- Над этим мы еще поразмыслим, - говорит Пиннеберг. - Я и сам не прочь, да все как-то духу не наберусь. Пока мы более или менее устроены, особой необходимости в этом нет.
Овечка задумчиво смотрит на мужа.
- Ну, ладно, милый, - говорит она. - До следующих выборов еще успеем потолковать об этом.
Они встают из-за стола - с треской покончено, - и Овечка принимается быстро мыть тарелки, а муж вытирать их.
- Заходил к Путбрезе? - вдруг спрашивает Овечка. - Насчет квартирной платы?
- Заходил, - отвечает он. - Уплачено сполна.
- Тогда сразу же спрячь остальное.
- Хорошо, - отвечает он, открывает секретер, достает голубую вазу, лезет в карман, вынимает деньги из бумажника, заглядывает в вазу и озадаченно говорит: - Да ведь тут нет ни гроша.
- Нет, - твердо отвечает Овечка и глядит на мужа.
- Как же так? - недоумевает он. - Ведь должны же быть еще деньги! Не могли же они все выйти.
- А вот взяли и вышли, - говорит Овечка. - Вышли наши деньги. Вышли наши сбережения, и что мы получили по страхованию, тоже все вышло. Все профукали. Теперь мы должны обходиться одним твоим жалованьем.
Он не знает, что и подумать. Не может быть, чтобы Овечка, его Овечка, водила его за нос.
- Но ведь я только вчера или позавчера видел деньги в вазе. Ну конечно, была бумажка в пятьдесят марок и куча мелочи.
- Верно, сто марок еще оставалось, - уточняет Овечка.
- Куда же они девались? - спрашивает он.
- Так, никуда, - отвечает она.
- Послушай…- вспыхивает он вдруг. - Что ты купила на эти деньги, черт побери! Да говори же наконец!
- Ничего, - отвечает она и, когда он уже готов взорваться: - Неужели ты не понимаешь, мальчуган, что я отложила, спрятала их, они для нас больше не существуют? Теперь мы должны обходиться одним твоим жалованьем.
- Но зачем прятать? Если решим не трогать, стало быть, и не тронем.
- Нет, так у нас не выйдет.
- Ну, не скажи.
- Видишь ли, милый, мы все время собирались жить на одно твое жалованье и даже откладывать на черный день. Но много ли мы отложили? Мы истратили даже то, что получили сверх твоего заработка.
- В самом деле…- задумывается он. - Как же так? И ведь мы как будто не роскошествовали…
- Верно, - отвечает она. - Но, пока мы женихались, мы много разъезжали, да и в развлечениях себе не отказывали.
- А еще этот стервец Сезам - содрал с нас пятнадцать марок! Никогда ему этого не забуду.
- А еще свадьба, - подхватывает Овечка, она тоже денег стоила.
- А еще первые покупки: кастрюли, ножи, вилки, щетки, постельное белье, одеяло и подушки для меня…
- А еще загородные прогулки - их тоже было немало.
- А еще переезд в Берлин.
- Да, а еще…- она нерешительно умолкает.
- …туалет, - мужественно договаривает он.
- И приданое для Малыша.
- И кроватка для него.
- И все же у нас еще осталось сто марок! - торжествующе заканчивает она.
- Ну вот, видишь, - говорит он, очень довольный, - сколько всего мы получили за эти деньги. И нечего тебе ныть.
- Ладно, - говорит она, и совсем другим тоном: - Получить-то получили, но ведь, собственно говоря, многое следовало сделать, не трогая сбережений. Послушай, милый, с твоей стороны было очень великодушно, что ты не определил мне сумму на хозяйство и я могла свободно запускать руку в голубую вазу. Но это приучило меня к беспечности, и я иной раз лазила туда без всякой необходимости. Вот хотя бы в прошлом месяце, на новоселье, прекрасно можно было обойтись без шницелей и мозельского…
- Мозельское стоило всего марку. Если отказываться от всяких удовольствий…
- Зачем же от всяких, нужно искать такие, которые ничего не стоят.
