- Вы не учитываете, что это связано с риском… С возможной ответственностью. Нельзя за него прятаться и перекладывать на него ответственность. Просто немыслимо! Так не делается!
- Риск мы можем взять на себя. Если дело откроется, скажем, что мы исполнители. Да и о чем речь? Только о том, чтобы кто-то взял за нас нож и кого-то зарезал, - ему это легче, чем нам.
- Но я же говорю вам, что мы не имеем права вовлекать его в это дело только потому, что ему шестнадцать лет, подставлять его… Прятаться за него…
Им овладело смятение. Кароля впутывать в убийство, которое он, Вацлав, не способен совершить, Кароля, пользуясь его молодостью, Кароля - потому что он всего лишь щенок… но ведь это непорядочно, и это ослабляло его по сравнению с юношей… а он должен быть сильнее юноши! Он забегал по комнате.
- Это было бы безнравственно! - со злостью выкрикнул он и покраснел, будто задели его самые святые чувства.
Однако Иппа постепенно уже осваивался с этой мыслью.
- Может быть… действительно… самый простой выход… Ведь от ответственности никто не уклоняется. А с этой канителью… с самим этим фактом… необходимо покончить… Ну а эта работа не для нас… Для него.
И он успокоился будто по мановению волшебной палочки - будто нашлось наконец единственное разумное решение. Он признал, что это в порядке вещей. Ведь он не увиливает. Он приказы отдает - Кароль выполняет.
Он обрел спокойствие и рассудительность. В нем даже появился какой-то аристократизм.
- Почему же мне это в голову не пришло? Ведь очевидное дело!
Довольно своеобразное зрелище: двое мужчин, один из которых пристыжен тем, что к другому вернулось чувство собственного достоинства. То, что они хотели вот так "попользоваться" несовершеннолетним, для одного было бесчестьем, а для другого - гордостью, и казалось, что из-за этого один из них становился как бы менее мужественным. Но Фридерик - как же он гениален! - сумел-таки Кароля впутать в это… Каролю подкинул это дело… благодаря чему намеченная смерть ожила не только в Кароле, но и в Геньке, в их руках, в их ногах - и запланированный труп приукрасился запретной, юношеско-девичьей, угловатой и резкой чувственностью. Дохнуло жаром - эта смерть уже отдавала эротикой. И все - это убийство, наш страх, отвращение, наше бессилие - только для того, чтобы молодые, слишком молодые руки сплелись… я уже воспринимал это не как убийство, а как мистерию их тел, незрелых, неразбуженных. О блаженство!
Но одновременно ощущалась в этом злая ирония и привкус поражения - ведь мы, взрослые, прибегали к помощи юнца, который мог сделать то, чего мы не могли, будто убийство - это вишенка на тонкой ветке, доступная лишь самому легкому, легковесному… Беспечность! Внезапно все сместилось в эту сторону: Фридерик, я, Ипполит - мы устремились к несовершеннолетнему, как к тайной, но спасительной алхимии.
Неожиданно Вацлав тоже согласился на Кароля.
Если бы он продолжал упорствовать, то ему пришлось бы самому взяться за это - мы уже вышли из игры. И, кроме того, он, наверное, немного запутался - в нем заговорил католицизм, и ему вдруг показалось, что Кароль-убийца будет так же отвратителен Гене, как и он, Вацлав-убийца, - ошибка, объясняющаяся тем, что он слишком уж привык нюхать цветы душой, а не носом, слишком верил в красоту добродетели и мерзость греха. Он упустил из виду, что преступление Кароля может иметь иной привкус, чем преступление его, Вацлава. Ухватившись за иллюзию, он согласился - да, впрочем, он и не мог не согласиться, если не хотел порвать с нами и оказаться в полном тупике, в двусмысленном положении.
Фридерик, опасаясь, как бы мы не пошли на попятную, бросился искать Кароля - я с ним. Дома его не было. Мы увидели Геньку, перебирающую белье в буфетной, но не она была нам нужна. Наша нервозность усиливалась. Где Кароль? Мы суетливо искали его, молча, не говоря друг другу ни слова, как чужие.
