Чарнота. Не волнуйся, это я у него взял.
Серафима. Этого не может быть!
Чарнота. Ну как не может быть, когда они у меня в чемодане! Голубков, пожалуйте сюда! (Отводит Голубков в сторону и делится с ним деньгами.) Пять тысяч… (Серафиме.) Праведные деньги, не волнуйся…
Хлудов. Ну, что же, Голубков, я свободен?
Голубков. Спасибо, Роман Валерианович, больше я тебя не обременю, мы уезжаем навсегда во Францию.
Серафима. Изгои мы…
Голубков. Изгои. Хочу забыть свой путь. Бритая голова… Лагерь…
Хлудов. Хлудов - зверюга, Хлудов - шакал?
Голубков. Едем, Сима, я больше не могу видеть Константинополя!
Серафима. А куда он денется? Он болен, господа!
Хлудов. Убедительно прошу не беспокоиться. Я уезжаю лечиться в санаторий, в Германию.
Голубков. Ну, прощай, Роман Валерианович.
Серафима. Прощайте. Я буду о вас думать, буду вас вспоминать.
Хлудов. Нет, ни в коем случае не делайте этого.
Голубков. Ах да, Роман Валерианович, медальон. (Подает Хлудову медальон.)
Хлудов(Серафиме.) Возьмите его на память. Возьмите, говорю.
Серафима(берет медальон, обнимает Хлудова). Прощайте.
Голубков(указывая в окно). Прощай, душный город!
Уходит с Серафимой.
Хлудов. Ну, а ты куда?
Чарнота. Мы люди маленькие. Я сюда вернулся, в Константинополь.
Хлудов. Серафима говорила, что город этот тебе не нравится.
Чарнота. Я заблуждался. Париж еще хуже. Так, сероватый город… Видел и Афины, и Марсель… Но… пошлые города! Да и тут завязались связи, кое-какие знакомства… Надо же, чтобы и Константинополь кто-нибудь населял.
Хлудов. Знаешь что, генерал, поедем вместе? Ты человек смелый…
Чарнота. Нет, я не смелый, спасибо. А у тебя на лице, Роман, написано, что ты в германский санаторий собрался. Но поверь, что не успеешь ты высадиться на берег, как проживешь ровно столько, сколько потребуется, чтобы тебя с лодки снять и довести до ближайшей стенки, да и то под строжайшим караулом, чтобы тебя толпа не разорвала по дороге! Там, брат, в этом санатории, тебя хорошо помнят. А за компанию с тобой и меня поведут. От смерти я не бегал, но за смертью специально к большевикам не поеду. Дружески говорю, Роман, брось! Все закончено! Империю Российскую ты проиграл, а в тылу у тебя фонари!
Хлудов. Ты проницательный человек, оказывается.
Чарнота. Но не идейный. Я равнодушен. Я на большевиков не сержусь. Победили и пусть радуются! Зачем я буду портить настроение своим появлением?
Внезапно ударило на вертушке семь часов, и хор с гармониками запел: "Жили двенадцать разбойников и Кудеяр-атаман…"
Ба! Слышите! Вот она! Заработала вертушка! Ну, прощай, Роман! Кто во Францию, кто в петлю, а я, как Вечный Жид, отныне Летучий Голландец я! Последний раз говорю, остерегись, лечись и забудь! (Распахивает дверь на балкон.) Здравствуй вновь, тараканий царь Артур! Ты ахнешь сейчас, когда явится перед тобой во всей славе своей отставной генерал Чарнота! (Исчезает.)
Хлудов(один). Избавился? Один. И очень хорошо. (Оборачивается, говорит кому-то.) Сейчас, сейчас… (Пишет на бумаге несколько слов, кладет ее на стол, указывает на бумагу пальцем.) Так? (Радостно.) Ушел. Бледнеет. Исчез! (Подходит к двери на балкон, смотрит вдаль.)
Хор поет: "Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим…"
Поганое царство! Паскудное царство! Тараканьи бега!.. (Вынимает револьвер из кармана и несколько раз, стреляет по тому направлению, откуда доносится хор.)
Гармоники, рявкнув, умолкают. Хор прекратился. Послышались дальше крики. Хлудов последнюю пулю пускает себе в голову и падает ничком у стола.
Темно.
Конец.
Вариант финала 1937 года
СОН ВОСЬМОЙ И ПОСЛЕДНИЙ
Хлудов и Чарнота входят.
Хлудов. Ну вот, все в порядке теперь, а? (Голубкову.) Ты ее любишь? А? Искренний человек? Советую ехать туда, куда она скажет. А теперь прощайте все! (Берет пальто, шляпу и маленький чемодан.)
Чарнота. Куда это, смею спросить?
