ПИННЕБЕРГ БРОДИТ ПО МАЛОМУ ТИРГАРТЕНУ, ИСПЫТЫВАЕТ СТРАХ И НЕ МОЖЕТ РАДОВАТЬСЯ.
Итак, Пиннеберг опять на улице. Он устал, он так устал, словно весь день работал не разгибая спины, словно только что избежал смертельной опасности, словно пережил шок. Каждый нерв кричал. дрожал от напряжения, и теперь нервная система разом сдала, ни на что не реагирует. Пиннеберг, едва передвигая ноги, плетется домой.
Настоящий осенний день. В Духерове, верно, дует сильный ветер, дует упорно, в одном направлении. Здесь, в Берлине, дует со всех сторон, из-за каждого угла, то отсюда, то оттуда, по небу спешат облака, нависая над самой головой, и время от времени проглядывает солнце. Тротуары то мокрые, то сухие, не успеют как следует высохнуть и опять уже мокрые.
Итак, у Пиннеберга есть теперь отец, настоящий отец. И раз фамилия отца Яхман, а сына Пиннеберг, значит, сын незаконнорожденный. Но в глазах господина Лемана это нисколько не повредило ему, даже наоборот. Пиннеберг отлично представляет себе, как Яхман расписал Леману этот грех своей молодости. Леман с виду настоящий похабник и сластолюбец. И из-за такого пройдохи, как Яхман, ему, Пиннебергу, повезло, его перевели из Бреславльского) филиала и устроили на работу. Рекомендации не имеют значения. Добросовестность не имеет значения. Приличный вид не имеет значения, скромность не имеет значения - а вот такой прожженный тип, как Яхман, имеет значение.
Ну так кто же он такой, этот Яхман?
Что происходило вечером в квартире у матери? Смех, пьяный гогот, что все перепились - это ясно. Овечка и ее милый лежали на своей княжеской кровати и притворялись, будто ничего не слышат. Никакого разговора у них не было, как-никак это его мать, но здесь не все чисто, ох. не все чисто.
Им с Овечкой отвели комнату окнами на улицу, и вот ночью Пиннебергу понадобилось в уборную, а чтобы попасть туда, надо пройти через столовую, выходящую во двор. Надо сказать, что в этой проходной комнате очень уютно, когда горит только лампа под абажуром-грибом, и все общество сидит на двух широких тахтах. Дамы - очень молодые, очень элегантные, страшно светские, а голландцы - собственно, голландцам полагается быть белокурыми и толстыми, но эти были черные и длинные. Вся компания пила вино и курила. А Хольгер Яхман без пиджака бегал из угла в угол и говорил: "Нина, чего вы ломаетесь? Тошно смотреть на ваше кривлянье". И тон был далеко не такой добродушный и веселый, как обычно у Яхмана.
Тут же сидела фрау Миа Пиннеберг. Надо сказать, она не слишком нарушала общий стиль, она прекрасно подкрасилась и выглядела ну совсем, совсем немногим старше остальных дам. Она веселилась вместе со всеми, в этом можно было не сомневаться, но чем они занимались до четырех утра? Несколько часов было совсем тихо, только приглушенный говор, словно издалека, а потом вдруг опять на четверть часа шумное веселье. Да, еще карты для экарте, значит, они играли в карты, игра в карты была для них делом, играли с двумя накрашенными девицами, Клэр и Ниной, и тремя голландцами, для которых следовало бы пригласить еще Мюллензифена, но в конце концов Яхман и сам не промах, обошлось и без Мюллензифена. Все ясно, Пиннеберг! Да, так оно и есть, хотя, конечно, все может обстоять иначе…
Может ли? Если Пиннеберг кого и знает, так это свою мать. Не зря она выходит из себя при одном упоминании о баре. С баром все обстояло не так, как она говорит: во-первых, это было не десять, а пять лет тому назад, и потом совсем он не из-за занавески подглядывал, он преспокойно сидел за столиком, а через три столика от него сидела фрау Миа Пиннеберг. Но она его не видела, настолько она уже была на взводе. Присматривала за порядком в баре… Как бы не так! За ней самой присматривать надо было, и если вначале она не могла всего отрицать и молола какой-то вздор о праздновании дня рождения, то потом это самое празднование с его пьянством и тисканьем было начисто забыто, зачеркнуто и погребено, точно его и вовсе не было. Он, видите ли, только подглядывал из-за занавески, а мать чинно стояла за стойкой и присматривала за порядком. Вот как это было тогда - так чего же ждать теперь?
