В этот момент со стороны конюшни грянул выстрел. Мы побежали напрямик все вместе и кто с кем. Вацлав бежал рядом со мной, Геня с Фридериком. Фридерик, который в критических ситуациях был предприимчив и хладнокровен, свернул за сарай, мы за ним. Посмотрели: ничего страшного. Немец, под мухой, забавлялся стрельбой из дробовика по голубям - но вот немцы уселись в автомобиль и, помахав на прощание, уехали. Ипполит со злобой взглянул на нас.
- Оставьте меня.
Этот взгляд вырвался из него, как из открытого окна, но он сразу же захлопнул в себе все окна и двери. Пошел к дому.
Вечером, за ужином, красный и размякший, он налил водки и сказал:
- Ну что ж! Выпьем за здоровье Вацлава и Гени. Они уже столковались.
Фридерик и я поздравили нареченных.
6
Алкоголь. Шнапс. Упоительное приключение. Приключение как рюмка крепкой - и еще рюмка, - но скользким было это пьянство, в любой момент оно грозило падением в грязь, в порок, в чувственную гнусность. Однако как тут не пьянствовать? Ведь пьянство стало нашей гигиеной, каждый одурманивался, чем мог и как только мог, - ну и я тоже, - лишь пытался соблюсти хоть какое-то человеческое достоинство, сохраняя в пьянстве позу исследователя, который, несмотря ни на что, наблюдает - который напивается, чтобы наблюдать. Вот я и наблюдал.
Жених уехал после завтрака. Но было решено, что послезавтра мы всей компанией отправимся в Руду. Потом подкатил на бричке к крыльцу Кароль. Он должен был ехать в Островец за керосином. Я вызвался сопровождать его.
А Фридерик уже открывал рот, чтобы заявить, что он едет третьим, - но впал во внезапную заторможенность… нельзя было предсказать, когда это с ним случится. Уже открывал рот, но опять его закрыл и снова открыл - и, побледнев, остался в тисках этого мучительного состояния, а бричка уехала с Каролем и со мной.
Подрагивающие в рыси конские зады, песчаная дорога, бескрайность пейзажей, медленное кружение холмов, заслоняющих друг друга. Утром, в пространстве, я с ним, я рядом с ним - оба выехавшие на яркий свет из низины Повурны, и нецензурность моя с ним, поставленная под удар окружающих пространств.
Я начал следующим образом:
- Ну, Кароль, что это ты с той бабой вытворял вчера, у пруда?
Чтобы лучше разобраться в моем вопросе, он спросил неуверенно:
- А что?
- Но ведь все видели.
Это было довольно неопределенное вступление - лишь бы завязать разговор. Он рассмеялся на всякий случай и, чтобы свести все к легкой беседе, сказал:
- Ничего особенного, - и равнодушно махнул кнутом…
Тогда я выразил удивление:
- Если бы она хоть на что годилась! А то ведь какая-то образина, к тому же старая! - Так как он не отвечал, я настаивал: - Ты что ж, со старыми бабами якшаешься?
От нечего делать он стеганул кнутом по кустам. Потом, будто это подсказало ему нужный ответ, вытянул кнутом лошадей, которые дернули бричку. Этот ответ я понял, хотя его и нельзя перевести на слова. Какое-то время мы ехали быстрей. Но скоро лошади замедлили бег, и, когда они его замедлили, он улыбнулся, дружелюбно блеснув зубами, и сказал:
- Какая разница, что старая, что молодая?
И рассмеялся.
Меня охватила тревога. Будто легкий озноб прошел по коже. Я сидел рядом с ним. Что бы это значило? Прежде всего одно бросалось в глаза: чрезмерное значение его зубов, которые сияли в нем и были для него внутренней обеляющей белизной, - таким образом, важней были зубы, чем то, что он говорил: казалось, что он говорил для зубов, - и мог говорить что угодно, так как говорил для удовольствия, был игрушкой и отрадой, понимал, что самая отвратительная гнусность будет прощена его веселым зубам. Кто же сидел рядом со мной? Кто-то такой же, как я? Да где там, это было существо качественно иное и обаятельное, родом из цветущего края, от него исходила благодать, переливающаяся в очарование. Принц и поэма. Однако почему принц бросался на старых баб? Вот вопрос. И почему это его радовало? Радовала собственная похоть? Радовало, что, будучи принцем, он оставался одновременно во власти похоти, которая толкала его к женщине, пусть даже самой мерзкой, - это его радовало? Эта красота (связанная с Геней) настолько себя не уважала, что ей было почти все равно, чем удовлетвориться, с кем якшаться? Мрак какой-то. Мы съехали с холма в Грохолицкий овраг. Я поймал его на неком кощунстве, совершаемом с удовольствием, и понял, что это кощунство небезразлично для души, да, нечто отчаянное по самой своей сути.
