18
Луны не было, но небо к ночи посветлело, и стояла такая тишина, что казалось, хруст шагов по ходу сообщения отдается и у нас и у немцев.
Впереди, там, куда шли, простучала длинная очередь и сразу вдогонку вторая, короткая, и еще раз длинная, последняя.
Бил немецкий ручной пулемет. Синцов узнал бы его и во сне и спросонья.
- У Чугунова? - спросил Синцов.
- Да.
- Сколько тут ходу?
- По прямой мало, но мы немного огибаем высотку.
- Что скажете о командире роты?
- Человек трудящийся. Только учудил недавно. Когда эту высоту взяли, три контратаки было. И на третью ночь все же выбили Чугунова. Он был злой на это, и, когда восстановил положение, оказывается, - мы уже потом узнали - собрал роту и принял клятву: что бы ни было - высоту держать! А кто в другой раз отойдет, тому живым не быть. На другую ночь опять контратака, и один боец, Васильков, сбежал в тыл. Ну, куда в тыл? Не дальше кухни. Свои же ротные его и вернули. Тогда Чугунов, никому ничего не доложив, собрал представителей взводов на суд: что с этим Васильковым делать? Приговорили: расстрелять. Когда приговорили, Чугунов спрашивает: "Может, на первый случай простим? Пусть докажет". А солдаты свое: расстрелять! Строго подошли. Чугунов им свое, а они свое. Конечно, он на своем настоял, но уже с трудом. Завалишин - на политрука роты: кто допустил самосуд? Левашов - на Завалишина…
- И чем кончилось?
- А ничем не кончилось. Рота высоту держит, солдат воюет, оправдывается. Я уж спрашивал Чугунова, что он имел в виду: солдата спасти, чтобы до трибунала не дошло, или в самом деле имел в виду его расстрелять, а в последний момент пожалел? Молчит, не объясняет. Характер тяжелый. Вот уж именно Чугунов!
- Значит, его не сняли, а вам всем досталось, - сказал Синцов.
- Мне-то боком, - сказал Ильин, - а Поливанову с Завалишиным холку намяли. Ясное дело! Раз заслонили своего командира роты, значит, весь удар по ним. Однако все же на своем настояли.
- И Завалишин тоже? - спросил Синцов о замполите.
- А он, между прочим, упрямый, - сказал Ильин. - Иногда такой человечный человек, что просто за него неудобно: приказывает, как просит, только что "пожалуйста" не говорит. А иногда упрется - не сдвинешь! За Чугунова - горой. Вчера ему рекомендацию в партию дал. Уже после всего.
В маленькую землянку к Чугунову едва влезли. В ней и так теснилось несколько человек. Чугунов подал команду "смирно", оттеснил заслонявшего его Рыбочкина, сделал полшага вперед и отрапортовал Синцову по всей форме.
- Что у вас за стрельба была? - спросил Синцов, сверху вниз глядя на маленького, невидного, утонувшего в полушубке и валенках командира роты, которого после слов Ильина "вот уж именно Чугунов!" ожидал увидеть совсем другим.
- Фрица взяли!
Синцов повернул голову и увидел стоявшего между двумя солдатами тощего немца в натянутой на уши дырявой пилотке. Немец стоял навытяжку, руки по швам, и глотал слюну, двигая небритым кадыком. В правой руке, в худых черных пальцах, была зажата горбушка хлеба.
- Уже кормите? - сказал Синцов.
- Дали, - виновато сказал Чугунов и, объясняя свою доброту, добавил: - Перебежчик.
- По нем стреляли?
- Не совсем, товарищ старший лейтенант. Разрешите доложить?
- Докладывайте.
- Заметили шевеление перед передним краем. А потом прекратилось и больше не наблюдалось. Даже подумали: почудилось. А вот он, - Чугунов показал пальцами на одного из солдат, - уверял, что наблюдает. Разрешил ему сползать за передний край. Сползал и обнаружил.
- Так какой же это перебежчик? - сказал Синцов. - Наоборот, разведчик.
- Никак нет, - сказал Чугунов и повернулся к солдату. - Доложите.
- Когда я до него дополз, он без оружия был, товарищ старший лейтенант,
- сказал солдат. - Я на него автомат, а он - "капут" и пропуск сует.
