Гурским. - Только зачем панихиду завел? Даже не похоже на тебя.
- Во-п-первых, если уж уп-потреблять церковные термины, то это не п-панихида, а молебен. А во-вторых, - Гурский вдруг повернулся к Люсину, - представляешь себе, м-меня редактор в-вызвал - Петя Пустовалов п-погиб. Пришла телеграмма с Донского фронта… П-пошел с десантом на танке - и убит. Редактор ск-казал, чтобы мы с т-тобой были г-готовы к в-вылету на Донской. Вместо н-него. Понимаешь, уже третий час никак не могу п-привыкнуть к тому, что его нет… - Лицо Гурского стало печальным, толстый нос покраснел, а из-под очков выкатилась слеза, которую он небрежно смахнул со щеки пальцем.
Все несколько секунд молчали.
- Да, неожиданная смерть… - сказал Люсин. - Всего месяц на фронте - и уже погиб, а мы с тобой с первого дня трубим, и ничего…
- А ты п-перестань козырять тем, что ты с первого дня. Это п-пошло!
- Почему пошло?
- А п-потому, что уже погибли, п-по крайней мере, миллионы людей, которые начали воевать не с первого дня. Ты так говоришь, что мы с тобой воюем с п-первого дня, как будто мы от этого стали людьми п-первого сорта. Это представление о войне д-достойно гимназистов. Пустовалов полетел на фронт, когда ему п-приказали - не раньше и не позже, и это в п-порядке вещей…
Он сердился, но Тане показалось, что он сердится не на Люсина - Люсин просто попался ему под руку. Он сердился не на Люсина, а на смерть, унесшую какого-то человека, дорогого для него и безразличного для Люсина.
- Редактор сказал, - после молчания проговорил Гурский, - в телеграмме написано, что Пустовалов хорошо вел себя п-перед смертью. Не п-перевариваю этого слова - "вел". "Хорошо вел", "плохо вел" - можно п-подумать, что мы в детском саду. И п-потом он еще сказал мне с оттенком гордости, что теперь, считая Пустовалова, у нас в редакции уже д-десять погибших. Так сказал, как будто ему не хватало П-пустовалова для ровного счета…
- Ну и что вы ему ответили? - спросил Гусаров.
- Ничего. Это не такая простая п-проблема. То, что в редакции уже п-порядочные потери, - значит, что наши корреспонденты действительно торчат на п-передовой. И это п-правильно. И в этом смысле я п-понимаю редактора, тем более что он сам, когда едет на фронт, всегда лезет на п-передовую. Но когда говорят о мертвом, что он хорошо себя вел, мне это п-почему-то п-противно!
- Десять человек!.. - покачал головой Каширин. - А сколько из них писателей?
- П-половина.
Каширин снова покачал головой.
- Не качай головой, Каширин, - сказал Гурский, - т-ты любишь писателей, но ни черта не п-понимаешь в литературе. Я знаю, какие ты давал приказания, когда мы с Люсиным ходили там, у тебя, на операцию, - б-беречь и п-прикрывать собой…
- Да. Ну и что же…
- Это неп-правильно. Человек не вправе соглашаться на то, чтобы его прикрывали грудью! А т-тем более п-писатель. О войне может написать только тот, кого, п-по крайней мере, несколько раз могло убить, и никогда не напишет ч-человек, которого все только и делают, что п-прикрывают грудью. Самое большее, что он сможет написать, - это автобиографию п-под заголовком "Как меня сп-пасали". Вы согласны со мной? - обратился он к Тане.
- Давай выпьем в память этого твоего друга, - сказал Каширин. - Я вижу, ты хоть и придуриваешься, а переживаешь.
- А я не п-придуриваюсь, - сказал Гурский, - я просто п-помню, что я заика, п-пафос не моя стихия. Между п-прочим, я не настаиваю, чтобы вы пили до дна, - сказал он Тане, увидев, как Люсин налил ей в стакан остатки портвейна. - Мертвых это, к сожалению, не воскрешает…
Но Таня не послушалась его совета и выпила вместе со всеми до дна. Почему-то ей так захотелось, наверное потому, что она мысленно выпила сейчас не только за этого неизвестного ей человека, но и за многих других, тех, кого она знала и кого больше не было на свете. И за Дегтяря тоже… Он обидел ее перед смертью, но все равно она вспомнила о нем сейчас. Он любил повторять, что смерть все спишет, и был, пожалуй, прав.