- Таких не бывает, - возражает он. - За все, что доставляет удовольствие, надо платить. Захотел прогуляться за город - плати! Захотел послушать музыку - плати! За все надо платить, бесплатного ничего нет…
- Видишь ли, я думала… ну, скажем, музеи…- начинает она и осекается. - Нет, что и говорить, нельзя же все время ходить по музеям, да мы в этом ничего и не смыслим! А что и вправду стоит посмотреть, того-то мы и не увидим. Но так или иначе надо выкручиваться, и вот я записала, сколько чего нам нужно в месяц. Показать?
- Ну, покажи.
- А не рассердишься?
- Зачем же сердиться? Вероятно, ты права. Я не умею обращаться с деньгами.
- Я тоже, - говорит она. - Вот мы и должны научиться. Она показывает ему свои записи. Он начинает читать, и лицо его все более светлеет.
- "Месячный бюджет…" - очень хорошо, Овечка…- "Ни под каким видом не должен быть превышен" - клянусь.
- Не клянись раньше времени, - предостерегает она. Он быстро пробегает глазами начало.
- По статье "Питание" возражений нет. Ты уже пробовала выдерживать смету?
- Да, последнее время я все записывала.
- Мясо, - читает он. - Двенадцать марок. Не жирно будет?
- Милый, - говорит она, - ведь это всего по сорок пфеннигов в день на двоих, куда меньше того, что за последнее время доставалось тебе одному. Теперь по меньшей мере два дня в неделю придется обходиться без мяса.
- И что тогда есть? - тревожно спрашивает он.
- Что угодно. Маринованную чечевицу. Макароны. Всякие каши-малаши.
- О господи, - вырывается у него и, заметив ее движение:- Я все отлично понимаю, Овечка. Только не говори заранее, когда вздумаешь сготовить что-нибудь такое, это может отбить всякую охоту идти домой.
Она огорченно надувает губки, но тут же спохватывается.
- Хорошо, - говорит она. - Постараюсь, чтобы постных дней было как можно меньше. Только… если другой раз я сготовлю не особенно вкусно, не делай такой кислой мины. Мне самой делается кисло, когда киснешь ты, а что это будет за жизнь, если мы оба закиснем!
- Кис-кис! - зовет он, - Кис-кис, пойди ко мне! Ах ты моя кисанька, моя славная киска, пойди ко мне, помурлычь немножко"
Она ластится к нему, млеет от блаженства, но потом все-таки отстраняется.
- Нет, не сейчас, милый. Сперва дочитай до конца. А то у меня душа не на месте. Да и вообще…
- Что вообще? - удивленно спрашивает он.
- Так. Ничего. Это я просто так. Потом скажу. Еще успеется. Однако он не на шутку встревожен.
- О чем ты? Тебе больше не хочется?
- Милый, - отвечает она. - Милый, не говори глупостей. Не хочется. Ты же сам знаешь.
- Но ведь как раз это ты имела в виду? - допытывается он.
- Нет, я имела в виду совсем другое, - оправдывается она. - В книге, - она бросает взгляд на секретер, - в книге сказано, что в последнее время от этого лучше воздерживаться. Что и матери этого не хочется, и для ребенка нехорошо. Но пока…- Она делает паузу. - …Пока мне еще хочется.
- И долго так? - недоверчиво спрашивает он.
- Не знаю. Месяца полтора-два.
Он бросает на нее уничтожающий взгляд, берет с секретера книгу.
- Ах, оставь, - вскрикивает она. - До этого еще далеко. Но он уже нашел нужное место.
- По крайней мере три месяца, - говорит он, вконец уничтоженный.
- Ну ничего, - говорит она, - Кажется, у меня это наступит позже, чем у других. Во всяком случае, сейчас еще не так. А ну, закрой эту глупую книгу.
Но он продолжает читать. Брови его высоко вздернуты, лоб наморщен от изумления.
- Потом ведь тоже придется воздерживаться, - озадаченно говорит он. - Первые два месяца кормления, выходит, два с половиной месяца, да еще два - всего четыре с половиной. Ну, скажи на милость, стоило ли жениться?
Улыбаясь, она смотрит на него и не отвечает. Он тоже начинает смеяться.