Все ясно, Пиннеберг!
Ага, выходит, он снова забрел в Малый Тиргартен. Пиннеберг знает его еще с детства. Особенной красотой он никогда не отличался, никакого сравнения с его большим братом по ту сторону Шпрее, так, жалкая полоса зелени. Но сегодня, первого октября, в этот то мокрый, то сухой, то облачный, то солнечный день, когда ветер дует со всех сторон и кружит унылые буро-желтые листья, он кажется особенно безотрадным. Тиргартен не безлюден, нет, совсем нет. Тут много людей в поношенной одежде, с серыми лицами. Безработные, они ждут сами не зная чего, потому что работы никто из них уже не ждет. Они просто слоняются без цели, дома еще тяжелее, так почему им не уйти из дому? Какой смысл идти домой, домой все равно придешь, и все равно слишком рано.
Пиннебергу тоже надо бы домой. Очень хорошо бы поскорее вернуться домой. Овечка его, наверное, ждет. Но он останавливается среди безработных, делает несколько шагов и опять останавливается. С виду Пиннеберг не принадлежит к ним, он хорошо одет. На нем коричневый теплый ульстер, - Бергман уступил его за тридцать восемь марок, - и черный котелок, тоже от Бергмана, он уже несколько вышел из моды - поля слишком широкие, - скажем, три марки двадцать, Пиннеберг.
Значит, с виду Пиннеберг не принадлежит к безработным, зато в душе…
Он только что был у Лемана, заведующего персоналом торгового дома Манделя, просил о месте и получил его, все очень просто, обычная деловая сделка. Но он никак не может отделаться от чувства, что в результате этой сделки - пусть даже у него теперь есть заработок, он все же скорее принадлежит к этим людям, не имеющим заработка, чем к тем, кто хорошо зарабатывает. Он один из этих безработных, каждый день может случиться, что он будет так же, как они, слоняться по Малому Тиргартену, от него это не зависит. И никто его от этого не убережет.
Ах, таких, как он, миллионы. Министры обращаются к нему с речами, призывают к воздержанию, к жертвам, взывают к его патриотическим чувствам, убеждают класть деньги на книжку и голосовать за поддерживающую устои государства партию.
Он делает это или не делает, смотря по обстоятельствам, но он им не верит. Нисколько не верит. В глубине души он чувствует: все они хотят что-то получить от меня и ничего не хотят дать мне. Им одинаково безразлично, сдохну я или нет, могу я позволить себе пойти в кино или нет, им одинаково наплевать и на то, может ли Овечка питаться как следует, и на то, что ей теперь вредно волноваться, и на то, будет ли Малышок счастлив или несчастлив - кому какое дело?
А эти, что слоняются тут по Малому Тиргартену и сами представляют собой малый зоопарк - никому не опасные, изголодавшиеся, доведенные до отчаяния несчастные пролетарии, - от них я по крайней мере мало чем отличаюсь. Три месяца безработицы - и прощай, теплый ульстер! Прощай, преуспевание! В среду вечером Яхман и Леман могут рассориться, и тогда я сразу стану не нужен. Прощай, работа!
