Он поднял глаза, посмотрел, как мерцает свет на потолке, и с отчаянием вспомнил о потерянных батальонах и загубленных людях. Никогда больше не будет у него такого полка, никогда! Правда, не он его сколачивал. Он получил его в наследство. Но какое-то время полк доставлял ему огромную радость. Теперь половина его убита, а остальные покалечены. Кто был ранен в живот, кто в голову, в руки или в ноги, в шею, в спину, кому повезло – в ягодицы, кому нет – в грудь. В лесу людей ранило в такие места, куда ни за что не попало бы в открытом месте. И раненые становились инвалидами на всю жизнь.
– Это был хороший полк, – сказал он. – Можно даже сказать, прекрасный полк, пока я не уничтожил его но приказу начальства.
– Но зачем слушаться чужих приказов, если ты знаешь, что они неправильные?
– В нашей армии ты должен слушаться, как собака, – пояснил полковник. – Одна надежда, что тебе попадется хороший хозяин.
– А какие тебе попадались на самом деле?
– Хорошие мне попадались только два раза. После того как я сам стал командовать, мне часто попадались славные люди, но хорошие хозяева – только два раза.
– И поэтому ты сейчас не генерал? Мне бы хотелось, чтобы ты был генералом.
– Мне тоже, – сказал полковник. – Хотя, может быть, и не так, как тебе.
– А ты не попробуешь заснуть? Засни, я тебя прошу.
– Хорошо, – сказал полковник.
– Я подумала, что, если ты заснешь, ты хотя бы во сне избавишься от дурных воспоминаний.
– Хорошо, – сказал полковник. – Большое тебе спасибо.
Что поделаешь, господа! Повиноваться – удел мужчины.
ГЛАВА 32
– Ты хорошо поспал, – нежно и ласково сказала ему девушка. – Тебе ничего не нужно?
– Ничего, – сказал полковник. – Спасибо. Тут он вдруг ощетинился и добавил:
– Дочка, я бы мог заснуть, сидя на электрическом стуле с разрезанными штанинами и остриженной головой. Я сплю, когда нужно и сколько нужно.
– Я так не могу, – ответила сонным голосом девушка. – Я сплю, только когда меня клонит ко сну.
– Ты мое чудо, – сказал полковник. – Ты и спишь лучше всех.
– Вот уж нечем хвастать, – сквозь сон сказала девушка. – Мне просто хорошо спится.
– Вот и поспи, пожалуйста.
– Нет. Рассказывай мне тихо-тихо и положи свою больную руку в мою.
– А ну ее к черту, мою руку! – сказал полковник. – И с каких это пор она такая больная?
– Она больная, – сказала девушка. – Больнее, чем ты даже можешь себе представить. Ну, рассказывай, пожалуйста, о войне, но не будь таким кровожадным.
– Что ж, это не трудно, – сказал полковник. – Не будем уточнять время.
Погода облачная, а место действия – отметка 986 342. Обстановка? Выкуриваем противника огнем артиллерии и минометов. Начальник оперотдела передает приказ начальника штаба – привести себя в боевую готовность и пустить в ход побольше артиллерии. Белые сообщают, что дела идут недурно. Начальник штаба передает, что рота "А" перебрасывается на усиление роты "Б". Рота "Б" остановлена огнем противника и, не выполнив задания, застряла. Начальник штаба недоволен оборотом дела. Но это совершенно секретно. Он приказывает усилить артподготовку, а в резерве артиллерии не осталось…
И на что тебе сдалась эта война, дочка? Не понимаю. А может, и понимаю.
Кому нужна правда о войне? Ну да ладно, вот тебе настоящая война, война по телефону, а потом, если хочешь, я опишу звуки, запахи и распишу, кто, когда и где был убит.
– Я хочу, чтобы ты рассказал только то, что сам хочешь.
– Я расскажу тебе все, как было, – сказал полковник. – А генерал Уолтер Беделл Смит и по сей день этого не знает. Но, может, я и ошибаюсь, как ошибался не раз.