- Господи боже, - вздыхает он, - час от часу не легче! Я о таком и думать не мог! Так вот он каков, этот Малыш, вот он с чего начинает. - Пиннеберг уже улыбается. - Ничего себе ребеночек. Оттирает отца от кормушки!
Она смеется.
- Погоди, тебе еще очень многое придется узнать.
- Как все-таки хорошо быть в курсе дела. - Он, улыбаясь, смотрит на нее. - Отныне, фрау Пиннеберг, переходим на ресурсо-сберегающее хозяйствование.
- Не возражаю, - отвечает она. - Только сначала просмотри бюджет до конца, а то не получится ресурсосберегающего хозяйствования.
- Согласен, - отвечает он. - А это что такое - "средства для чистки"?
- Ну, там, мыло, зубная паста, бритвы, бензин. Сюда же относится и стрижка.
- Стрижка? Отлично, детка. Одежда и белье - десять марок… Что-то непохоже, чтобы мы в скором времени пополнили свой гардероб.
- Но ведь есть еще те восемь марок, что отведены на покупку новых вещей. Конечно, без обуви тоже не проживешь. Я рассчитываю хотя бы раз в два года покупать тебе новый костюм и раз в три года - зимнее пальто кому-нибудь из нас.
- Шикарно, шикарно, - говорит он. - Три марки на сигареты - это очень великодушно с твоей стороны.
- Три штуки, на три пфеннига в день, - говорит она. - Не запищишь?
- Ничего, обойдусь. А это что такое? Три марки на развлечения? Как же ты думаешь развлекаться на три марки в месяц?
Ходить в кино?
- Пока никак, - отвечает она. - Я вот о чем думаю, милый. Мне хочется разок, хотя бы разок в жизни повеселиться по-настоящему, как богатые. Чтобы тратить деньги, не думая.
- На три марки?
- Мы будем откладывать их из месяца в месяц. И когда накопится изрядная сумма, этак марок двадцать - тридцать, мы как следует повеселимся.
Он смотрит на нее испытующе, вид у него чуть-чуть грустный.
- Раз в год? - спрашивает он. Но она ничего не замечает.
- Да, по мне, хотя бы и раз в год. Чем больше накопится, тем лучше. Зато уж потом мы протрем глазки денежкам. Гульнем напропалую.
- Странно, - говорит он. - Вот не думал, что ты находишь вкус в подобных вещах.
- А что тут странного? - спрашивает она. - Ведь это же так понятно. Я ни разу в жизни не испытала ничего подобного. Тебе-то что, ты уже все знаешь по своей холостяцкой жизни.
- Да, ты права, - медленно произносит он и умолкает. Затем вдруг яростно хлопает рукой по столу. - Ах, чтоб меня черти съели!
- Что с тобой? - спрашивает она. - Что случилось, милый?
- Ничего, - говорит он с легкой досадой. - Иной раз посмотришь, как все на свете устроено, и кажется, лопнешь со злости.
- Ты думаешь о других? Бог с ними. Им их деньги все равно ничего не дают. А теперь подпиши, миленький, что не будешь выходить из бюджета.
Он берет ручку и ставит свою подпись.
ЕЛКА С ОДЕКОЛОНОМ И МАТЬ ДВОИХ ДЕТЕЙ. ГЕЙЛЬБУТ ГОВОРИТ: "ВЫ ОТВАЖНЫЕ ЛЮДИ". ЧТО, МЫ И ВПРАВДУ ОТВАЖНЫЕ ЛЮДИ?
Рождество пришло и ушло - тихое, скромное Рождество с елкой в горшке, галстуком, верхней рубашкой и парой гамаш для мальчугана, с бандажом и флаконом одеколона для Овечки.
- Не хочу, чтобы у тебя отвис живот, - заявил он. - Хочу, чтобы моя жена сохранила красоту.
- В будущем году Малыш уже увидит елку, - сказала Овечка.
Однако елка здорово воняла - уже к сочельнику на нее пришлось извести весь одеколон.
Когда беден, все осложняется. Елку в горшке придумала Овечка: она хотела вырастить ее, весной пересадить. На будущий год, думалось ей, елку увидит Малыш, и так, становясь все больше, все пышнее, елка будет расти наперегонки с Малышом, вместе с ним встречать Рождество за Рождеством, - их первая и единственная елка. Так ей думалось.
