КЕСЛЕР РАЗОБЛАЧЕН И ПОЛУЧАЕТ ПОЩЕЧИНУ. НО ПИННЕБЕРГАМ ВСЕ ЖЕ ПРИХОДИТСЯ ПЕРЕЕХАТЬ НА ДРУГУЮ КВАРТИРУ.
Утро, пасмурное, серое, ноябрьское утро, у Манделя еще совсем тихо. Пиннеберг только что пришел в отдел, он первый или почти первый. За дальним прилавком чем-то занят еще один продавец.
Пиннеберг в плохом настроении, несомненно погода влияет. Он достает отрез мельтона и начинает мерить.
Раз… раз… раз…
Другой продавец, который с чем-то возился в дальнем углу, шуршит уже ближе, он останавливается то здесь, то там, а не идет прямо к Пиннебергу, как сделал бы Гейльбут. Значит, это опять Кеслер, а Кеслеру, уж конечно, что-нибудь нужно. От Кеслера вечно жди мелких булавочных уколов, мелких, трусливых придирок. А Пиннеберг, как на грех, никак не может привыкнуть, каждый раз раздражается, просто стервенеет, так бы, кажется, и избил Кеслера, он возненавидел его с самого начала за лемановских отпрысков.
- С добрым утром, - говорит Кеслер.
- С добрым утром, - отвечает Пиннеберг, не поднимая головы.
- Здорово темно сегодня, - говорит Кеслер.
Пиннеберг не отвечает. Раз… раз… раз…- вертится отрез.
- Здорово вы орудуете, как я посмотрю, - натянуто улыбаясь, говорит Кеслер.
- А вы не смотрите, - отвечает Пиннеберг.
Кеслер как будто хочет и не решается что-то сказать, а может быть, просто мнется, не зная с чего начать. Пиннеберг нервничает, Кеслеру что-то от него нужно, и ничего хорошего это не сулит.
- Вы ведь живете на Шпенерштрассе? - спрашивает Кеслер.
- А вы откуда знаете?
- Слышал.
- Ну и что? - говорит Пиннеберг.
- А я живу на Паульштрассе. Странно, как это мы ни разу не встретились в трамвае.
"Что-то ему, негодяю, от меня нужно, - думает Пиннеберг. - И чего тянет, уж говорил бы скорее! Мерзавец такой".
- Вы ведь женаты, - говорит Кеслер. - Нелегко в наши дни женатому человеку. Дети у вас есть?
- Не знаю! - стервенеет Пиннеберг. - Лучше бы занялись делом, чем так стоять.
- "Не знаю", так и запишем, - говорит Кеслер, наглея, и, можно сказать, впивается зубами в свою добычу. - Возможна, так оно и есть. "Не знаю", пожалуй, это просто замечательно, когда отец семейства так говорит…
- Слушайте, господин Кеслер!.. - говорит Пиннеберг и слегка поднимает метр.
- Ну, и что дальше? - спрашивает Кеслер. - Вы же сами сказали. Или не говорили? Главное, чтобы знала фрау Миа.
- Что вы сказали? - орет Пиннеберг. Несколько продавцов, что пришли тем временем, смотрят на них во все глаза. - Что вы сказали? - повторяет он невольно тише. - Что вы ко мне привязались? Я вам морду набью, дурак! Вечно затеваете склоку…
- Таким-то деликатным путем и завязывается, значит, приличное знакомство? - язвительно спрашивает Кеслер. - Не лезьте только в бутылку, приятель! Хотел бы я знать, что скажет господин Иенеке, если я покажу ему некое объявление. Человек, который позволяет своей жене давать такие мерзкие объявления, такие гнусные объявления…
Пиннеберг не спортсмен. Он не может сразу перемахнуть через прилавок. Чтобы схватить Кеслера, ему нужно обежать вокруг прилавка, вокруг всего прилавка…
- …позор для всей нашей корпорации! Ну-ну, не затевайте здесь драки!
Но Пиннеберг уже набросился на Кеслера и влепил ему пощечину, - как было сказано, он не спортсмен, - тот дает сдачу, и вот они уже сцепились, неловко топчутся, не отпуская друг друга.