– Хорошо, что нам не нужно встречаться ни с ним, ни с тем салонным шаркуном, – сказала девушка.
– На этом свете они нам не встретятся, – сказал полковник. – А к воротам ада я приставлю караул, чтобы туда таких типов не впускали.
– Ты говоришь, как Данте, – сказала она спросонок.
– Я и есть мистер Данте, – сказал он. – В данный момент.
Так оно теперь и было, и он описал все круги ада. Он был так же пристрастен, как когда-то Данте, но он их все-таки описал.
ГЛАВА 33
– Я опущу подробности, тебе ведь хочется спать, и в этом нет ничего удивительного, – сказал полковник.
Он снова стал наблюдать за причудливой игрой света на потолке. Потом посмотрел на девушку – она была красивее всех девушек на свете.
Он видел, как красота приходит и уходит, а уж когда уходит, то летит быстрее, чем на крыльях. Красавицы так быстро превращаются в старую рухлядь! Но эта, пожалуй, долго не сойдет с круга. "Темноволосые женщины сохраняются лучше, – подумал он и потом посмотрел, какое у нее тонкое лицо. – У нее хорошая порода, она может держаться вечно. В Америке большинство знаменитых красавиц вышли из-за прилавка, торговали газированной водой и не помнят фамилии деда, разве что он был из немцев и звался Шульц. Или Шлиц."
"Ну, это уже нехорошо, – сказал он себе, – не смей говорить такие вещи этой девушке, они ей не понравятся, а она крепко спит, свернувшись калачиком, как кошка".
– Спи спокойно, дорогая, любовь моя, а я, так и быть, расскажу тебе, как было дальше.
Девушка спала, она все еще держала его искалеченную руку, которая ему так опротивела, и он чувствовал ее дыхание – так дышат только в молодости, когда заснуть легко.
Полковник рассказывал ей, не произнося ни слова.
"Итак, после того, как я имел честь услышать от генерала Уолтера Беделла Смита, как легко будет наступать, мы перешли в наступление. Тут была и знаменитая Красная дивизия, она свято верила во всю ту шумиху, которую сама вокруг себя подняла. И Девятая – та была лучше, чем наша. Наконец, были мы – когда нам говорили "вперед", мы поднимались и шли.
На чтение комиксов времени у нас не хватало, да, впрочем, и ни на что другое: еще не рассвело, а мы уже на марше. Это не так-то легко, тут уж не до Великого Плана, думаешь о своей дивизии, и только.
Мы носили четырехлистник клевера – это ничего не означало, но нам нравилось. И стоит мне теперь увидеть такую нашивку, как внутри у меня все переворачивается. Люди принимали это за плющ. Но ничего подобного, это был клевер с четырьмя листиками, делавший вид, будто он плющ.
Согласно приказу, мы должны были наступать вместе со знаменитой Красной дивизией – Первой пехотной дивизией американской армии, а эта дивизия и ее офицер по связи с печатью, вечно напевавший модную песенку, не давали нам забыть, с кем мы имеем дело. Сам он был славный малый, да такая уж у него была должность.
Втирать очки – дерьмовое дело, и оно легко может осточертеть, если только вы не любите запаха или вкуса дерьма. Я никогда не любил ни того, ни другого. Правда, когда я был мальчишкой, я любил ходить босиком по коровьему навозу. Но теперь я не люблю дерьма и слышу его вонь за добрую тысячу ярдов.
Итак, мы двинулись в наступление, растянувшись всеми тремя дивизиями в одну линию, как раз там, где этого хотели немцы. Не будем поминать лихом генерала Уолтера Беделла Смита. Он не злодей. Он только наобещал с три короба и расписал, как пойдет дело. В нашем демократическом обществе злодеев как будто быть не должно. Генерал Уолтер Беделл Смит всего-навсего дьявольски просчитался. Точка, – добавил про себя полковник.