Под праздники Овечка выставила елку на крышу кинотеатра. И тут, бог весть каким образом, о ней пронюхала кошка. До этого Овечка и знать не знала, что здесь водятся кошки, но они здесь водились, - Овечка обнаружила их следы в набитом землею горшке, когда взялась наряжать елку, и следы эти были весьма духовиты. Овечка выбросила из горшка все, что там было, выскребла и вымыла его, но это не помогло, - муж, как только окончилась торжественная часть с поцелуями, заглядываньем в глаза и осмотром подарков, сказал:
- Слушай, как странно она пахнет!
Овечка объяснила, в чем дело. Пиннеберг расхохотался.
- Ну, это легко поправить!
И, открыв флакон с одеколоном, спрыснул горшок.
Увы! В тот вечер ему пришлось без конца спрыскивать его: кошка на время замирала, но всякий раз победоносно воскресала к новой жизни. Флакон опустел, кошка воняла. В конце концов, еще в сочельник, елку пришлось выставить за дверь. С кошкой решительно не было сладу.
В первый же свободный от работы день Пиннеберг ранехонько вышел из дому и тайком набрал в Малом Тиргартене садовой земли. Елку пересадили. Но, во-первых, от нее по-прежнему воняло, а во-вторых, обнаружилось, что это вовсе не елка, выращенная в горшке, а черт знает что, садовник обрубил ей корни, чтобы только сунуть ее в горшок. Короче говоря, елки хватило бы лишь на две недели.
- Такие, как мы, всегда влипают, - сказал Пиннеберг и был почти готов признать это в порядке вещей.
- Ну, не всегда, - возразила Овечка.
- Например?
- Например, когда я нашла тебя.
В остальном декабрь прошел благополучно. Несмотря на рождественские праздники, Пиннеберги не превысили бюджет. Они не помнили себя от радости. "Стало быть, и это мы можем! Вот видишь! Несмотря на Рождество!"
И они строили планы, на что истратить в ближайшие месяцы свои сбережения.
Зато январь был унылый, мрачный, гнетущий. В декабре господин Шпанфус, новый "организатор" фирмы Мандель, еще только принюхивался к постановке дела, в январе он развил кипучую деятельность. Для каждого продавца была установлена норма выручки - в отделе мужского готового платья в размере двадцатикратного месячного оклада. Господин Шпанфус произнес по этому поводу небольшую изящную речь. Дескать, это делается исключительно в интересах самих служащих, теперь каждый с математической точностью будет знать, что оценен по заслугам. "Всякому подхалимству, угодничанью и подрывающему моральные устои искательству перед начальниками отныне будет положен конец! - провозгласил господин Шпанфус. - Дайте мне вашу чековую книжку - и я скажу, кто вы такой!"
Подчиненные слушали его с серьезными лицами; возможно, близкие друзья и рискнули обменяться замечаниями по поводу этого спича, но открыто никто ничего не сказал.
В конце января пополз слушок, что Кеслер купил у Вендта две продажи. Вендт выполнил свою норму к двадцать пятому, у Кеслера и двадцать девятого еще был недобор в триста марок. Тридцатого числа, когда Вендт один за другим продал два костюма, Кеслер предложил ему за каждую продажу по пять марок, с тем чтобы записать чеки на себя. Вендт согласился.
Обо всем этом узнали гораздо позднее, но, во всяком случае, первым узнал господин Шпанфус, неизвестно каким образом. Господину Вендту дали понять, что ему лучше уйти - ведь он воспользовался затруднительным положением коллеги. Кеслер отделался выговором. Сослуживцам он говорил, что ему дали строгий выговор.
Что касается Пиннеберга, то в январе он выполнил норму играючи. "Пошли они от меня со своей болтовней", - самоуверенно сказал он.
