– Дай-то бог. Из Милана на Лидо приезжает много pescecani играть в рулетку. Но разве кто захочет сесть в эту лодку во второй раз? А лодка хорошая. Прочная, удобная. Конечно, нет у нее такой красоты, как у гондолы. Но ей нужен мотор.
– Постараюсь достать вам мотор с "Виллиса". Из тех, что были списаны, – вы сможете его перебрать?
– Чего зря говорить? – сказал лодочник. – Разве это возможно? Я и думать об этом не хочу.
– Почему же? – сказал полковник. – Я знаю, что говорю.
– И не шутите?
– Нисколько. Правда, голову наотрез не дам. Но постараюсь. У вас много детей?
– Шестеро. Два мальчика и четыре девочки. – Видно, вы не очень-то верили в фашистскую власть. Всего шестеро!
– А я и не верил.
– Вы мне голову не морочьте, – сказал полковник. – Ничего удивительного, если вы в нее верили. Думаете, теперь, когда мы победили, я вас стану этим попрекать?
"Ну вот мы и проехали самую унылую часть канала – она тянется от Пьяццале-Рома до Ка'Фоскари; впрочем, и тут нет ничего унылого", – подумал полковник.
Нельзя же, чтобы повсюду были одни дворцы и церкви. А вот здесь уж никак не уныло! Он поглядел направо – по правому борту, поправил он себя. Ведь мы на судне! Они плыли мимо длинного, низкого приветливого здания; рядом с ним стояла траттория.
"Эх, хорошо бы здесь поселиться! Пенсии мне вполне хватит. Конечно, не в "Гритти-палас". Снять бы комнату в доме вроде этого и смотреть на приливы, отливы и проплывающие мимо лодки. По утрам читать, до обеда гулять по городу, каждый день ходить в Academia смотреть на Тинторетто и в Scuola San-Rocco, есть в хороших дешевых ресторанчиках за рынком, а вечером хозяйка, может, и сама сготовит что-нибудь на ужин.
Обедать лучше не дома, чтобы и после обеда можно было пройтись. В этом городе хорошо гулять. Наверно, лучше, чем где бы то ни было. Когда бы я тут ни бродил, мне всегда бывает приятно. Я бы мог как следует его изучить, и тогда мне будет еще интереснее.
Какая она путаная, эта Венеция, – искать тут какое-нибудь место куда занятнее, чем решать кроссворды. Да, мы мало чем можем похвастаться, но вот ее мы, слава богу, ни разу не бомбили. А им делает честь, что и они отнеслись к ней с уважением.
Господи, как я ее люблю, – думал он, – я рад, что помогал ее защищать, когда был еще совсем сопляком, и плохо знал язык, и даже толком ее не видел до того ясного зимнего дня, когда пошел в тыл, чтобы перевязать пустяковую рану, и вдруг увидел, что она встает из моря.
Черт возьми, – думал он, – а мы ведь неплохо дрались той зимой возле перекрестка.
Жаль, что нельзя перевоевать ту войну сначала, – думал он. – С моим опытом и с тем, что у нас сейчас есть. Но и у них теперь всего не меньше, а трудности – те же, если нет превосходства в воздухе".
Раздумывая об этом, он смотрел, как крутой нос сверкающей лаком, изящно отделанной медью лодки – медные части ее сияли – резал бурую воду и ловко обходил препятствия.
Они прошли под белым мостом и под еще не достроенным деревянным мостом. Красный мост они оставили справа и миновали первый высокий белый мост. За ним показался черный ажурный мост из чугуна на канале, ведущем к Рио-Нуово, и они миновали два столба, скованные цепью, но не касавшиеся друг друга. "Совсем как мы с ней", – подумал полковник. Он смотрел, как вырывает столбы прибой и как глубоко врезались в дерево цепи с той поры, когда он первый раз их увидел. "Совсем как мы, – думал он. – Это памятник нам. Сколько же памятников стоит нам в каналах этого города!"
Они шли медленно, пока не добрались до громадного фонаря по правую руку от входа в Большой канал; там мотор стал издавать металлические хрипы, от которых скорость чуть-чуть увеличилась.
Дальше они поплыли под зданием Academia, между сваями, и чуть было не столкнулись с черным дизелем, тяжело груженным пиленым лесом. Бруски эти шли на отопление сырых домов Морского Града.
– Это береза, правда? – спросил полковник у лодочника.
– Береза и какое-то другое дерево, подешевле, не припомню, как оно называется.
– Береза для камина все равно что антрацит для плиты. А где они рубят эту березу?