(Однако, возможно, я предавался этим спекуляциям, чтобы сохранить хотя бы позу исследователя во всей этой пьянке.)
Но, возможно, он задрал подол этой бабе, чтобы быть солдатом? Разве это не по-солдатски?
Я спросил (поменяв для приличия тему - нужно было следить за собой):
- А с отцом из-за чего воюешь?
Он помедлил, слегка удивившись, но быстро сообразил, что я, должно быть, узнал это от Ипполита, и ответил:
- Он маму изводит. Житья ей не дает, падла. Если б он не был моим отцом, уж я б его…
Ответ был безукоризненно выверен - он мог признаться, что любит мать, так как одновременно признавался, что ненавидит отца, это ограждало его от сентиментальности - но, чтобы прижать его к стене, я спросил напрямик:
- Сильно мать любишь?
- Конечно! Ведь это мать…
Имелось в виду, что нет в этом ничего особенного: все знают, что сын должен любить мать. Однако была в этом какая-то странность. Странно это было, если разобраться, ведь минуту назад он был настоящим анархистом, кидающимся на старую бабу, а сейчас вдруг показал себя традиционалистом, подчиняющимся закону сыновней любви. Так что же он признавал - законность или анархию? Но если он и следовал так послушно традициям, то совсем не для того, чтобы поднять себе цену, а именно для того, чтобы лишить себя всякого значения, представить свою любовь к матери как нечто совершенно обычное и не стоящее внимания. Почему он постоянно отрицает за собой всякую значимость? Эта мысль была странно притягательной - почему он отрицает за собой значимость? Эта мысль была как чистый спирт - почему рядом с ним любая мысль всегда становилась притягательной или отталкивающей, всегда страстной и возбуждающей? Теперь мы въезжали на холм, за Грохолицами, с левой стороны поднимался желтый глинистый овраг, где были выкопаны ямы под картофель. Лошади шли шагом - и тишина. Кароль неожиданно разговорился:
- Вы не могли бы подыскать мне какое-нибудь дельце в Варшаве? Может быть, мне заняться спекуляцией? Если бы я зарабатывал, то мог бы и маме немного помочь, она нуждается в лечении, да и отец издевается, что у меня работы нет. Мне уже это осточертело!
Он разговорился, потому что речь пошла о вещах практических и материальных, здесь он имел что сказать, и немало, естественно также, что он обратился с этим ко мне, - однако так ли уж это было естественно? Не было ли это лишь предлогом, чтобы "найти общий язык" со мной, старшим, сблизиться со мной? Действительно, в такое трудное время юноша должен искать покровительства старших, которые сильнее его, а достичь этого он может только личным обаянием… но кокетство юноши намного хитрее кокетства девушки, которой пол приходит на помощь… да, здесь наверняка был свой расчет, о, конечно же, бессознательный, невинный: он напрямик обращался ко мне за помощью, но в действительности для него дело было совсем не в том, чтобы найти работу в Варшаве, а в том, чтобы утвердиться в роли того, о ком заботятся, чтобы сломать лед… а остальное само собой устроится… Сломать лед? Но в каком смысле? И что "остальное"? Я знал только, точнее, подозревал, что это попытка его отрочества войти в контакт с моей возмужалостью, а также понимал, что он не брезгует, что его жажда, его желания делают его доступным… Я оцепенел, почувствовал его затаенное намеренье сблизиться со мной… будто весь мир должен обрушиться на меня. Не знаю, понятно ли я изъясняюсь? Общение мужчины с юношей вообще происходит на почве практических проблем, заботы, поддержки, но, когда это общение осуществляется непосредственно, обнаруживается невероятная скабрезность. Я почувствовал, что это существо старается покорить меня своей юностью, и я, взрослый, оказался на грани полнейшей компрометации. Но слово "юность" было для него неподходящим - не годилось его употреблять.
Мы въехали на холм, и открылся неизменный пейзаж на земле, скругленной холмами и вздымающейся застывшими волнами в косых лучах солнца, под облаками.
- Сиди лучше здесь, с родителями… - Это прозвучало категорично, ведь я говорил как старший - и именно это позволило мне спросить самым естественным образом, как бы продолжая разговор: - Тебе Геня нравится?
Самый трудный вопрос дался мне удивительно легко, и он ответил тоже без затруднений:
- Конечно, она мне нравится. - Он продолжал, указав кнутом: - Видите вон те кусты? Это не кусты, а верхушки деревьев оврага. Лисинского оврага, который соединяется с Бодзеховским лесом. Там иногда банды прячутся… - Он сделал многозначительное лицо. Мы ехали дальше, миновали придорожный крест, и я вернулся к прежней теме, будто от нее и не отвлекался… внезапно спокойствие, причины которого я не знаю, позволило мне пренебречь разрывом во времени.