Эти люди - вот кто мои единственные сотоварищи, они, правда, тоже меня обижают, называют хлыщом, пролетарием в крахмальном воротничке, но все это мелочи. Я-то знаю этому цену. "Сегодня, сегодня я работаю, а завтра, ах, завтра - на биржу труда…"
Возможно, они с Овечкой еще слишком недавно вместе, но постоишь вот так да посмотришь на этих людей, и поневоле забудешь про Овечку. И нечего ей о таких своих мыслях рассказывать. Она не поймет. При всей своей кротости, она куда упорнее его, она бы здесь не стояла, она была членом СДПГ и Объединения независимых союзов служащих, но только потому, что там был отец, ее место, собственно, в КПГ. У нее все сводится к нескольким простым понятиям: дурные люди в большинстве своем только потому дурные, что их такими сделали; никого нельзя осуждать, потому что не знаешь, как поступил бы сам; богатые всегда думают, будто бедные чувствуют не так, как они, - с этими понятиями она родилась, она их не выдумала, они у нее в крови. Она симпатизирует коммунистам.
И поэтому Овечке ничего нельзя рассказать. Надо пойти к ней и сообщить, что получил место, и порадоваться вместе с ней. И они действительно радуются. Но за радостью скрывается страх: надолго ли?
Нет. Конечно, ненадолго. Тогда: на какое же время?
ЧТО ЗА ЧЕЛОВЕК КЕСЛЕР. ПИННЕБЕРГ НЕ УПУСКАЕТ ПОКУПАТЕЛЯ. ГЕЙЛЬБУТ ВЫРУЧАЕТ.
Тридцать первое октября, половина девятого утра. Магазин Манделя. Пиннеберг занят в отделе мужской одежды - сортирует серые в полоску брюки.
"Шестнадцать пятьдесят… шестнадцать пятьдесят… шестнадцать пятьдесят… восемнадцать девяносто… Черт, куда делись брюки в семнадцать семьдесят пять? У нас же оставались брюки в семнадцать семьдесят пять! Опять, верно, этот беспамятный Кеслер куда-нибудь засунул. Где брюки?..
Немножко подальше ученики Беербаум и Майвальд чистят пальто. Майвальд спортсмен, даже часы работы учеником в магазине готового платья можно использовать для спорта. Последний рекорд Майвальда - сто девять безупречно вычищенных пальто за час, разумеется, темп был взят слишком быстрый. В результате поломана одна пуговица, и Иенеке - помощник заведующего отделом - дал Майвальду подзатыльник.
Заведующий Крепелин, конечно, ничего бы не сказал. Крепелин отлично понимает, что все может случиться. Но Иенеке, его заместитель, станет заведующим только в том случае, если Крепелин не будет больше заведующим, следовательно, ему надлежит быть придирчивым, усердным и неусыпно печься о благе фирмы.
Ученики считают вслух:
- Восемьдесят семь, восемьдесят восемь, восемьдесят девять, девяносто…
Иенеке еще не видно. Крепелин тоже еще не появлялся. Они, вероятно, совещаются с закупщиком о зимних пальто, новый товар совершенно необходим, синих плащей вообще нет на складе.
Пиннеберг ищет брюки в семнадцать семьдесят пять. Он бы мог спросить Кеслера, Кеслер чем-то занят в десяти шагах от него, но он Кеслера не любит. Потому что Кеслер, когда поступил Пиннеберг, очень явственно сказал: "Из Бреславля? Знаем мы эти штучки, уж конечно, опять один из отпрысков Лемана!"
Пиннеберг продолжает разбирать брюки. Для пятницы сегодня очень тихо. До сих пор был только один покупатель, купил рабочий комбинезон. И, конечно, его перехватил Кеслер, хотя тут же был старший продавец Гейльбут. Но Гейльбут джентльмен, Гейльбут на такие вещи внимания не обращает, Гейльбут и так достаточно продает, а главное, Гейльбут знает, что Кеслер сам прибежит к нему за помощью, если попадется трудный покупатель. Гейльбут удовлетворяется этим. Пиннеберг этим не удовлетворился бы, но Пиннеберг не Гейльбут. Пиннеберг может и огрызнуться, а Гейльбут для этого слишком хорошо воспитан.