В феврале ожидали понижения нормы, ведь в феврале двадцать четыре рабочих дня, тогда как в январе двадцать семь. К тому же в январе была распродажа остатков с прошлого года. Несколько смельчаков даже заикнулись об этом, но господин Шпанфус пресек разговоры на эту тему:
- Верьте или не верьте, господа, но ваш организм, ваша воля, ваша энергия - словом, все ваше существо уже настроилось на двадцатикратную выручку. Всякое снижение нормы равносильно снижению вашей работоспособности, о чем вы сами потом пожалеете. Я твердо убежден, что каждый из вас не только выполнит, но и перевыполнит норму.
И, обведя всех острым, многозначительным взглядом, господин Шпанфус проследовал дальше. Однако его реформы отнюдь не оказали столь облагораживающего воздействия на нравы, как он предполагал в своем идеализме. Под лозунгом: "Всякому своя шкура дорога!" - началась форменная атака на покупателей, и не один посетитель манделевского магазина, проходя через отдел готового мужского платья, с удивлением замечал, как отовсюду на него смотрят бледные, перекошенные в любезной улыбке лица продавцов: "Пожалуйста, сударь, не угодно ль?"
Все это сильно смахивало на переулок с борделями: каждый ликовал, перебив у коллеги клиента.
Пиннеберг не мог устраниться от игры, Пиннеберг должен был поспевать за остальными.
За этот февраль Овечка научилась встречать мужа улыбкой, очень мало похожей на улыбку. Если он приходил не в духе, это его раздражало. Она научилась молча ждать, пока он заговорит, потому что любое слово могло вывести его из себя, и тогда он начинал почем зря ругать живодеров, делающих из людей скотов и заслуживающих того, чтобы им в задницу влепили бомбу!
К двадцатому числу он впал в совершенное уныние; он заразился настроением других, уверенности в себе как не бывало, он дважды упустил покупателя, он словно разучился продавать.
Они лежали в постели, она держала его в объятиях, крепко прижимала к себе: его нервы сдали, он плакал. Она обнимала его, она повторяла:
- Милый, если даже ты потеряешь работу, не отчаивайся, не падай духом. Ты никогда-никогда не услышишь от меня жалоб, клянусь тебе!
На следующий день он был спокоен, хотя и подавлен. А несколько дней спустя сказал ей, что Гейльбут уступил ему четыреста марок из своей выручки - да, Гейльбут, он один не поддался массовому психозу, он делал свое дело так, как будто вовсе не слышал ни о каких нормах, и даже посадил в галошу самого Шпанфуса.
Пиннеберг оживился и весь сиял, рассказывая об этом Овечке.
- Ну-с, господин Гейльбут, - посмеиваясь, начал Шпанфус, - я слышал, вы слывете за человека выдающихся умственных способностей. Позвольте спросить, вы не интересовались вопросом о том, как снизить непроизводительные расходы?
- Да, - ответил Гейльбут и в упор посмотрел на диктатора темными миндалевидными глазами, - я интересовался этим вопросом.
- И к какому же выводу вы пришли?
- Я предлагаю рассчитать всех служащих с окладом свыше четырехсот марок.
Господин Шпанфус повернул оглобли и был таков. Отдел готового мужского платья ликовал.
Увы! Овечка слишком хорошо все понимала. Добро бы еще только страх, царивший в их магазине, - быть может, он и не поддался бы ему так легко; но главное, вероятно, было в том, что мальчугану теперь не хватало ее. Она стала такой неуклюжей, такой безобразно толстой. Когда она укладывалась спать, ей приходилось отдельно укладывать свой живот. И его нужно было уложить как следует, иначе она просто не находила себе места, не могла заснуть.
Ее мальчуган привык к ней. Она сразу замечала, когда он делался неспокойным, и теперь, так как близость была невозможна, это случалось все чаще и чаще. Не раз ей хотелось сказать ему: "Найди себе девушку", - и если она этого не говорила, то вовсе не из ревности - дело было опять-таки за деньгами, только за деньгами. Но в конце концов и это ничему бы не помогло. Ибо она чувствовала: теперь она живет не только для мужа, но и для того, другого, еще не родившегося, который уже заявляет на нее права.
Ее мальчуган делился с ней своими печалями, она слушала и утешала его, была с ним, но, по совести говоря, старалась не принимать все это слишком близко к сердцу. Малыша не следует беспокоить. Малыша нельзя беспокоить.