- Но ты в нее не влюблен?
Этот вопрос был намного более рискованным - я уже подбирался к сути, - и настойчивость моего вопроса могла выдать меня в моих потаенных влечениях, моих и Фридерика, зародившихся у их ног, у их ног… я чувствовал себя так, будто задел спящего тигра. Необоснованные страхи.
- Не-е-ет… ведь мы знакомы с детства!… - И сказано это было без тени arriйre pensйe … хотя можно было ожидать, что тот недавний случай у каретного сарая, когда все мы были тайными сообщниками, несколько затруднит для него ответ.
Ничего подобного! Тот случай был для него как бы в другой плоскости, и он теперь, со мной, был вне связи с тем, прошлым, - и его "не-е-ет", такое протяжное, имело привкус каприза и легкомыслия, даже озорства. Он сплюнул. Своим плевком он еще более выставил себя озорником и сразу засмеялся, и этот смех обезоруживал, как бы лишал меня возможности иной реакции; он смотрел на меня искоса, с улыбкой.
- Я предпочел бы с пани Марией.
Нет! Это не могло быть правдой! Пани Мария со своей плаксивой субтильностью! Зачем же он так сказал? Потому ли, что той старухе задрал подол? Но зачем же он задрал ей подол, что за абсурд, какая мучительная загадка! Однако я знал (и было это одним из канонов моего писательского знания о людях), что существуют человеческие поступки, внешне совершенно бессмысленные, которые, однако, человеку необходимы потому, что хоть каким-то образом его определяют, - вот, скажем, для примера, самое простое: некто готов пойти на любые безумства только ради того, чтобы не чувствовать себя трусом. А кому больше, как не молодежи, необходимо такое самоутверждение?…
Поэтому более чем вероятно, что в большинстве своем поступки или высказывания подростка, который сидел рядом со мной с кнутом и вожжами, были именно действия "на себе самом" - и даже можно допустить, что наши, мои и Фридерика, тайные и восхищенные взоры побуждали его к этой игре с самим собой больше, чем он сам это понимал. Ну ладно, значит, так: он шел с нами вчера на прогулке, скучал, ему нечем было заняться, и он задрал бабе юбку, чтобы придать себе немного распутства, которое ему было необходимо, может быть, для того, чтобы из объекта вожделения стать его субъектом. Эквилибристика юноши. Ну ладно. Но теперь, почему он снова возвращался к этой теме, признавшись, что "предпочел бы" с пани Марией, не таился ли в этом какой-то на этот раз агрессивный замысел?
- Думаешь, я тебе поверю? - сказал я. - Гене ты предпочитаешь пани Марию? Что за чушь ты мелешь! - добавил я.
На это он ответил упрямо при ярком свете солнца:
- Да, предпочитаю.
Нонсенс и ложь! Но зачем, с какой целью? Мы уже подъезжали к Бодзехову, отсюда видны были высокие трубы островецких заводов. Почему, почему он открещивался от Гени, почему он не хотел Гени? Я знал, но и не знал; понимал и не понимал. Неужели действительно его юности требовались старшие и она их предпочитала? Он хотел быть "со старшими"? Что это за мысль, к чему она приведет - ее противоестественность, пьянящая резкость, ее драматичность сразу вывели меня на след, ведь я в его владениях руководствовался импульсами. Неужели этот щенок хотел порезвиться на нашей зрелости? Действительно, ничего нет необычного, если юноша влюбляется в красивую девушку и все развивается по линии естественного влечения, но, возможно, ему необходимо было нечто… посолиднее, посмелее… он не хотел быть лишь "юношей с девушкой", а "юношей со взрослыми", юношей, который врывается в зрелость… какая сомнительная, извращенная мысль! Но ведь за ним был опыт войны и анархии, не знал я его, не мог его знать, не знал, как и что его сформировало, был он таким же загадочным, как и этот пейзаж - знакомый и незнакомый, - лишь в одном я мог быть уверен, что этот прохвост давно уже вышел из пеленок. Вышел, чтобы войти - во что? Именно это и было неизвестно - неясно было, что и кто ему нравится, может быть, он хотел поразвлечься с нами, а не с Геней, и поэтому постоянно давал понять, что возраст не должен быть помехой… Как это? Как это?! Да, так, скучал, хотел поразвлечься, поиграть во что-нибудь, чего, возможно, и не знал, о чем, собственно, и не думал, со скуки, походя и без затрат… с нами, а не с Геней, потому что мы в нашем безобразии могли завести его дальше, у нас было больше возможностей. В связи с этим (принимая во внимание тот случай у каретного сарая) он объявлял мне, что, мол, нет препятствий… Ну, хватит. Мне становилось гадко от одной мысли, что его красота домогается моего безобразия. Я сменил тему:
- Ты в костел ходишь? В Бога веруешь?