Вплоть до второго эшелона у всех поснимали нашивки – фрицы не должны были знать, что наступаем именно мы, хорошо знакомые им три дивизии. А мы наступали, растянувшись в линию, без всяких резервов. Не берусь тебе объяснить, дочка, что это значит. Во всяком случае, ничего хорошего. Месту, где мы должны были дать бой, – я к нему как следует присмотрелся, – суждено было стать новым Пашендейлем. Только это был лес, и снаряды обладали двойной убойной силой. Может, я перехватил. Но так уж я думаю.
Злосчастная Двадцать восьмая дивизия, наш сосед справа, торчала здесь уже довольно давно, так что мы знали точно, каково воевать в этих лесах. Думаю, что обстановку, мягко говоря, можно было назвать неблагоприятной.
Нам приказали ввести в бой один полк еще до начала наступления. Значит, противник может захватить, по крайней мере, одного пленного, и снимать дивизионные нашивки теперь уже глупо. Все равно они нас будут ждать. Будут ждать наших ребят с листиками клевера, и те, как ослы, отправятся прямо в ад, где пробудут ровно сто пять дней. Не будем приводить цифры – штатским они все равно ничего не скажут. Да и типам из штаба Верховного командования тоже – никого из них мы, правда, в тех лесах и не видели. По чистой случайности – а наверху такие происшествия всегда зовут случайностью – весь полк был уничтожен. Никто ни сном ни духом не был в этом виноват, и меньше всего тот, кто этим полком командовал. Это был человек, с которым я бы охотно делил свои досуги в аду, и, кто его знает, может, мне это еще удастся.
Вот будет смешно, если вместо того, чтобы отправляться в ад, как мы рассчитывали, мы попадем в одно из этих заведений для фрицев, вроде "Валгаллы", и не сумеем там ужиться с местными жителями. Но, даст бог, меня посадят за один столик с Роммелем и Удетом – тогда это будет точь-в-точь как в горном пансионе для лыжников. Нет, скорее всего мы все-таки попадем в ад, но я вот даже в ад не верю.
Так или иначе, полк получил свежее пополнение, как и всякий американский полк. Не буду объяснять, как это происходит, – ты всегда сможешь прочесть книгу, написанную кем-нибудь из пополнения. В конечном счете дело сводится к тому, что ты остаешься на передовой, пока тебя не убьют, не ранят или пока ты не спятишь и не получишь увольнение вчистую. В общем, система не хуже всякой другой, и ей нельзя отказать в логике, учитывая трудности войсковых перевозок. Но при этом остается несколько недобитых субъектов, которые ведут счет потерям и не больно-то хотят оставаться в этом лесу.
Их настроение можно довольно точно передать словами: "А подите вы все к разэтакой матери".
И поскольку я сам вот уже двадцать восемь лет недобитый субъект, я их отлично понимал. Но они были солдаты, деваться им было некуда, и большинство из них полегло в этих лесах, когда мы брали три городка, которые выглядели так безобидно, а на деле оказались настоящими крепостями. Они были просто ловушкой, а мы об этом и не подозревали. Выражаясь на глупом языке моего ремесла, не исключено, что тут не сработала разведка".
– Мне ужасно жалко тот полк, – произнесла девушка.
Она сказала это со сна.
– Да, – ответил полковник. – Мне тоже. Давай-ка выпьем за него. А потом поспи, пожалуйста, еще, дочка. Война кончилась и уже позабыта.
"Только, пожалуйста, не думай, что я такого высокого мнения о себе, дочка, – сказал он, но не произнес этого вслух. Его последняя любовь заснула опять. Спала она совсем не так, как журналистка. Он не любил вспоминать, как та спит, но помнил. И хотел позабыть. – Та спала не очень-то красиво, – думал он. – Не то что эта девушка, которая будто и не спит, а только веки опустила, хотя и спит. Спи спокойно", – подумал он.
"А кто ты, черт возьми, такой, чтобы ругать ремесло журналисток? Ведь и сам ты выбрал неважное ремесло, да и в нем не очень-то преуспел.
Я хотел дослужиться до генеральской должности в американской армии и своего достиг. Но карьеры так и не сделал и теперь ругаю всех, кто добился успеха".