Гейльбут стоит сзади у конторки и что-то подсчитывает. Пиннеберг, глядя на него, соображает, не спросить ли Гейльбута, где могут лежать недостающие брюки. Был бы хороший предлог завести разговор, но, подумав, Пиннеберг решает: нет, лучше не надо. Он раза два сделал попытку поговорить с Гейльбутом, Гейльбут всегда был безукоризненно вежлив, но разговор почему-то не клеился.
Пиннеберг не хочет быть навязчивым, не хочет именно потому, что восхищается Гейльбутом. Все должно прийти само собой, и придет. При этом у него появляется фантастическая мысль: сегодня же пригласить Гейльбута к ним на Шпенерштрассе. Он должен познакомить Овечку с Гейльбутом, но главное, он должен познакомить Гейльбута со своей Овечкой. Он должен доказать, что он, Пиннеберг, не самый обыкновенный, ничем не выделяющийся продавец, у него есть Овечка. У кого из остальных есть такое сокровище?
Понемногу в магазине становится оживленнее. Только что они скучали без дела, для вида придумывали себе занятия, и вдруг всем нашлась работа. Вендт занимается с покупателем, Лаш продает, Гейльбут продает. А Кеслер, ну, тот не зевает, - собственно, с покупателем должен бы заняться Пиннеберг. Но вот и у Пиннеберга есть свой покупатель - молодой человек, студент. Однако Пиннебергу не везет: студент со шрамами на лице желает приобрести синий плащ, и ничего другого.
"На складе плащей нет, - проносится в голове у Пиннеберга. - Ему ничего не всучить. То-то Кеслер будет злорадствовать, если я упущу покупателя. Сплоховать нельзя…"
Он уже подвел студента к зеркалу.
- Синий плащ? Сейчас. Одну минутку. Не разрешите ли сперва примерить вот этот ульстер?
- Я ульстера не хочу, - заявляет студент.
- Да, я понимаю. Только дли размера. Будьте так любезны! Смотрите - просто превосходно, как вы находите?
- Верно, - соглашается студент. - Совсем неплохо. Ну, а теперь покажите мне синий плащ.
- Шестьдесят девять пятьдесят, - как бы невзначай замечает Пиннеберг и продолжает зондировать почву. - Одна из наших лучших моделей. Прошлой зимой они шли по девяносто. Чистая шерсть. Двусторонняя…
- Все это хорошо, - говорит студент. - Приблизительно такую сумму я и ассигновал, но мне бы хотелось плащ. Покажите мне, пожалуйста…
Пиннеберг медленно, не спеша снимает с него элегантный ульстер цвета маренго.
- Боюсь, что другой фасон не будет вам так к лицу. На синие плащи мода, собственно, уже прошла. Их слишком много носили.
- Покажите же мне наконец то, что я прошу, - очень решительно говорит студент и несколько мягче прибавляет:- Или вы не заинтересованы в том, чтобы продать мне пальто?
- Что вы, помилуйте. Все, что прикажете. - И он улыбается в ответ на улыбку, которой студент сопроводил свой вопрос, - Только…- он лихорадочно соображает. Нет, врать он не будет, можно попытаться иначе:- Только дело в том, что я не могу предложить вам синий плащ. - Он выдерживает паузу. - Мы больше ими не торгуем.
- Почему вы сразу не сказали? - спрашивает студент, он удивлен и недоволен.
- Потому что этот ульстер вам очень к лицу. На вас он еще выигрывает. Видите ли, - вполголоса говорит Пиннеберг и улыбается, словно извиняясь, - я только хотел, чтобы вы сами убедились, насколько такой ульстер красивее этих синих плащей. Они были в моде - это верно! Но ульстер…- Пиннеберг любовно смотрит на ульстер, проводит ладонью по рукаву, надевает на плечики и собирается уже повесить обратно на вешалку.
- Постойте, - останавливает его студент. - Пожалуй, можно бы еще раз… пальто, конечно, неплохое…
- Нет, конечно, неплохое, - подтверждает Пиннеберг и помогает покупателю опять надеть пальто. - Надо прямо сказать, пальто благородное. Может быть, вы разрешите предложить вам другие ульстеры? Или светлый плащ?