Хлудов. Сегодня ночью пойдет пароход, и я поеду с ним. Только молчите.
Голубков. Роман! Одумайся! Тебе нельзя этого делать!
Серафима. Говорила уже, его не удержишь.
Хлудов. Чарнота! А знаешь что? Поедем со мной, а?
Чарнота. Постой, постой, постой! Только сейчас сообразил? Куда это? Ах, туда! Здорово задумано! Это что же, новый какой-нибудь хитроумный план у тебя созрел? Не зря ты генерального штаба! Или ответ едешь держать? А? Ну так знай, Роман, что проживешь ты ровно столько, сколько потребуется тебя с парохода снять и довести до ближайшей стенки! Да и то под строжайшим караулом, чтоб тебя не разорвали по дороге! Ты, брат, большую память о себе оставил. Ну а попутно с тобой и меня, раба Божьего, поведут, поведут… За мной много чего есть! Хотя, правда, фонарей у меня в тылу нет!
Серафима. Чарнота! Что ты больному говоришь?
Чарнота. Говорю, чтобы остановить его.
Голубков. Роман! Останься, тебе нельзя ехать!
Хлудов. Ты будешь тосковать, Чарнота.
Чарнота. Эх, сказал! Я, брат, давно тоскую. Мучает меня Киев, помню я лавру, помню бои… От смерти я не бегал, но за смертью специально к большевикам тоже не поеду. И тебе из жалости говорю - не езди.
Хлудов. Ну, прощай! Прощайте! (Уходит.)
Чарнота. Серафима, задержи его, он будет каяться!.
Серафима. Ничего не могу сделать.
Голубков. Вы его не удержите, я знаю его.
Чарнота. А! Душа суда требует! Ну что ж, ничего не сделаешь! Ну а вы?
Серафима. Поедем, Сергей, проситься. Я придумала - поедем ночью домой!
Голубков. Поедем, поедем! Не могу больше скитаться!
Чарнота. Ну что ж, вам можно, вас пустят. Давай делить деньги.
Серафима. Какие деньги? Это, может быть, корзухинские деньги?
Голубков. Он выиграл у Корзухина двадцать тысяч долларов.
Серафима. Ни за что!
Голубков. И мне не надо. Доехал сюда, и ладно. Мы доберемся как-нибудь до России. Того, что ты дал, нам хватит.
Чарнота. Предлагаю в последний раз. Нет? Благородство? Ну, ладно. Итак, пути наши разошлись, судьба нас развязала. Кто в петлю, кто в Питер, а я куда? Кто я теперь? Я Вечный Жид отныне. Я - Агасфер, Летучий я Голландец. Я - черт собачий!
Часы пробили пять. Над каруселью поднялся флаг вдали, и послышались гармонии, а с ними хор у Артура на бегах: "Жили двенадцать разбойников и Кудеяр-атаман…"
Ба! Слышите? Жива вертушка, работает! (Распахивает дверь на балкон.) Здравствуй вновь, тараканий царь Артур! Ахнешь ты сейчас, когда явится перед тобой во всей славе своей генерал Чарнота! (Исчезает.)
Голубков. Не могу больше видеть этого города. Не могу слышать!
Серафима. Что это было, Сережа, за эти полтора года? Сны? Объясни мне! Куда, зачем мы бежали? Фонари на перроне, черные мешки… потом зной! Я хочу опять на Караванную, я хочу опять увидеть снег! Я хочу все забыть, как будто ничего не было!
Хор разливается шире: "Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим!.." Издали полился голос муэдзина: "Ла иль алла иль Махомет рассуль алла!"
Голубков. Ничего, ничего не было, все мерещилось! Забудь, забудь! Пройдет месяц, мы доберемся, мы вернемся, и тогда пойдет снег, и наши следы заметет… Идем, идем!
Серафима. Идем! Конец!
Оба выбегают из комнаты Хлудова.
Константинополь начинает гаснуть и угасает навсегда.
Конец.
Мастер и Маргарита
Черновые варианты романа.
Тетрадь 1. 1928–1929 гг
Разговор по душам
―Значит, гражданин Поротый, две тысячи рублей вы уплатили гражданину Иванову за дом в Серпухове?
― Да, так. Так точно, - уплатил я. Только при этом клятвенно говорю, не получал я от Воланда никаких денег! - ответил Поротый.
Впрочем, вряд ли в отвечавшем можно было признать председателя. Сидел скуластый исхудавший совсем другой человек, и жиденькие волосы до того перепутались и слиплись у него на голове, что казались кудрявыми. Взгляд был тверд.
― Так. Откуда же взялись у вас пять тысяч рублей? Из каких же уплатили? Из собственных?
― Собственные мои, колдовские, - ответил Поротый, твердо глядя.