- А почему же он сам дальше не полз?
- Думаю, забоялся. Мы, когда с ним потом ползли, только чуть зашумели, фрицы сразу по нас огонь.
- Их бин остеррейхер… - Немец оторвал руку от локтя и ткнул себя черным пальцем в грудь.
"Еще не чувствует, а пальцы поморожены", - подумал Синцов.
- Остеррейхер, - повторил немец и, весь напрягшись от желания и неумения выразить то, что хотел, с отчаянием выкрикнул: - Аустрия.
- Подумаешь, Австрия! - сказал Ильин. - Теперь нам и Германия сдается.
- Нихт Германия, нихт Германия, Аустрия!.. - хрипло выкрикнул перебежчик. И снова ткнул себя черным пальцем в грудь и сделал несколько судорожных движений рукой, показывая, как он полз сюда.
- Да, похоже, что перебежчик, - сказал Синцов. - Соедините с батальоном.
Телефон стоял тут же, на лавке. Чугунов, присев на корточки, стал накручивать ручку.
- Товарищ старший лейтенант, - сказал Рыбочкин, - разрешите, я его допрошу, я немецким немного владею.
Синцов недоверчиво покосился на адъютанта батальона: допрашивать пленных всегда находятся доброхоты, считающие, что они знают немецкий.
- Попробуйте.
- Заген зи мир битте, - бойко начал Рыбочкин и, запнувшись, повторил: - Заген зи мир битте, варум зи коммен унс?
Немец ответил длинной, быстрой, захлебывающейся фразой: видел свое спасение в человеке, понимающем по-немецки, и спешил поскорей сказать ему как можно больше.
- Что он говорит? - спросил Синцов, уже беря у Чугунова телефонную трубку.
- Говорит, что сам сдался, - неуверенно сказал Рыбочкин.
- А что еще? Что сдался, я без вас вижу.
- Сразу не разобрал, товарищ старший лейтенант.
Синцов махнул рукой и попросил к телефону Завалишина.
- Слушаю! - послышалось в трубке.
- Позвоните Первому и доложите, что на участке Чугунова… - Синцов остановился, вспомнив, что фронт здесь стоит не первый день и немцы, чего доброго, могли где-нибудь прицепиться к нашей связи. Маловероятно, но приходилось считаться. - Подождите, - сказал он в трубку и повернулся к Чугунову: - Кодовые обозначения у вас есть?
- Так точно.
Чугунов вытащил из полевой сумки, перелистал и подал Синцову тетрадку. Там столбиком были выписаны два десятка закодированных цифрами слов, нужных в обиходе батальона.
- Завалишин, - отыскав в конце столбика против цифры "16" слово "пленный", сказал Синцов, - передайте Первому, что срочно отправил к ним шестнадцать. Поняли меня? Посмотрите там у себя. Повторяю: шестнадцать. Посмотрели?
- Сейчас посмотрю, - сказал Завалишин. - Посмотрел.
- Скоро будет у них. Предупредите, чтобы подготовили… - Синцов не хотел произносить по телефону слово "переводчик" и потому сказал: - Ну, кто нужен для разговора с "шестнадцать", поняли?
- Понял.
Синцов положил трубку и приказал Рыбочкину:
- Лично отведите его прямо в полк, да побыстрей. Бойца с собой возьмите, - кивнул он на того солдата, который привел перебежчика.
- Я и один доведу, - сказал Рыбочкин.
- А в дороге обессилеет, свалится, на горбу потащите? - спросил Синцов.
- Выполняйте приказание. И для доморощенных переводов не задерживайтесь. Без вас допросят.
- Воллен вир коммен, - сказал Рыбочкин немцу.
Немец не понял слов, но хорошо понял жест, которым солдат подтолкнул его в плечо. Понял и вопросительно посмотрел на Синцова.
- Эссен, эссен, - сказал Синцов, показав пальцем на стиснутый в черной руке немца хлеб. - Аллес гут.
Немец пошел из землянки, и Синцов невольно посмотрел ему вслед. У выхода из землянки, прижавшись к стене, пропуская мимо себя немца, стоял неизвестно откуда взявшийся мальчик в полушубке и ушанке, с автоматом на шее.