- Я вам покажу, скотина! - пыхтит Пиннеберг. Из-за других прилавков сбегаются продавцы.
- Что вы делаете! Опомнитесь!
- Если Иенеке увидит, обоих выгонят.
- Недостает только, чтобы покупатели пришли. Вдруг Пиннеберг чувствует, что кто-то крепко обхватил его сзади, не отпускает, оттаскивает от противника.
- Отпустите меня! - кричит он. - Я его сейчас…
Но это Гейльбут, и Гейльбут говорит очень хладнокровно:
- Не будьте дураком, Пиннеберг. Я гораздо сильнее вас, и я вас ни за что не отпущу…
Напротив него Кеслер поправляет съехавший на сторону галстук. Он не очень возбужден. Прирожденные склочники часто получают по морде.
- Хотел бы я знать, чего он так раскипятился, раз он позволяет своей старухе давать такие объявления! - обращается он к окружившим их сослуживцам.
- Гейльбут! - молит Пиннеберг и рвется из оков. Но Гейльбут и не думает его отпускать.
- А теперь, Кеслер, выкладывайте! Какое такое объявление? Давайте его сюда! - говорит он.
- Вы мне не больно-то указывайте! - протестует Кеслер.-Подумаешь, невидаль какая, старший продавец. Но тут подымается общий ропот:
- А ну, выкладывайте, выкладывайте, приятель!
- Теперь на попятный, это не дело!
- Хорошо, я прочту, - соглашается Кеслер и развертывает газету. - Мне это очень неприятно.
Он мнется, разжигает любопытство окружающих.
- Да ну, не тяни!
- Вечно ему нужно затеять склоку!
- Напечатано в мелких объявлениях. Удивляюсь, чего полиция смотрит. Но долго гак продолжаться не может, - говорит Кеслер.
- Да вы читайте!
Кеслер читает. И даже весьма выразительно. Верно, утром прорепетировал:
- "Вы не нашла счастья в любви?Я введу вас в свободный от предрассудков кружок очаровательных дам. Вы будете удовлетворены.
Фрау Миа Пиннеберг, Шпенерштрассе, 92,II"
Кеслер смакует:
- "Вы будете удовлетворены…" Ну, что вы на это скажете? - И продолжает: - Он сам подтвердил, что живет на Шпенерштрассе, а то бы я и слова не сказал…
- Вот так дела!
- Да, это я вам доложу…
- Я… я не помещал…- заикается Пиннеберг, белый как полотно.
- Дайте сюда газету, вдруг говорит Гейльбут. Он рассвирепел, как никогда в жизни. - Где? Ага, вот… Фрау Миа Пиннеберг… Пиннеберг, ведь твою жену зовут не Миа, ведь твою жену зовут…?
- Эмма, - беззвучно лепечет Пиннеберг.
- Так, вот вам вторая пощечина, Кеслер, - говорит Гейльбут. - Значит, дело идет не о жене Пиннеберга. Довольно непристойно с вашей стороны, должен сказать…
- Позвольте, - протестует Кеслер. - Откуда я мог это знать?!
- А затем, всякому видно, что наш коллега Пиннеберг ничего не знал обо всей этой истории, - заявляет Гейльбут. Верно, это какая-нибудь родственница, у которой ты живешь?
- Да, - шепчет Пиннеберг.
- Вот видите, - говорит Гейльбут. - Я тоже не могу ручаться за всех своих родственников. Тут ничего не поделаешь.
- В таком случае вы должны быть мне еще благодарны, что я обратил ваше внимание на эту гнусность, - вывертывается Кеслер, который чувствует себя не очень-то хорошо, видя общее неодобрение. - А впрочем, довольно странно, что вы ничего не заметили…
- А теперь хватит, - заявляет Гейльбут, и все соглашаются. - Теперь займемся: своим делом. Каждую минуту может прийти Иенеке. И лучше всего, я хочу сказать - приличнее всего, будет не вспоминать больше эту историю, это было бы не по-товарищески, согласны?
Все соглашаются и расходятся по местам.