Он видит, что мышка уже почти в мышеловке, уже нюхнула сала, теперь можно рискнуть.
- Значит, светлые плащи у вас все-таки есть! - ворчит студент.
- Да, есть один…- говорит Пиннеберг и идет к другой вешалке.
Там висит желто-зеленый плащ, на него уже два раза снижали цену, его собратья от того же закройщика, того же цвета, того же фасона уже давно нашли своего покупателя. Этот, как заколдованный, не уходит от Манделя, да и все.
В нем всякий выглядит как-то странно, не то кособоким, не то одетым кое-как или полуодетым…
- Один есть…- говорит Пиннеберг. Он перекидывает плащ через руку. - Вот, пожалуйста, светлый плащ. Тридцать пять марок.
Студент надевает плащ.
- Тридцать пять? - удивляется он.
- Да, - отвечает Пиннеберг с презрительной гримаской. - Этим плащам цена невелика.
Студент осматривает себя в зеркало. И снова подтверждается чудодейственная сила этого плаща: довольно привлекательный молодой человек сразу превращается в огородное пугало.
- Снимите поскорей этот ужас, - говорит студент, - это же просто черт знает что такое.
- Это плащ, - и глазом не моргнув, говорит Пиннеберг. А затем выписывает чек на шестьдесят девять пятьдесят, вручает его покупателю, отвешивает поклон:
- Очень вам благодарен.
- Нет, это я вам благодарен, - смеется студент, он, несомненно, вспоминает желтый плащ.
"Так, значит, справился", - думает Пиннеберг. Он бросает быстрый взгляд вокруг. Его сослуживцы занимаются с покупателями, кто все с теми же, кто уже с новыми. Свободны только он и Кеслер. Значит, следующего покупателя атакует Кеслер. Он, Пиннеберг, не будет соваться вперед. Но как раз в тот момент, когда он смотрит на Кеслера, происходит нечто совершенно неожиданное - Кеслер понемножку, шаг за шагом, ретируется в глубь магазина. Да, можно подумать, что Кеслер хочет спрятаться. И, взглянув на вход в магазин, Пиннеберг понимает причину такого трусливого отступления, - в магазин входят: во-первых, дама, во-вторых, еще дама, обеим за тридцать, в-третьих, еще дама, постарше, мать или теща, и, в-четвертых, господин - усы, бледно-голубые глаза, голова яйцом. "Ах ты подлый трус, - возмущается про себя Пиннеберг. - Перед таким покупателем он, само собой, в кусты. Ну, подожди!"
И говорит, отвешивая низкий поклон:
- Чем могу служить? - при этом на минуту задерживает свой взгляд на каждом из четырех, чтобы всем угодить. Одна из дам говорит раздраженно:
- Моему мужу нужен вечерний выходной костюм, Франц, пожалуйста, скажи продавцу сам, что тебе нужно!
- Я хотел бы…- начинает господин.
- Но у вас как будто нет ничего элегантного, - говорит вторая дама лет тридцати с хвостиком.
- Я сразу сказала, незачем идти к Манделю, - говорит пожилая дама. - Надо было пойти к Обермейеру.
- …выходной вечерний костюм, - договаривает господин с круглыми бледно-голубыми глазами.
- Смокинг? - осторожно предлагает Пиннеберг. Он пытается распределить свой вопрос равномерно между тремя дамами и в то же время не обойти и господина, потому что даже такое безгласное существо может сорвать продажу.
- Смокинг! - в один голос возмущаются дамы.
- Смокинг у моего мужа, конечно, есть. Нам нужен вечерний выходной костюм, - заявляет одна из дам, светлая блондинка.
- Темный пиджак, - говорит господин.
- И брюки в полоску, - прибавляет брюнетка, по-видимому, золовка и, следовательно, в качестве сестры мужа имеющая на него более давние права.
- Пожалуйста, - говорит Пиннеберг.