Он был на конюшне, чистил лошадей, - мы позвали его - и он подошел, улыбаясь. Я прекрасно помню эту его улыбку, потому что в тот момент, когда мы позвали его, я осознал всю фантастичность нашего плана. Ведь он обожал Семиана. Был ему предан. Как же его заставить пойти на такое? Но его улыбка сразу перенесла нас в другой мир, мир доброжелательности и дружелюбия. Этот ребенок уже изучил свои козыри. Он знал, что если мы чего-то и хотим от него, то только его юности - вот он и приблизился, слегка ироничный, но готовый поразвлечься. И эта его близость переполняла счастьем, подчеркивая, насколько тесно сошелся он с нами. И странное дело: эта игра, эта улыбающаяся беспечность были наилучшей прелюдией к той жестокости, которая должна совершиться.
- Семиан предал, - коротко объяснил Фридерик. - Есть доказательства.
- Ага! - сказал Кароль.
- Нужно его прикончить сегодня же ночью. Сделаешь это?
- Я?
- Трусишь?
- Нет.
Он стоял рядом с дышлом, на которое была повешена подпруга. Ни в чем не обнаружилась его преданность Семиану. Как только он услышал об убийстве, он замкнулся и даже как-то застеснялся. Примолк и подобрался. Было видно, что возражать он не станет. Я понял, что для него убить Семиана или же убить по приказу Семиана - это, собственно, одно и то же - его с ним объединила смерть, неважно чья. Он - слепое орудие и солдат Семиана - оставался слепым орудием и солдатом, когда по нашему приказу шел против Семиана. Его слепая преданность вождю переродилась в мгновенную, беспрекословную готовность к его убийству. Он даже не удивился.
(Юноша) лишь взглянул на нас мельком, вот и все. Но в его взгляде был какой-то вопрос (он как бы спрашивал: для вас-то дело в Семиане или… во мне?). Но он ничего не сказал, застыв в непроницаемом молчании.
Ошеломленные этой неправдоподобной легкостью (как бы перебрасывающей нас в совсем иное измерение), мы пошли с ним к Ипполиту, который дал дополнительные инструкции - пойдем ночью и ножом - и чтобы никакого шума. Иппа уже полностью обрел равновесие и отдавал приказания, как офицер - он исполнял свой долг.
- А если он не откроет двери? Ведь он закрывается на ключ.
- Что-нибудь придумаем. Откроет.
Кароль ушел.
И то, что он ушел, взбудоражило меня и взвинтило. Куда он ушел? К себе? Что значит - к себе? Что это такое - его мир, где умирают так же легко, как убивают? Мы обнаружили в нем готовность, послушание, из чего следовало, что он подходит для таких дел, - как все ловко устроилось! О, ушел он великолепно, тихо и послушно… и не могло быть сомнений, что к ней, к Гене, он идет, с руками, в которые мы вложили нож. Геня! Несомненно, теперь, как парень с ножом, парень убивающий, он был ближе к тому, чтобы завладеть и овладеть ею, - и, если бы не Ипполит, который задержал нас для уточнения деталей, мы бросились бы за ним подглядывать и подслушивать. Но вот нам удалось покинуть кабинет Ипполита, и мы бросились в сад, за ним, за ней, - и уже были в прихожей, когда из столовой донесся до нас приглушенный, резко оборвавшийся голос Вацлава - там что-то случилось! Мы вернулись. Сцена, будто повторение тех,на острове. Вацлав в двух шагах от Гени - неизвестно, что произошло между ними, но что-то, должно быть, случилось.
Кароль стоял немного в стороне, у буфета.
Увидев нас, Вацлав сказал:
- Я дал ей пощечину.
Он вышел.
Тут она сказала:
- Дерется!
- Дерется, - повторил Кароль.
Они смеялись. Насмехались. Злорадно и торжествующе. Впрочем, не слишком - не чересчур - так, посмеивались. Сколько элегантности в их иронии! Им даже нравилось, что он "дерется", это давало им разрядку.
- Что это он? - спросил Фридерик. - Чего он разозлился?
- С чего бы это? - откликнулась она и забавно стрельнула глазами, очень кокетливо, и мы сразу поняли, что это из-за Кароля. Прелестно, очаровательно, что она даже не указала на него взглядом, знала, что излишне - достаточно кокетства, - знала, что нам по вкусу только "с" Каролем. Как легко мы стали понимать друг друга - и я знал, что они уверены в нашей доброжелательности. Плутоватые, слегка шаловливые и прекрасно понимающие наше восхищение. Это было уже очевидно.
Нетрудно догадаться, что Вацлав не выдержал, - они снова раздразнили его каким-нибудь незаметным взглядом и прикосновением… эти детские их провокации! Фридерик внезапно спросил:
- Кароль ничего тебе не говорил?