- Послушайте, Кеслер. - говорит Гейльбут и берет Кеслера за плечо. Они скрываются за вешалкой с ульстерами. Там они некоторое время разговаривают, по большей части шепотом, раза два Кеслер энергично протестует, но в конце концов смиряется и умолкает.
- Так, С этим покончено, - говорит Гейльбут и опять подходит к Пиннебергу. - Он оставит вас… тебя в покое. Прости, я тебе тогда "ты" сказал. Не возражаешь, чтобы мы перешли на "ты"?
- Да, если вы… если ты ничего не имеешь против.
- Отлично… значит, Кеслер оставит тебя в покое, я его утихомирил.
- Большое тебе спасибо, Гейльбут, - говорит Пиннеберг. - Я сам не свой. Меня как обухом по голове.
- Это твоя мать, да? - спрашивает Гейльбут.
- Да, - отвечает Пиннеберг. - Знаешь, я ее всегда невысоко ставил. Но чтобы такое… нет…
- Что ты, - говорит Гейльбут. - Особенно страшного тут ничего нет.
- Во всяком случае, я от нее съеду.
- Я бы тоже это сделал. И как можно скорее. Хотя бы из-за сослуживцев, они теперь знают. Очень возможно, что кто-нибудь зайдет туда, так, из любопытства…
Пиннеберг содрогается.
- Только не это. Когда я уеду, я ничего не буду знать. У нее и картежная игра идет. Я думал, что там что-то такое с картами нечисто, иногда мне так страшно делалось… Ну, теперь нужно, чтобы Овечка поскорее нашла для нас квартиру.
ОВЕЧКА ИЩЕТ КВАРТИРУ. НИКТО НЕ ХОЧЕТ ЖИЛЬЦОВ С ДЕТЬМИ. ОНА ПАДАЕТ В ОБМОРОК - И НЕ НАПРАСНО.
Овечка ищет квартиру. Овечка бегает взад-вперед по лестницам. Теперь это дается ей не так легко, как полгода назад. Тогда для нее ничего не стоило подняться наверх, взбежать наверх, вспорхнуть наверх: прыг-скок - и вся лестница. Теперь же приходится останавливаться чуть ли не на каждой площадке, на лбу выступает испарина, только вытрешь пот - начинает ломить поясницу. Но разве о болях речь? Ей эти боли нипочем, ей все равно - лишь бы не повредило Малышу!
Она много ходит и взбирается по лестницам, она спрашивает и идет дальше. С квартирой надо немедленно что-то предпринять, ей больно смотреть, как изводится ее милый. Он бледнеет и весь трясется, едва фрау Миа входит в комнату. Овечка взяла с него слово держать все в секрете от матери: они съедут тайком, в одно прекрасное утро она просто не застанет их дома. Но как трудно дается ему молчание! Будь его воля, он бы шумел, скандалил. Овечка не понимает, почему это так, но прекрасно понимает - иначе он не может…
Другая на месте фрау Пиннеберг-старшей давно бы учуяла подвох, но насчет подвохов она проявляет прямо-таки трогательную наивность. Она вихрем влетает к ним в комнату и весело кричит?
- Ну, что вы сидите как мокрые курицы?! Молодые, называется! Вот я в наши годы…
- Да, мама, - говорит Овечка.
- Выше голову, дети! Жишь и без того трудна, нечего ее еще усложнять! Я вот что хотела спросить: не поможешь ли мне перемыть посуду, Эмма? Опять накопилась куча грязной посуды!
- Очень жаль, мама, мне надо шить, - отвечает Овечка, зная. что милый придет в бешенство, если она согласится помочь.
- Ну ладно, еще денек потерпит. Завтра, вместе с: тобою, дело пойдет веселее. А что это ты все время шьешь? Не порть глаза. Зачем шить самой, если можно купить готовое. - и дешевле и лучше?
- Да, мама, - смиренно отвечает Овечка, и фрау Пиннеберг выплывает из комнаты - развеселила чуточку молодоженов.
Однако и на следующий день Овечка не притрагивается к посуде - она снова в пути, она ищет квартиру, который уж день она ищет квартиру, должна же она найти что-нибудь, ее мальчугану совсем невмоготу!