– Я в горах не жил. Но, по-моему, ее привозят из-за Бассано, с дальнего склона Граппы. Я как-то ездил на Граппу поглядеть, где похоронен мой брат. Из Бассано мы поехали с экскурсией на большое ossario. А возвращались через Фельтре. И когда мы спускались в долину, я видел, что другой склон покрыт лесом. Ехали мы по военной дороге, и откуда-то везли много дров.
– В каком году убили вашего брата на Граппе?
– В восемнадцатом. Он был патриот, и уж очень зажгли его речи д'Аннунцио. Пошел добровольцем, хотя его год еще не призвали. Мы и привыкнуть к нему толком не успели, больно быстро он от нас ушел.
– А сколько вас было братьев?
– Шестеро. Двоих убили за Изонцей, одного – на Баинзицце и одного у Карста. Потом на Граппе мы потеряли того брата, о котором я говорю, и я остался один.
– Я достану вам этот проклятый "Виллис" со всеми потрохами, – сказал полковник. – А пока что не будем думать о мертвых, давайте лучше посмотрим, где живут мои друзья.
Они плыли по Большому каналу, и здесь было хорошо видно, где живут друзья.
– Вот дом графини Дандоло, – показал полковник.
Он, правда, не сказал вслух, а только подумал: ей ведь уже за восемьдесят, а она все еще живая, как девчонка, и совсем не боится смерти. Волосы красит в ярко-рыжий цвет, и ей это очень к лицу. С ней всегда весело, она прелестная женщина.
И палаццо у нее удобный; стоит в глубине, перед ним сад с собственным причалом, куда в разные времена приставало множество гондол и высаживались самые разные люди: веселые, добродушные, грустные и потерявшие веру в жизнь. Ho главным образом веселые – ведь они ехали в гости к графине Дандоло.
Они с трудом двигались по каналу навстречу холодному ветру с гор, наслаждаясь древней магией города и его красотой; очертания домов были четки и рельефны, как в зимний день, а день и в самом деле был зимний. Но для полковника прелесть была еще и в том, что он знал многих обитателей этих палаццо, а если там сейчас никто и не жил, знал судьбу этих зданий.
"Вот дом матери Альварито", – подумал он, но промолчал.
Она здесь теперь почти не живет и редко выезжает из имения возле Тревизо, где растет много деревьев. Ее угнетает, что в Венеции совсем нет деревьев. Она потеряла хорошего мужа, и теперь ее мало что интересует, кроме хозяйства.
В свое время ее семья уступила этот дом Джорджу Гордону, лорду Байрону, и в его кровати с тех пор никто не спит; не спят и в другой кровати, двумя этажами ниже, где он проводил ночи с женой гондольера. И не потому, что кровати эти – святыня или реликвия. Это просто лишние кровати, которыми не пользуются по разным причинам, а может – из уважения к лорду Байрону, которого тут, в городе, очень любили, несмотря на все его ошибки. Тут, видно, надо быть парнем бедовым, чтобы тебя полюбили. Они ведь так и не признали ни Роберта Браунинга, ни госпожу Браунинг, ни их собаку. Эти трое так и не стали венецианцами, что бы там мистер Браунинг об этом ни писал. "А что значит "бедовый"? – спросил себя полковник. – Я так часто употребляю это слово, что должен бы знать его смысл. Сорвиголова? Скорее, тот, кто умеет все поставить на карту и не выйдет из игры, сколько бы ни проиграл. Или просто тот, кто готов играть до конца. И речь идет отнюдь не о театре, – думал он. – Как бы я ни любил театр".
"Так ли?" – подумал он, увидев маленькую виллу над самой водой, ничуть не менее уродливую, чем любой домишко в предместье Парижа, который видишь из окна поезда по дороге из Гавра или Шербура. Вокруг виллы густо росли плохо ухоженные деревья, и по доброй воле вы бы в ней жить не стали. Но там жил он.
"А вот его любили за талант, за пороки и за смелость. Нищий еврейский мальчик, он покорил страну своим талантом и своим красноречием. Я не встречал человека более жалкого и более подленького. Но тот, с кем я мог бы его сравнить, не рисковал всем, что у него было, и сам не воевал, а Габриэле д'Аннунцио (интересно, как его звали на самом деле, кому могут дать имя д'Аннунцио в такой земной стране, как эта; может, он и не был евреем, да и какая разница, был он им или не был) перепробовал разные роды войск, так же как перепробовал любовь разных женщин".