- Что?
- Что сегодня ночью… Семиана…
Он сделал забавный жест рукой, будто перерезал горло, - это было бы забавным, если бы его забавы не были так серьезны. Фридерик забавлялся всерьез. Сел. Она ничего не знала, нет, Кароль ничего не говорил. Фридерик в нескольких словах рассказал ей о намеченной "ликвидации" и о том, что сделать это должен Кароль. Он говорил так, будто речь шла о совершенно обычном деле. Они (ведь и Кароль тоже) слушали - как бы это сказать - не оказывая сопротивления. Они не могли слушать иначе, так как должны были нам понравиться, и это затормаживало их реакцию. Только и всего-то, что, когда он закончил, она не отозвалась - он тоже, - и с их стороны нам ответило молчание. Не совсем понятно было, что оно значит. Но (юноша) там, у буфета, застыл, и она замерла.
Фридерик объяснил:
- Основная сложность в том, что Семиан ночью может не отпереть дверь. Испугается. Вы могли бы пойти вдвоем. Ты бы постучалась под каким-нибудь предлогом. Тебе он откроет, ты отскочишь, а Кароль впрыгнет… так, пожалуй, проще всего… Как вы считаете?
Он предлагал это без особого нажима, "так, про себя", что, впрочем, было оправданно - ведь сам замысел был довольно сомнительным, не существовало никаких гарантий, что Семиан вот так, сразу, откроет ей двери, и он почти не скрывал истинного смысла своего предложения: втянуть в это дело Геню, чтобы они вдвоем… Он организовывал это, будто сцену на острове. Меня ошеломил не столько замысел, сколько способ его воплощения - ведь он предложил это неожиданно, как бы мимоходом и используя момент, когда они особенно склонны к благожелательному отношению к нам, к союзу с нами, даже к обольщению нас - вдвоем, вдвоем! Таким образом, было очевидно, что Фридерик рассчитывал на "добрую волю" этой пары - мол, они согласятся без сопротивления, лишь бы он был доволен, - снова он рассчитывал на "легкость", на ту самую легкость, которая уже обнаружилась в Кароле. Он просто хотел, чтобы они "вместе" растоптали этого червяка… Но теперь эротический, чувственный, любострастный смысл его предложения почти невозможно было скрыть - слишком явный! И на мгновение мне показалось, что сейчас перед нами столкнулись два аспекта этого дела: ведь, с одной стороны, предложение было довольно страшным - речь шла о том, чтобы и девушку впутать в грех, в убийство, но, с другой стороны, предложение было "упоительным и опьяняющим" - речь шла о том, чтобы они "вместе"…
Что пересилит? Этот вопрос успел промелькнуть в моей голове, так как сразу они не ответили. Одновременно я со всей ясностью понял по их позе и манере, что они все еще холодны, равнодушны, не расположены друг к другу - но, несмотря на это, их настолько объединял тот факт, что они нас восхищают и что мы ждем от них утоления, что это принуждало их к податливости. Они уже не могли сопротивляться красоте, которую мы в них обнажали. А эта податливость, в сущности, удовлетворяла их - ведь они затем и существовали, чтобы уступать. Это опять был один из тех поступков: "направленных на себя", так характерных для юности, поступков, которыми юность утверждается и которыми одурманивается до такой степени, что почти исчезает объективный, внешний смысл самих поступков. Не Семиан и не его смерть были для них важны - лишь они сами. (Девушка) ограничилась коротким ответом:
- Почему бы и нет? Можно сделать.
Кароль вдруг засмеялся довольно глуповато.
- Если удастся, то сделаем, а не удастся, то не сделаем.
Я почувствовал, что ему необходима глупость.
- Ну, хорошо. Ты постучишь, а потом отскочишь, тут я ему и всажу. Можно сделать, только неизвестно, откроет или нет.
Она засмеялась:
- Не бойся, если я постучу, откроет.
Она тоже выглядела довольно глуповато.
- Это, конечно, между нами, - сказал Фридерик.
- Можете быть спокойны!