― Так. А куда же вы дели полученные от Воланда въездные?
― Не получал, - одним дыханием сказал Поротый.
― Это ваша подпись? - спросил человек у Поротого, указывая на подпись на контракте, где было написано: "5 тысяч рублей согласно контракту от гр. Воланда принял".
― Моя. Только я не писал.
― Гм. Значит, она подложная?
― Подложная бесовская.
― Так. А граждане Корольков и Петров видели, как вы получили. Они лгут?
― Лгут. Наваждение.
― Так. И члены правления лгут? И общее собрание?
― Так точно, лгут. Им нечистый глаза отвел. А общего собрания не было.
― Ага. Значит, не было денег за квартиру?
― Не было.
― Были ваши собственные. Откуда они у вас? Такая большая сумма?
― Зародились под подушкой.
― Предупреждаю вас, гражданин Поротый, что, разговаривая таким нелепым образом, вы сильно ухудшаете ваше положение.
― Ничего. Я пострадать хочу.
― Вы и пострадаете. Вы меня время заставляете зря терять. Вы взятки брали?
― Брал.
― Из взяток составились пять тысяч?
― Какое там. По мелочам брал. Все прожито.
― Так правду говорите?
― Христом Богом клянусь.
― Что это вы, партийный, а все время Бога упоминаете? Веруете?
― Какой я партийный. Так…
― Зачем же вступили в партию?
― Из корыстолюбия.
― Вот теперь вы откровенно говорите.
― А в Бога Господа верую, - вдруг сказал Поротый, - верую с сего десятого июня и во диавола.
- Дело ваше. Ну-с, итак, согласны признать, что из пяти тысяч, полученных вами за квартиру, две вы присвоили?
― Согласен, что присвоил две. Только за квартиру ничего не получал. А подпись вам тоже мерещится.
Следователь рассмеялся и головой покачал.
― Мне? Нет, не мерещится.
― Вы, товарищ следователь, поймите, - вдруг сказал проникновенно Поротый, - что я за то только и страдаю, что бес подкинул мне деньги, а я соблазнился, думал на старость угол себе в Серпухове обеспечить. Мне бы сообразить, что деньги под подушкой… Только я власть предупреждаю, что у меня во вверенном мне доме нечистая сила появилась. Ремонт в Советской России в день сделать нельзя, хоть это примите во внимание.
― Оригинальный вы человек, Поротый. Только опять-таки предупреждаю, что, если вы при помощи этих глупых фокусов думаете выскочить, жестоко ошибаетесь. Как раз наоборот выйдет.
― Полон я скверны был, - мечтательно заговорил Поротый, строго и гордо, - людей и Бога обманывал, но с ложью не дорогами ходишь, а потом и споткнешься. В тюрьму сяду с фактическим наслаждением.
― Сядете. Нельзя на общественные деньги дома в Серпухове покупать. Кстати, адрес продавца скажите.
― В 3-й Мещанской, купца Ватрушкина бывший дом.
― Так. Прочтите, подпишите. Только на суде потом не извольте говорить, что подпись бесовская и что вы не подписывали.
― Зачем же, - коротко отозвался Поротый, овладевая ручкой, - тут уж дело чистое, - он перекрестился, - с крестом подпишем.
― Штукарь вы, Поротый. Да вы прочтите, что подписываете. Так ли я записал ваши показания?
― Зачем же. Не обидите погибшего.
Якобы деньги
Интересно, как никому и в голову не пришло, что странности и вообще всякие необыкновенные происшествия, начавшиеся в Москве уже 12-го июня, на другой же день после дебюта м-е Воланда, имели все один, так сказать, общий корень и источник и что источник этот можно было бы и проследить. Хотя, впрочем, мудреного особенно и нет. Москва - город громадный, раскиданный нелепо, населения в нем как-никак два с половиной миллиона, да и население-то такое привычное ко всяким происшествиям, что оно уж и внимание на них перестало обращать.
В самом деле, что, скажем, удивительного в том, что 12-го июня в пивной "Новый быт" на углу Триумфальной и Тверской арестовали гражданина? Арестовали за дело. Выпив три кружки пива, гражданский направился к кассе и вручил кассирше червонец. Хорошо, что бедная девушка опытным глазом увидела, что червонец скверный - именно на нем одного номера не было. Кассирша, неглупая девушка, вместо того чтобы со скандалом вернуть бумажку, сделала вид, что в кассе что-то заело, а сама мигнула малому в фартуке. Тот появился у плеча обладателя червонца. Осведомились, откуда такой червонец малахольный, недоделанный? На службе получил… Любопытные лица. На службе, гражданин, таких червонцев сроду не давали. Гражданин в замешательстве к двери. Попридержали, через минуту красное кепи и - готово. Замели гражданина.