- Это еще кто такой? - спросил Синцов.
Мальчик повернулся на его голос. Он был высокий и щупловатый - маленькое, худое, детское лицо с черными злыми глазами.
- А, явился! - сказал Ильин. - Кто тебя звал?
- Мне сказали, что товарищ комбат пошел к Чугунову, и я тоже пошел. Я службу несу.
- Самовольничаешь ты, а не службу несешь. Велел тебе, чтоб пока на глаза не совался, - сердито сказал Ильин и повернулся к Синцову: - Товарищ старший лейтенант, это ординарец Поливанова, такого уж он сам себе выбрал. У Поливанова год был. Остался на ваше усмотрение.
"Надо будет поскорей заменить", - подумал Синцов, но говорить этого вслух не стал. Его поразило лицо мальчика: выражение неутоленной ненависти, с которым он повернулся после того, как смотрел на немца.
- Раз службу несешь, - сказал Синцов, - должен был выполнить приказание.
- Прикажете идти? - держа руки по швам, сказал мальчик, на лице его по-прежнему было все то же непроходившее выражение.
- Теперь со мной пойдешь, когда я пойду.
- Между прочим, - сказал Ильин, - солдат, что немца нашел, тот самый Васильков, что я вам говорил.
- Что? - услышав "Васильков", спросил отвлекшийся по своим делам Чугунов.
- То, что слышишь, - сказал Ильин. - По дороге сюда рассказал новому комбату, как ты учудил. Пусть знает, что ты за птица.
- А я не птица, товарищ младший лейтенант, а командир вверенной мне роты, - огрызнулся Чугунов. Его резкий тон заставил Синцова оглянуться.
Но в землянке уже никого не было, кроме них троих. Мальчик-ординарец исчез.
"Значит, не приучен тереться возле начальства", - подумал Синцов.
- А насчет Василькова разрешите доложить свои соображения, товарищ старший лейтенант, - обратился Чугунов к Синцову.
Синцов не собирался расспрашивать, но раз сам хочет, пусть говорит.
- Слушаю вас.
- Васильков сам попросился сползать на ничейную землю, заявил, что там человек. И я разрешил. Если б не разрешил, он подумал бы, что я не верю в него. А раз так - он уже не солдат. А я, когда верил, знал, что за свою веру своей головой отвечаю.
"Эх, голова, голова наша командирская! - подумал Синцов. - Сколько раз под горячую руку обещали и снять ее и оторвать, а ничего, все еще держится на плечах! И верить людям не разучиваемся, хотя, случалось, и подводили. Но разве сравнишь это с тем, сколько раз они твою голову спасали и стойкостью, и кровью, и прямой жертвой жизни? Даже и ставить нельзя рядом одно с другим, если воюешь вместе с людьми, а не просто дрожишь за свою голову. Вера в людей! Где ее мера и в чем ее заблуждение? А заблуждения тоже бывают, и чаще всего не там, где ждал. И сам иногда неожиданно делаешь больше, чем мог себе представить, а иногда сдаешь, держишься на ниточке, на спокойном лице, а внутри страх и ужас…"
Так думал он, глядя на Чугунова и говоря в это время вслух то, что считал должным сказать: командир роты правильно сделал, послав Василькова, солдат - молодец, и надо представить его к "Отваге".
- Хорошо, что так кончилось, - сказал, обращаясь к Чугунову, Ильин. - Я бы, например, не решился на твоем месте. Другого кого - да, а Василькова на ничью землю не послал бы.
- Почему?
- Раз вчера со страха в тыл утек, завтра с того же страха мог и к немцам утечь.
- Ну, а дальше что? - спросил Синцов. - К ним в котел, а потом?
- А страх не думает, - сказал Ильин. - Страх сразу делает, что дальше - он не знает.
- Ты бы не решился, - сказал Чугунов, - а я решился. В этом и есть вся разница между нами.
- Ох и обидчивый ты, Чугунов, - примирительно сказал Ильин. - Подумаешь! Сказал ему "птица" - и сразу в бутылку полез, обиделся.
- А я не обиделся, я тебя на место поставил, - непримиримо сказал Чугунов.