Его покаянное настроение длилось недолго, и он про себя добавил: "Помолчим о подхалимах, взяточниках и пролазах, которые хоть и командовали, но никогда не дрались.
Правда, под Геттисбергом было убито несколько воспитанников военной академии. Но то было знаменитое побоище, и обе стороны дрались не за страх, а за совесть.
Не злись. В тот день, когда налетел экспресс "Валгалла", по ошибке убили генерала Макнейра. Так что же ты злишься? Значит, убивают и выпускников военной академии, ведь статистика это подтверждает.
А как же я могу вспоминать, если не буду злиться?
Ладно, злись, если иначе не можешь. И расскажи обо всем этой девушке, но только молча, чтобы ее не огорчать, – посмотри, как хорошо она спит".
ГЛАВА 34
"Спи спокойно, любовь моя, а когда проснешься, все уже будет досказано, я шуткой отвлеку тебя от расспросов о моем triste metier, и мы отправимся покупать маленького негра или мавра из черного дерева с точеным лицом и тюрбаном, усыпанным алмазами. Ты его приколешь к платью, мы пойдем выпить к "Гарри" и повидаемся с друзьями, которые окажутся там в этот час.
Мы пообедаем у "Гарри" или вернемся обедать сюда; в это время мои вещи будут уже уложены. Мы с тобой попрощаемся, и я спущусь с Джексоном в motoscafo, переброшусь веселой шуткой с Gran Maestro, помашу рукой всем прочим кавалерам Ордена, и, судя по тому, как я себя чувствую, ставлю один против десяти или два против тридцати, что больше мы с тобой никогда не увидимся.
"К дьяволу! – сказал он, ни к кому не обращаясь и, уж во всяком случае, не произнося этого вслух. – Сколько раз я чувствовал себя так перед боем, и почти каждую осень, и всегда, когда покидал Париж. Самочувствие, верно, ничего еще не значит.
Да и кому до этого дело, кроме меня самого, Gran Maestro и этой девушки? Уж во всяком случае, не начальству!
Мне и самому на это в высшей степени наплевать. Хотя пора бы мне научиться или привыкнуть не плевать на то, что и плевка не стоит. Это так же ясно, как то, что шлюха – всего только шлюха, то есть женщина, которая... и т. д.
"Но давай не будем об этом думать, мой лейтенант, капитан, майор, полковник или господин генерал. Брось, и будь ты проклята, уродливая старуха, которую когда-то так здорово написал Иероним Босх. Вложи свою косу в ножны, старушка, если у тебя есть для нее ножны. Или, подумал он, вспомнив о Хертгенском лесе, – возьми косу и подавись!
"Да, это был Пашендейл, настоящий Пашендейл с взлетавшими в воздух стволами деревьев", – рассказывал он одним только отсветам на потолке. Он посмотрел, крепко ли спит девушка, боясь огорчить ее даже своими мыслями.
Потом он взглянул на портрет и подумал: "Вот она передо мной сразу в двух положениях: одна лежит, чуть-чуть повернувшись на бок, а другая глядит мне прямо в лицо. Ну и повезло же тебе, старый хрыч, чего же ты ноешь!"
ГЛАВА 35
"В первый же день мы потеряли там трех батальонных командиров. Одного убили через двадцать минут, двух других – чуть позже. Для какого-нибудь журналиста это холодные цифры потерь. Но хорошие командиры батальонов не растут на елке, даже на рождественских елках, которых не счесть в тех лесах. Не знаю, сколько раз мы теряли командиров роты. Но я мог бы установить и это.
Их тоже не пекут и не выращивают, как картошку. Мы получали кое-какое пополнение, но, помнится, я думал: проще и целесообразнее пристреливать их сразу, на месте, где они высаживаются, приезжая из тыла, чем потом тащить оттуда, где их все равно убьют, и хоронить по всем правилам. Чтобы везти их трупы, нужны люди и горючее; чтобы рыть могилы, опять же нужны люди. А эти люди тоже должны воевать и подставлять грудь под пули.