- Не п-пора ли д-договориться о дальнейшем? - сказал Гурский, когда все выпили.
- Сейчас еще достану, - кивнув на пустой графин, сказал Каширин.
- Это т-так, - сказал Гурский, - но я имею в виду более отдаленные планы, вплоть до т-твоего отлета.
Он скользнул по Тане взглядом, и она почувствовала: ее присутствие помешало ему сказать то, что он собирался.
- Иван Иванович, - сказала она Каширину, - я полежу у вас немного в той комнате. Голова кружится с отвычки… - Сказала и встала: раз у них свои планы насчет дальнейшего, пусть говорят об этом без нее, зачем мешать…
- Ну что ж, полежи, - сказал Каширин.
Остальные промолчали: это всех устраивало.
Она пошла в соседнюю комнату, прикрыв за собой расхлябанную, заскрипевшую дверь. Там стояли две кровати. На одной из них все было дыбом, а из-под подушки торчал знакомый растрепанный томик Лермонтова, вечный спутник Каширина, на все случаи жизни. Другая, гусаровская кровать была аккуратно застелена. Таня присела на краешек и почувствовала, что голова у нее и правда немножко кружится. Не надо было пить эти последние полстакана… Прислушиваясь к сдержанным голосам за дверью, она крикнула через дверь Каширину:
- Иван Иванович, если не трудно, дайте мне папироску!
Она решила вызвать сюда Каширина и сказать ему, чтобы он не стеснялся, не думал о ней. Ему ночью улетать, и, если им с кем-то там надо встретиться, пусть бросают ее и идут. Она понимает, не маленькая… Когда они пойдут, она тоже пойдет по своим делам, у нее есть свои дела… А вечером ей надо быть дома: зайдет этот Артемьев, брат Маши…
Так она собиралась сказать Каширину, хотя до самого вечера никаких своих дел у нее не было, и ей, наоборот, стало очень тоскливо, когда она вдруг по взгляду Гурского поняла, что начинает мешать им. Ей казалось, что она будет еще долго сидеть и слушать этот новый и интересный для нее разговор, и даже Люсин, теснивший ее плечом и жарко дышавший в ухо, не портил ей настроения, но теперь это настроение все равно уже было испорчено. Оставалось не быть глупой и не мешать им, а особенно Каширину в его последний вечер в Москве. Кто его знает, что будет потом.
Она ждала, что войдет Каширин, но вошел не Каширин, а Люсин. Вошел с каплями пота на лбу, с покрасневшим, уже не девичьим лицом.
"Хорошо, что дверь не закрыл", - мельком подумала она, не потому, что испугалась его прихода, а потому, что не хотела, чтобы настроение было вконец испорчено.
- Не думал, что вы ко всему еще и курите, - сказал Люсин, протягивая ей надорванную пачку "Беломора" и садясь на кровать напротив нее.
- К чему "ко всему"? - спросила Таня, беря папиросу.
- Ну, пьете хорошо и вообще…
- Что "вообще"?
- Нет, ничего… - Он хотел сказать, но не решился. - Пьете хорошо, приятно смотреть.
- А медики вообще хорошо пьют, - сказала она. - Вы что, меня напоить хотели?
- Да.
- Зачем?
Он молчал и смотрел на нее с пьяным любопытством: не знал после ее вопроса, как говорить с ней дальше.
- Очень хотелось, чтоб как следует выпили, - помолчав, сказал он.
- Напрасно. Я и когда пью, все равно делаю, что сама хочу, а не что другие хотят.
Он неуверенно посмотрел на нее все с тем же любопытством, и она взглядом ответила: "Да, про это самое и говорю, про что думаешь. Но думаешь ты про это напрасно и поэтому уходи…"
- Ну чего ты там? - послышался из другой комнаты голос Каширина. - Возьми у Гусарова под кроватью в ящике - бутылка "тархуна" стоит.
Люсин оглянулся на голос, потом посмотрел на Таню и, продолжая смотреть на нее, стал шарить рукой под кроватью, на которой сидел.