Ильин махнул рукой. По его лицу видно было, что он одновременно и уважает и не выносит строптивого Чугунова, и еще неизвестно, какое из двух чувств в нем сильнее.
"Да, тут нашла коса на камень", - подумал Синцов.
Он уже успел заметить, что все остальные офицеры в батальоне внутренне приняли над собой старшинство младшего лейтенанта, а Чугунов - нет. Чугунова, наверно, и самого могли бы выдвинуть в командиры батальона, а может, и выдвинули бы, если бы он не "учудил" с этим своим судом.
Поглядев с Чугуновым по карте боевой участок роты и задав ему несколько вопросов, Синцов ощутил в себе то радостное чувство высшей уверенности в подчиненном, которое иногда дается в награду только тем из больших и маленьких начальников, кто в душе способен на справедливую оценку и себя и других; он почувствовал, что, окажись он сам завтра здесь командиром этой роты, он все равно не сделает в бою больше, чем сделает Чугунов.
- Ну что ж, - сказал Синцов, когда Чугунов сложил карту. - Теперь сходим посмотрим, где ваш первый солдат лежит.
- В окопах только дозорные, - сказал Чугунов. - Остальные спят.
- Ясно, - сказал Синцов. - Пошли.
- Товарищ старший лейтенант, вы хотели еще успеть к артиллеристам, - сказал Ильин. Он не одобрял намерения нового комбата пройтись по окопам.
Да оно и понятно: сам все сто раз облазил, а сейчас, ночью, много не увидишь.
Но Синцов все равно не переменил намерения, слишком хорошо знал, что солдат смотрит на командира по-своему: раз уж явился, то всюду ли прошел и пролез и не спешит ли уйти назад? В этом, конечно, не вся командирская доблесть, но первый слух о командире начинается с этого.
К артиллеристам пришли только через полтора часа, глубокой ночью.
- Однако вы припозднились, - поздоровавшись с Синцовым и Ильиным, сказал круглый майор-артиллерист, который у Туманяна приглашал Синцова зайти к себе.
Сейчас, у себя в землянке, за столом, без шапки, он казался еще круглее: круглые щеки, круглая, ежиком остриженная голова, круглые пальцы, которыми он обнимал фарфоровую кружку с чаем. Кружка была домашняя, с цветочками.
- Мы и то боялись, что вы уже спите, - сказал Синцов.
- Надо бы, а не могу. Завтра наш день. Только что ваш сосед - комбат - ушел. Немного не застали. Я его тоже поддерживаю. Чаю хотите?
- Спасибо.
- А может, с мороза чего другого?
- Тогда лучше чаю, - сказал Синцов.
- Увязывать нам с вами особенно нечего. Все с вашим предшественником увязали. Но для порядка посмотрим.
Майор развернул на столе свою большую, на диво расчерченную цветными карандашами схему огня и положил ее рядом с картой. Майора радовало, что схема такая красивая. Он вообще готовился к завтрашнему дню, как к празднику.
На разглядывание схемы, сверку ее с картой, вопросы и ответы ушло минут пятнадцать.
Ординарец принес чай.
- Да; вес общего залпа завтра будет солидный, - сказал майор, - можно сказать, небывалый вес.
Синцов чуть заметно усмехнулся дважды повторенному слову "вес".
- Думаете, преувеличиваю? Действительно, вес небывалый. С цифрами в руках.
- Я понимаю, - сказал Синцов. - Просто вспомнил, как до войны в докладах подсчитывали: "Общий вес нашего "Ворошиловского залпа" в три раза тяжелее общего веса залпа всей артиллерии Франции, в два раза тяжелее, чем Германии…"
- А что, - сказал майор, - по расчетам так оно и выходило - тяжелей. Да сложилось не так, как мы, артиллеристы, думали поначалу. А сейчас все на воздух подымем!
- Полки пополнение получили, - сказал Ильин, - а нам по батальонам не роздали. Значит, рассчитывают, что вы дадите нам возможность первый день без потерь прожить.
- Без потерь войны не бывает, - сказал майор. - Хотя и приложим все наши старания.
Синцов вспомнил о перебежчике и сказал, что срочно отправил его в полк. Может, что-то даст, какие-нибудь новые цели для поражения.