Все время сыпал снег или какая-то крупа, похожая на снег, был дождь, туман; дороги были заминированы, кое-где лежало чуть не по четырнадцать мин в ряд, машины вязли в грязи, буксовали, мы постоянно теряли машины и, конечно, людей, которые в них ехали.
Противник вел адский минометный огонь и простреливал все просеки из пулеметов и автоматов; он продумал все до тонкостей, и, как ни хитри, ты все равно попадал в ловушку. К тому же он пустил в ход тяжелую артиллерию.
Человеку очень трудно было там выжить, даже если он сидел смирно. А мы еще ходили в атаку – все время, изо дня в день.
Не будем больше об этом думать. Ну его к черту. Вот вспоминаю еще только два случая, чтобы от них отвязаться. Один произошел на голом пригорке, по дороге в Гроссагау.
Как раз перед тем, как выбраться на открытое место – а оно просматривалось противником и простреливалось полевыми пушками, – вы попадали в мертвое пространство, где вас могли достать только гаубичным заградительным огнем или из минометов справа. Когда мы выбили противника, оказалось, что его минометчики хорошо просматривали и этот участок.
И все-таки это было довольно безопасное место; ей-богу, не вру, да тут и не соврешь. Попробуй-ка, обмани тех, кто побывал в Хертгенском лесу; соври – и тебя уличат, не успеешь и рта открыть, будь ты хоть трижды полковник.
Вот тут мы и встретили грузовик. Лицо у водителя было такое же серое, как у всех, и он сказал:
– Господин полковник, там, впереди, посреди дороги, лежит убитый солдатик; всякий раз, когда идет машина, приходится по нему ехать, и это, наверно, производит на людей скверное впечатление.
– Мы его уберем.
И мы его убрали с дороги.
Не могу забыть, какой он был на ощупь, когда мы его поднимали, как его сплющило и как странно видеть сплющенного человека.
И еще. Мы сбросили целую кучу белого фосфора на город, прежде чем его, так сказать, захватили. Я первый раз в жизни видел, как немецкая собака жрет поджаренного фрица. Потом я видел, что за него принялась еще и кошка. Голодная кошка, хотя в общем и симпатичная с виду. Но ты бы могла себе представить, дочка, чтобы добрая немецкая кошка закусывала добрым немецким солдатом? Или что добрая немецкая собака может слопать окорок доброго немецкого солдата, поджаренный на белом фосфоре?
Сколько можно рассказывать таких историй? Уйму, но что проку? Расскажи их хоть тысячу – войне все равно не помешаешь. Люди возразят: мы же теперь не воюем с фрицами, да и кошка ела не меня и не моего брата Гордона, тот был на Тихом океане. Может, Гордона съели крабы. А может, он просто растворился в океане.
В Хертгене убитые превращались в сосульки, а холод стоял такой, что даже мертвые были румяными от мороза. Очень это было странно. Летом все мертвецы были серые и желтые, как восковые куклы. А зимой мертвецы были румяные.
Настоящий солдат не станет рассказывать, как выглядят свои мертвецы, – сказал он, обращаясь к портрету. – Впрочем, с этой темой я покончил. А вот как насчет роты, которая полегла на мосту? Что ты скажешь о ней, старый вояка?
Они мертвы, – сказал он. – Лопни мои глаза.
Так с кем же мне чокнуться бокалом вальполичеллы? Скажи, портрет, когда мне разбудить твой оригинал? Нам еще надо зайти к ювелиру. И я буду шутить и занимать тебя веселым разговором.
А что на свете есть веселого, а, портрет? Тебе ведь и карты в руки. Ты умнее меня, хотя я и больше твоего пошатался по свету.
Ладно, нарисованная девушка, – сказал полковник, не произнося вслух ни слова, – на этом мы кончим рассказ, а ровно через одиннадцать минут я разбужу живую девушку, мы выйдем с ней в город, будем веселиться, а тебя оставим здесь, и тебя здесь запакуют.