Второй случай вышел пооригинальнее. В кондитерской в Столешниковом переулке купил прилично одетый мужчина двадцать штук пирожных. К кассе. Кассирша в негодовании.
― В чем дело?
― Вы что, гражданин, даете?
― Как "что"? Черв…
Глядь, какой же это червонец! Кассирша злобно возвращает этикетку белого цвета. Написано: "Абрау-Дюрсо, полусухое".
― Что такое?! Ради Бога, извиняюсь…
Дает другой, тут уж скандал! Конфетная бумажка "Карамель фабрики Розы Люксембург - "Наш ответ Чемберлену"".
― Прошу не хулиганить!!
Все приказчицы негодуют. Публика смотрит… Господин малиновый, еле выскочил из магазина, но его вернули, заставили заплатить за измятые в коробке пирожные. Он расплатился серебряной мелочью. А выбежавши, швырнул в канавку проклятые две бумажки, причем изумленный прохожий поднял их, развернул, увидел, что это червонцы, присвоил их.
На Мясницкой у почтамта в полдень громко разрыдалась девушка, торгующая с моссельпромовского лотка шоколадом. Оказалось, что какой-то негодяй вручил и так нищей, нуждающейся продавщице червонец, а когда она через некоторое время вынула его из жестяной коробочки, служившей ей кассой, увидела в руках у себя белый листок из отрывного календаря. Потом случаи стали все чаще, и все связаны они были с деньгами. В банке на углу Петровки и Кузнецкого арестовали кассира, потому что, сдавая дневную кассу контролеру, он сдал в пачке, перевязанной и им подписанной, вместо тысячи только семьсот и на триста - резаных по формату лозунгов "Религия - яд, берегите ребят".
В частном галантерейном магазине на Арбате обнаружил хозяин в кассовом ящике вместо четырех червонных бумажек четыре билета в театр на революционную пьесу. Владелец магазина их рвал зубами.
В кассе месткома газеты "Звонок" во Дворце Труда случилось похуже. Там обнаружилась недостача денег в несгораемом шкафу, а вместо недостающих червонцев - пятьдесят штук троцкистских прокламаций самого омерзительного содержания. Секретарь, обнаруживший их, ничего никому не сказал, но уединился в телефонной будке, и через час трое людей в черных куртках увезли прокламации, а с ними двух беспартийных сотрудников "Звонок", неизвестно куда. Случаи превращения денег в черт знает что во второй половине дня стали настолько частыми, что о них тут только расплылся по столице слушок… Из одних трамваев раз двадцать высаживали субъектов, которые развязно протягивали кондукторшам всякий хлам вроде, например, наклейки с коробки сардин "Маяк", как это было на Моховой улице.
На Смоленском рынке на закате солнца в подворотне произошла поножовщина по поводу брюк, купленных за вышедший в тираж лотерейный билет автодора. Человека зарезали с ловкостью и смелостью почти испанской.
Меж тем только один человек во всей Москве в тот же день проник в то место, о котором впоследствии только догадались… Человек этот, конечно, был буфетчик Варьете. Нужно отметить, что человечек короткого роста и с веками, прикрывающими свиные глазки крышечками, и моржовыми усами был меланхоликом. На лице у него царило не сходящее выражение скорби, и тяжкие вздохи непрерывно вырвались из его груди. Если ему приходилось платить восемь копеек в трамвае, он вздыхал так, что на него оборачивались.
В утро 12 июня, проверяя кассу, он нашел вместо одиннадцати червонцев одиннадцать страниц маленького формата из "Заколдованного места" Гоголя. Мы не беремся описывать ни лицо буфетчика, ни его жесты, ни слова.
Он к полудню закрыл буфет, облачился в желтое летнее пальто, художническую шляпу и, несмотря на жару, в калоши и, вздохами оглашая окрестности, отправился на Садовую. У подъезда Варьете он продрался сквозь толпу, причем вздохнул многозначительно.
Через пять минут он уже звонил в третьем этаже. Открыл ему маленький человечишко в черном берете. Беспрепятственно буфетчика пропустили в переднюю. Он снял калоши, аккуратно поставил их у стоечки, пальтишко снял и так вздохнул, что человечишко обернулся, но куда-то исчез.
― Мессир, к вам явился человек.
― Впустите, - послышался низкий голос.
Буфетчик вошел и раскланялся, удивление его было так сильно, что на мгновение он забыл про одиннадцать червонцев.
Вторая венецианская комната странно обставлена. Какие-то ковры всюду, много ковров. Но стояла какая-то подставка, а на ней совершенно ясно и определенно золотая на ножке чаша для святых даров.