- Навряд ли будут уточнения. На сей раз разведали все досконально, - сказал майор. Его переполняло такое чувство абсолютной готовности к предстоящему делу, когда уже не хочется, чтобы жизнь вносила еще какие-нибудь поправки.
- Спасибо за чай, пойдем, - встал Синцов.
- Жаль, своего соседа не застали, - сказал майор. - Он дожидался вас.
- А далеко он? - спросил Синцов у Ильина.
- Метров восемьсот.
- Раз так, сходим, - пересилив себя, поднялся Синцов; после кружки горячего чая его тянуло спать.
Пока прощались, на столе затрещал телефон. Майор взял трубку.
- Голубев слушает… Есть. Сейчас. - И протянул трубку Синцову. - По вашу душу.
- Комбат, - послышалось в трубке. - Левашов говорит. Я у тебя с гостями. Приходи быстрей, не задерживайся.
- Это Левашов звонит, - положив трубку, сказал Синцов Ильину. - Приказал мне прийти. Сидит у нас с какими-то гостями. Как поступим?
- Если разрешите, я к соседу сам схожу.
Идти Ильину было явно неохота, но все же предложил.
И Синцов согласился.
- А вас ординарец ваш проводит. Он тут уже все ходы и выходы знает.
Мальчик шел по ходу сообщения впереди Синцова. Такому бы не автомат на шее таскать, а учиться в шестом классе. Синцов вспомнил, как мальчик смотрел там, в землянке, на немца, и спросил:
- Крепко не любишь фрицев?
Мальчик повернулся на ходу.
- Зря этого фашиста не убили, товарищ старший лейтенант.
- Почему зря? Перебежчик, сведения даст.
- Что-то они раньше не перебегали!
- Не перебегали, а теперь перебегают. Это в нашу пользу.
- Я летом капитана Поливанова просил, когда мы двух эсэсовцев поймали, чтоб он меня послал их кончить. А он не послал, обругал.
- И правильно.
- А фашиста этого все равно зря повели, - сказал мальчик. - Теперь, конечно, не признается, а может, он до этого сто человек убил?
- Как тебя звать?
- Ваня.
- Значит, тезки, я тоже Иван, Иван Петрович.
- А у меня не настоящее, - сказал мальчик. - Меня так капитан Поливанов назвал.
- А какое настоящее?
- Иона Ионович, - сказал мальчик так, словно он был взрослый. - Только вы меня так не называйте. Называйте, как капитан Поливанов. Я уже привык.
- А я тебя вообще никак называть не буду. Отправлю в школу учиться.
- А я все равно на фронт уйду. За капитана Поливанова отомстить!
Синцов вздохнул, понял по голосу: в самом деле уйдет. "Если останется тут, со мной, скорей всего, рано или поздно ранят, а то и убьют. Но, с другой стороны, еще неизвестно, какая у него будет жизнь там, в тылу. А здесь уже прижился. Убить или ранить могут любого. Это общая судьба. Можно и просто где-нибудь по дороге на фронт с буферов под колеса…"
- Правда, отправите?
- Не знаю, - сказал Синцов. - Подумаю. А ты что, сирота или родных потерял?
- Сирота. Меня капитан Поливанов той зимой в Лозовой подобрал.
- Что значит "подобрал"! На дороге, что ли?
- На дороге. Я замерзший лежал, у меня на ноге три пальца отняли. Неужели отправите?
- Сказал, еще не знаю.
- Если сами не хотите, тогда лучше обратно в Триста тридцать первый отправьте. Локшин меня к себе возьмет.
- Кто такой Локшин?
- Замполит был капитана Поливанова, он живой. С ним капитан Поливанов вчера по телефону говорил.
- Подумаю, - сказал Синцов.
Он испытал приступ тоски. Страшно тридцатилетнему человеку на войне вдруг, как маленькому, вспомнить, что он тоже сирота.
Об отце память была не собственная - через мать: забрали из-под Вязьмы на германскую войну народного учителя, а обратно прислали только извещение, что погиб за царя и отечество. О матери помнил сам, но смутно, как, умирая в тифу, отстраняла горячей рукой, чтобы не подходил, не утыкался.