Вопрос, требующий серьезного отношения, вопрос, защищающий от его предательского легкого тона.
- В Бога? То, что ксендзы говорят, это…
- Но в Бога ты веруешь?
- Конечно. Только…
- Что только?
Он умолк.
Я должен был спросить: "В костел ходишь?" Вместо этого я спросил:
- По женщинам ходишь?
- Как придется.
- Пользуешься у женщин успехом?
Он засмеялся.
- Нет. Куда там! Я еще слишком молод.
Слишком молод. В этом было что-то унизительное - поэтому он мог на этот раз непринужденно употребить слово "молодость". Но для меня, у которого с этим юношей Бог неожиданно смешался с женщинами в каком-то гротескном и почти пьяном qui pro quo , это его "слишком молод" прозвучало странно и предостерегающе. Да, слишком молод, как для женщин, так и для Бога, слишком молод для всего - и не имело значения, верует он или не верует, пользуется успехом у женщин или нет, потому что был он вообще "слишком молод", и любое его чувство, принцип, слово не могли иметь никакого значения - он был неполноценен, был "слишком молод". "Слишком молод" был и для Гени, и для всего, что между ними происходило, а также "слишком молод" для меня и Фридерика… Что же такое эта убогая недоразвитость? Ведь он ничего не значил! Как же мог я, взрослый, всю свою значительность сопоставлять с его незначительностью, с трепетом прислушиваться к такому ничтожеству? Я осмотрелся. Отсюда, с высоты, уже видно было Каменную, и даже чуть слышался шум поезда, который подходил к Бодзехову, вся долина реки лежала перед нами, вместе с шоссе, а справа и слева, куда достигал взор, - желто-зеленые заплаты полей, сонная вековечность, но придушенная, придавленная, замордованная. Странное зловоние бесправия проникало повсюду, и в этом бесправии я со "слишком молодым" юношей, с легковесным, с легкомысленным юношей, неполноценность, недоразвитость которого обращалась в этих условиях в какую-то примитивную силу. Как защититься от нее, если вообще не на что опереться?
Мы выехали на шоссе, и бричка затряслась на выбоинах с лязгом железных ободьев колес. Зачеловечело. Мы проезжали мимо них, этих появляющихся людей, идущих по дорожке, этот в фуражке, тот в шляпе, дальше мы встретили телегу с узлами, чьими-то пожитками - ползла еле-еле, - дальше какая-то женщина остановила нас, встав на середине шоссе, подошла, я увидел довольно тонкое лицо в платке, какой носят бабы, ноги у нее были огромные, в мужских сапогах, виднеющихся из-под укороченной черной шелковой юбки, декольте глубокое, бальное или вечернее, в руке что-то завернутое в газету - этим и махала нам - хотела что-то сказать, но сжала губы, снова попыталась что-то сказать, но махнула рукой и отскочила - так и осталась на шоссе, когда мы отъехали. Кароль рассмеялся. Наконец мы добрались до Островца, с громким лязгом подскакивая на булыжниках, так, что даже щеки прыгали, проехали немецкие посты у завода, городок был тот же, что и раньше, совершенно тот же, те же нагромождения и трубы домен завода, заводская каменная ограда, дальше мост через Каменную и железнодорожные рельсы и главная улица, ведущая к рынку, а на углу - кафе Малиновского. Лишь ощущалось отсутствие чего-то - не было, в частности, евреев. Однако людей на улицах много, движение, и местами оживленное: там баба выметает мусор из сеней, там идет кто-то с толстой веревкой под мышкой, перед продовольственным магазином очередь, а мальчишка камнем пытается попасть в воробья, сидящего на трубе. Мы запаслись керосином, уладили еще кое-какие дела и поскорее покинули этот странный Островец, облегченно вздохнув, когда бричку снова приняла в свое мягкое лоно колея обычной проселочной дороги. Но что делал Фридерик? Как он там, предоставленный самому себе? Спал? Сидел? Ходил? Ведь я знал его скрупулезность в соблюдении правил игры, знал, что если он сидит, то сидит по всем правилам и с подобающей осмотрительностью, и, несмотря на это, меня начинало беспокоить, чем он там занимается. Его не было видно, когда мы приехали в Повурну и сели с Каролем за поздний обед, а пани Мария сказала мне, что он выпалывает сорняки… что? Он пропалывал грядки на огороде.
- Боюсь, что он скучает у нас, - добавила она огорченно, будто речь шла о госте довоенного времени; пришел и Ипполит, чтобы сообщить мне:
- Твой приятель в огороде, вот… Пропалывает.