Ни один род войск не утруждал его службой, походы по были молниеносны, он всегда выходил сухим из воды. Полковник помнил, как д'Аннунцио потерял глаз, когда разбился самолет, на котором он летел не то над Триестом, не то над Пулой, и как он потом всегда носил черную повязку, а люди, не знавшие, где это произошло, ибо тогда еще этого никто как следует не знал, думали, что глаз ему выбили под Велики, или Сан-Микеле, или еще в каком-нибудь злосчастном месте по ту сторону Карста, где все либо полегли, либо стали калеками. Для д'Аннунцио война была только воинственной жестикуляцией. У пехотинца свое особое ремесло, не похожее на другие. Габриэле летал, но он не был летчиком. Он служил в пехоте, но не был пехотинцем, он и там соблюдал одну видимость.
И полковник вспомнил, как однажды, когда он командовал взводом первого эшелона, а погода стояла дождливая, как всегда в те бесконечные зимы или, уж во всяком случае, во время всех парадов или военных смотров, д'Аннунцио, с черной повязкой вместо глаза и мучнисто-белым лицом, белым, как брюхо у камбалы, только что перевернутой на сковороде, сырой стороной кверху, и с таким видом, будто он уже вторые сутки мертвый, кричал им: "Morire non e basta!" – и полковник, бывший тогда лейтенантом, подумал: "Какого рожна им от нас еще надо?"
Он слушал речь и в конце, когда подполковник д'Аннунцио, писатель и национальный герой, очевидный и патентованный, раз уж нужны герои – а полковник в героев не верил, – попросил минуту помолчать в память о павших героях, лейтенант покорно вытянулся. Но взвод его, который не слышал речи, потому что тогда еще не было громкоговорителей, а ветер относил слова оратора в сторону, как только наступило молчание в честь павших героев, единодушно и раскатисто рявкнул: "Evviva d'Annunzio!"
Д'Аннунцио не раз поздравлял их с победами и взывал к ним перед поражениями, и они знали, что им кричать, когда оратор делает паузу.
Полковник, который тогда был лейтенантом и любил свой взвод, крикнул вместе с ними, словно отдавая команду: "Evviva d'Annunzio!" – тем самым выгораживая тех, кто не слышал этого призыва или речи, и пытаясь скромно, как и положено лейтенанту (если только речь не идет о защите безнадежной позиции или инициативы в бою), разделить с ними вину.
А вот теперь лодка проезжает мимо дома, где этот старый греховодник жил со своей актрисой – великой, печальной и не очень любимой, и полковник вспоминает ее поразительные пальцы и волшебно преображающееся лицо – оно не было красивым, зато умело передать всю любовь, все величие, все восторги и всю боль на свете, – вспоминает, как легкий взмах ее руки надрывал ему сердце, и думает: "Господи, ведь оба они уже умерли, а я понятия не имею даже, где их похоронили. Но от души надеюсь, что в этом доме им все-таки бывало хорошо".
– Джексон, – сказал он. – Эта маленькая вилла слева принадлежала Габриэле д'Аннунцио. Он был великий писатель.
– Так точно, господин полковник, – сказал Джексон. – Спасибо, что вы мне сказали. Никогда о нем не слышал.
– Я вам скажу, что он написал, если вам захочется его прочесть. Он неплохо переведен на английский.
– Спасибо, господин полковник, – ответил Джексон. – С удовольствием почитаю, если будет время. Домик у него подходящий. Как, вы говорите, его фамилия?
– Д'Аннунцио, – сказал полковник, – писатель.
Он добавил мысленно, не желая путать Джексона и его стеснять, как делал уже сегодня не раз: писатель, поэт, национальный герой, фашистский фразер и полемист, эгоист и певец смерти, авиатор, полководец, участник первой атаки торпедных катеров, подполковник пехотных войск, толком не умевший командовать ротой и даже взводом, большой, прекрасный писатель, которого мы почитаем, автор "Notturno" и хлюст.
Впереди, у Санта-Мария-дель-Джильо, был перекресток двух каналов, а за ним деревянный причал "Гритти".
– Вот и наша гостиница, Джексон.
Полковник показал на небольшой розоватый трехэтажный дворец, выходивший прямо на канал. Раньше это был филиал "Гранд-отеля", но теперь стал самостоятельной и очень хорошей гостиницей. В городе, где столько прекрасных отелей, это, пожалуй, самый лучший, если вы не любите, когда перед вами угодничают, заискивают и не дают вам самому шагу ступить.
– Местечко, по-моему, приличное, – сказал Джексон.
– Вполне приличное.
Моторная лодка с шиком подошла к деревянным сваям причала.
"Каждое ее движение, – думал полковник, – это подвиг изношенного механизма. У нас теперь нет боевых коней, таких, как знаменитый "Путник" или как "Лизетта" генерала Марбо, воевавшая при Эйлау.
Теперь мы почитаем стойкость изношенных рычагов, которые не выходят из строя, хотя давно имеют на это право".
– Причалили, господин полковник, – сказал Джексон.