На этом разговор закончился - такие разговоры нельзя затягивать. Я вышел на веранду, оттуда в сад, хотел немного отдохнуть - слишком стремительно все закрутилось. Свет тускнел. Цвета утратили стеклистый ореол блеска, зелень и багрянец уже не резали глаз - тенистый отдых красок перед ночью. Что ночь готовит? Итак… втаптывание червяка - но этим червяком был не Вацлав, а Семиан. Я не совсем был уверен, что все это четко определилось, меня то обжигало и согревало темное пламя, то я вновь падал духом, одолеваемый сомнениями и почти отчаянием, ведь это слишком фантастично, слишком надуманно и недостаточно реалистично - это было какой-то игрой, да, с нашей стороны это была действительно "игра с огнем". Оказавшись в одиночестве, среди кустов, я окончательно потерял нить… Тут я увидел, что ко мне направляется Вацлав.
- Я хочу вам объяснить! Прошу вас, попытайтесь меня понять! Я бы ее не ударил, но это было свинство, просто свинство, говорю я вам!
- Что такое?
- Свинство с ее стороны, вот что! Откровенное свинство, хотя и незаметное… но это не плод моего воображения… Свинство неуловимое, но откровенное! Мы разговаривали в столовой. Вошел - он. Любовник. Я сразу почувствовал, что она разговаривает со мной, но обращается к нему.
- Обращается к нему?
- К нему, не словами, а… а всем. Вся. Она разговаривала со мной, но одновременно заигрывала с ним и отдавалась ему. При мне. Разговаривая со мной. Верите ли? Это было что-то… Я видел, что она разговаривает со мной, отдаваясь ему - причем так… полностью. Будто меня и нет при этом. Я ударил ее по лицу. Что мне теперь делать? Скажите, что мне теперь делать?
- Может быть, все как-то образуется?
- Но ведь я ее ударил! Поставил точку над "i". Ударил! Теперь уж ничего не изменишь. Ударил! Сам не понимаю, как я мог… Знаете что? Мне кажется, что если бы я не согласился отправлять его на эту… ликвидацию… то и ее бы не ударил.
- Почему?
Он быстро взглянул на меня.
- Потому что я уже не совсем честен - по отношению к нему. Я позволил переложить на него это дело. Потерял моральное превосходство, поэтому и ударил. Ударил, потому что страдания мои уже ничего не значат. Они не достойны уважения. Честь потеряна. Поэтому я ее ударил… а его не только ударил бы или избил - я бы убил его!
- Что вы говорите!
- Убил бы и безо всяких… Ничего бы не составило! Убить… такого? Это как раздавить червяка! Пустяк! Пустяк! Только, с другой стороны, убить такого… Скандал! И позор! Это намного трудней, чем взрослого. Это немыслимо! Убийство возможно только между взрослыми. А если ей перерезать горло? Предположим! Да вы не пугайтесь. Я только так, шутки ради. Ведь все это шуточки! Со мной шутят, почему бы и мне немного не пошутить? Боже правый, избавь меня от шутки, на которую я попался! Боже, Боже мой, единственное мое спасение! Да, что же я хотел сказать? Ага, я должен убить… но убить Семиана… я должен это сделать, еще есть время, нужно спешить… еще есть время для того, чтобы отнять право на убийство у этого молокососа… потому что, если я перекладываю это дело на него, я бесчестен, бесчестен! Он задумался.
- Слишком поздно. Меня обошли. Как я теперь перехвачу у него это задание! Всем будет ясно, что я ввязываюсь в это дело не по велению долга, а только чтобы ее не уступить ему - чтобы не потерять над ней морального превосходства. Вся моя мораль - только ради того, чтобы обладать ею!
Он развел руками.
- Я даже не представляю, что мне делать. Боюсь, что уже ничего не поделаешь.
Он высказал еще несколько мыслей, достойных размышления:
- Я оказался голым! Какой же я голый! Боже мой! Как меня раздели! Я, в моем возрасте, уже не могу быть голым. Нагота - это для молодежи.
И далее:
- Она изменяет не только мне. Она изменяет мужчинам. Мужчинам вообще. Ведь она не изменяет мне с мужчиной. Тогда разве она женщина? Ах, скажу я вам, ведь она играет на том, что еще не женщина. Играет на каком-то присущем ей своеобразии, на чем-то очень спе-ци-фи-чес-ком, о существовании чего я раньше не догадывался…
Далее:
- Однако, спрашивается, откуда в них это? Я повторяю: сами они не могли до такого додуматься. До того… что на острове.
Того, что теперь со мной… до тех провокаций… Это слишком изощренно. Надеюсь, вы поймете: не могли додуматься, потому что слишком изощренно. Так откуда же в них это взялось? Из книг? Не знаю, не знаю!