Ох, уж эти квартирные хозяйки! Есть среди них такие - едва Овечка заикнется о меблированной комнате с правом пользоваться кухней, как они сразу же стрельнут глазами но ее животу и скажут:
- Э-э, да вы, никак, в положении?! Ну, мы, уж если придет охота послушать ребячий рев, как-нибудь своих сделаем! Все приятнее будет слушать.
И - хлоп! - дверь закрывается.
В другой раз, кажется, дело уже на мази, обо всем договорились, и Овечка думает: "Наконец-то завтра утром мой милый сможет проснуться с легким сердцем", - а потом говорит (ведь она не желает, чтобы через две-три недели их выставили на улицу): "Да, кстати; мы ожидаем ребенка. - после этих слов лицо хозяйки вытягивается, и она произносит:
- Ах нет, моя милая, уж не взыщите. Вы мне очень симпатичны, но мой муж…
Дальше! Иди дальше, Овечка, мир велик, Берлин велик, в конце концов должны же попасться тебе добрые люди, ведь дети - это благословенье божие, мы живем в век ребенка…
- Да, кстати: мы ожидаем ребенка…
- Подумаешь, какая важность! Должны же рождаться на свет дети, правда? Только, когда дети, страшно портится квартира… Сами понимаете: бесконечная стирка пеленок, пар, чад, а у нас такая хорошая мебель. И потом дети царапают полировку. Я с удовольствием… только вместо пятидесяти марок надо бы запросить с вас по меньшей мере восемьдесят. Ну, не восемьдесят, так семьдесят…
- Нет, благодарю вас, - отвечает Овечка и идет дальше.
Ах, она видит прекрасные квартиры, светлые, солнечные, прилично обставленные комнаты: миленькие пестрые занавески, чистые, светлые обои… "Ах, мой милый Малыш…" - думает она.
Дверь открывает этакая пожилая дама и приветливо смотрит на молодую женщину, которая лепечет что-то насчет ожидаемого младенца. Да, конечно, всякому, у кого есть глаза, одно удовольствие смотреть на эту молодую женщину… Но затем; пожилая дама говорит молодой, с сомнением глядя на ее синее, изрядно потертое пальто:
- Да, милостивая сударыня, только меньше чем за сто двадцать марок никак не могу сдать. Видите ли, восемьдесят я плачу домовладельцу, а ведь и мне надо на что-то жить, у меня такая маленькая пенсия…
"Ну, почему, - думает Овечка, - почему у нас так мало денег? Было бы их чуточку побольше! Чтобы не трястись над каждым пфеннигом! Как было бы тогда все просто, жизнь была бы совсем другая, и Малышу можно было бы радоваться, ни о чем не думая… Почему?" Мимо с шумом проносятся роскошные автомобили, для кого-то открыты гастрономические магазины, и есть люди, которые зарабатывают столько, что не знают, куда девать деньги… Нет. Овечка этого не понимает…
Вечерами мальчуган часто приходит раньше нее и ждет в комнате ее возвращения.
- Ничего? - спрашивает он.
- Пока ничего, - отвечает она. - Но ты не отчаивайся. У меня такое чувство: завтра я непременно что-нибудь найду… О господи, как озябли ноги!
Но говорит она об этом лишь затем, чтобы чем-то отвлечь, занять его. Правда, ноги у нее действительно замерзли и промокли… но говорит она об этом для того только, чтобы он больше не истязал себя думами о квартире. Потому что после таких ее слов он тут же бросается снимать с нее туфли и чулки, растирает ей ноги полотенцем и согревает их…
- Так, - с довольным видом говорит он. - Теперь как будто согрелись, только надень шлепанцы.
- Хорошо, - отвечает она. - Завтра я непременно что-нибудь найду.
- Ты не должна так надрываться, - говорит он. - Днем раньше-днем позже - невелика разница. Я и не думаю отчаиваться.
- Да, да, - отвечает она, - я знаю.
Зато она уже близка к отчаянию. Все бегаешь и бегаешь, а толку что? За те деньги, которыми они располагают, просто нельзя найти ничего мало-мальски сносного.