– Конечно, причалили! А что нам еще делать? Ну-ка, прыгайте, а я расплачусь с этим гонщиком. Повернувшись к лодочнику, он спросил:
– С меня ведь три с половиной тысячи, а?
– Так точно, полковник.
– Насчет списанного "Виллиса" я не забуду. Получайте и купите своей лошадке овса.
Швейцар, который брал у Джексона чемоданы, засмеялся:
– Нет такого ветеринара, который возьмется вылечить его лошадь.
– Но она еще бегает! – сказал лодочник.
– А вот призов на скачках уже не берет. Как поживаете, полковник?
– Лучше не бывает. А как члены Ордена?
– Все в порядке.
– Хорошо, – сказал полковник. – Пойду повидаюсь с Гроссмейстером.
– Он вас ждет.
– Ждать мы его заставлять не можем. Джексон, пройдите в холл с этим джентльменом и попросите меня отметить. Позаботьтесь, чтобы сержанту дали комнату, – сказал он швейцару. – Мы только на одну ночь.
– Вас спрашивал барон Альварито.
– Я увижусь с ним у "Гарри".
– Хорошо, господин полковник.
– А где Гроссмейстер?
– Сейчас я его разыщу.
– Скажите, что я буду в баре.
ГЛАВА 7
Бар "Гритти" был сразу за холлом, хотя холл, подумал полковник, неподходящее слово для зала с таким благородством пропорций. Кажется, Джотто дал определение круга? Нет, это один математик. Из анекдотов о Джотто ему нравился вот какой: "Это так просто!" – сказал художник, начертив безукоризненный круг. Кто и где, черт побери, ему это рассказывал?
– Добрый вечер, Тайный Советник, – сказал он бармену; тот был только кандидатом в члены Ордена, но полковнику не хотелось его обижать. – Чем могу служить?
– Выпейте рюмочку, полковник.
Полковник поглядел через окна и стеклянную дверь на Большой канал. Он увидел высокий черный столб, к которому причаливают гондолы, и отсвет вечернего зимнего солнца на беспокойной от ветра воде. На той стороне стоял старинный дворец, а по каналу двигалась деревянная баржа, черная и широкая, разводя тупым носом волну, хотя ветер был попутный.
– Дайте мне сухого мартини, – сказал полковник. – Большую рюмку.
Тут вошел Гроссмейстер. На нем был фрак, как и положено метрдотелю. Он был по-настоящему, по-человечески красив – изнутри: улыбка его шла от самого сердца или от того, что зовут душой человека, а потом весело и открыто выходила на поверхность, то есть освещала лицо.
Лицо у него было лукавое, с длинным прямым носом, как у всех уроженцев этой части Венето, с добрыми, веселыми, правдивыми глазами и седыми волосами, приличествующими его возрасту, – он был на два года старше полковника.
Он подошел с сердечной улыбкой, хотя и с видом заговорщика – ведь у них было немало общих тайн, – и протянул свою руку, большую, сильную руку с длинными пальцами, холеную, как и подобало человеку в такой должности, а полковник протянул ему свою, дважды простреленную и чуть-чуть скрюченную. Так встретились два старожила Венето, двое мужчин, два брата из рода человеческого – единственного клуба, в который тот и другой платили взносы, братья в своей любви к этой древней стране, издавна бывшей яблоком раздора, но победоносной даже в поражении, к стране, которую оба они защищали мальчишками.
Короткое рукопожатие, только чтобы ощутить близость и радость встречи; потом метрдотель сказал:
– Здравствуйте, полковник.
– Здравствуйте, Gran Maestro, – сказал полковник.
Полковник пригласил Gran Maestro выпить с ним рюмочку за компанию; метрдотель ответил, что он на работе. Пить на работе не полагается, да и запрещено.
– Ну их к разэтакой матери с их запрещениями, – сказал полковник.
– Само собой, – сказал Gran Maestro, – но обязанности свои надо выполнять, правила у нас разумные, их надо выполнять, особенно мне, раз я должен подавать пример.
– Но вы же все-таки Gran Maestro! – сказал полковник.
– Ну что ж, дайте мне рюмочку "Carpano punto e mezzo", – сказал Gran Maestro бармену, который все еще не был принят в Орден по какой-то пустяковой, неясной и скрытой причине. – Я выпью за Ordine.
Так, нарушая порядки и правила поведения старшего по званию, который должен служить примером, Gran Maestro и полковник опрокинули по рюмке. Они не торопились, и Gran Maestro был спокоен. Опрокинули по рюмке, и все тут.
– А теперь давайте обсудим дела Ордена, – сказал полковник. – Как, сессия у нас секретная?
– Да, – сказал Gran Maestro. – Я объявляю ее секретной.
– Давайте, – сказал полковник.