Теперь она все дальше забирается в Восточный и Северный районы города: бесконечные, безобразные многоквартирные дома-казармы, перенаселенные, вонючие, шумные. Ей открывали жены рабочих, говорили: "Хотите посмотреть? Отчего ж не посмотреть? Но снять все равно не снимете: вам у нас не понравится".
И Овечка осматривала комнату с пятнами на стенах… "Да, клопы были, но мы их вывели синильной кислотой". Расшатанная железная кровать… "Можно, конечно, и коврик постелить, если пожелаете, только убираться труднее…" Стол, два стула, на стене несколько крюков. Это все. "Ребеночка ждете? Пожалуйста, мне наплевать, если прибавится еще крикун, у меня самой таких пятеро.
- Право, не знаю…- нерешительно говорит Овечка. - Может зайду еще…
- Не зайдете, голубушка, - отвечает женщина. - Я сама все это пережила, у меня тоже была раньше хорошая комнатка. Знаю, как трудно на это решиться…
Да, решиться на это трудно. Это - дно, это конец, это отказ от всякой личной жизни… Замызганный деревянный стол, здесь он, тут она, в кровати хнычет ребенок…
"Ни за что!" - думает Овечка.
А если она уставала, если ломило поясницу, она тихонько говорила себе:
- Подождем еще немного.
Да, решиться на это трудно, женщина права, и как хорошо, что решиться трудно, потому что в конце концов получилось совсем по-другому…
Как-то в полдень заходит Овечка в москательную лавку на Шпенерштрассе купить пачку персиля, полфунта жидкого мыла, пачку соды…
Вдруг ей становится дурно, в глазах темнеет, и она едва успевает ухватиться за рулон, чтобы не упасть.
- Эмиль, скорей сюда! - кричит хозяйка. Овечке подают стул и чашку горячего кофе, она приходит в себя и шепчет, извиняясь;
- Я совсем убегалась…
- Это и напрасно. Немножко побегать в вашем положении не мешает. Но не слишком много.
- Что делать, - в совершенном отчаянии говорят Овечка. Что делать, я должна найти квартиру!
И у нее вдруг развязывается язык, она рассказывает лавочнику и его жене о своих бесплодных поисках. Должна же она когда-нибудь выговориться, ведь при мальчугане все время приходится держать себя в руках.
Лавочница, высокая худая брюнетка с желтым, морщинистым лицом, слушает ее, и вид у нее очень суровый.
Ее муж, краснощекий здоровяк, без пиджака, стоит в глубине лавки и весь лоснится от жира.
- Да, - говорит он. - Да, голубушка, они подкармливают зимой птиц, чтобы те не погибли от голода, а вот нашего брата…
- Вздор, - перебивает его жена. - Не болтай зря. Лучше пораскинь мозгами. Ничего не придумал?
- Что я должен придумать? - недоумевает муж. - Германский союз служащих! Смех, да и только. Засранский - вот как он должен называться.
- Уж наверно, - ворчит женщина, - она сама до этого додумалась, только без твоих грубостей. Ты ей для этого не нужен. Думай еще. Ничего не придумал?
- Да о чем ты? А ну, говори прямо. Что я должен придумать?
- Да ты же знаешь - Путбрезе!
- А, ты все о квартире? Это о квартире для них я должен подумать? Так бы прямо и сказала!
- Ну так как насчет Путбрезе? У него не занято?
- У Путбрезе? А он разве сдает? Что он может сдавать?
- Да там, где у него был мебельный склад! Ты же знаешь!
- Впервые слышу! А если он и сдает свой насест, то как она туда по жердочкам взбираться будет? Это в ее-то положении!
- Вздор, - говорит жена. - Послушайте, голубушка, идите пока домой, отлежитесь как следует, а часикам к четырем заходите снова, и мы вместе отправимся к Путбрезе.
- Спасибо, большое спасибо, - отвечает Овечка.
- Чтоб мне сквозь землю провалиться, если они снимут у Путбрезе, - говорит толстяк Эмиль. - Чтоб мне сквозь землю провалиться вместе со всей своей лавочкой.